Холодное солнце тёплой зимы

Нур Ланин, Йосси Кински

Холодное солнце тёплой зимы

© Нур Ланин и Йосси Кински, 2018

© Оксана Малышова, оформление обложки, 2018

© Рудник М., картина «Победа», 2018

© ООО «ТД Алгоритм», 2018

Часть I

Глава 1. Последний день календаря

Праздничный день для майора следственного отдела Филатова не задался с самого утра. Всё началось с того, что утром жена сообщила ему о скором приезде её родителей, тестя и тёщи Филатова, и намерении встретить Новый год в узком семейном кругу. Планы на весёлый праздник тут же полетели к чёрту, а сбежать с предстоящей нудной церемонии не было никакой возможности. Из вялых пререканий с женой в очередной раз выяснилось, что Филатов совсем не любит свою семью, что он чёрствая скотина, отнявшая у бедной женщины её лучшие годы, и, вообще, нужно бы быть благодарным её родителям, которые когда-то пристроили его на хорошее место и вытянули в люди. После бурного монолога жена вручила мужу длинный список необходимых продуктов и приказала быть дома не позднее шести часов вечера. Выйдя на улицу, Филатов почувствовал ещё один неприятный подзатыльник праздничного дня. Автомобиль Филатова был погребён под толстым слоем снега, разгребать который ему было неохота, поэтому пришлось снова подниматься домой и звонить на работу, вызывая служебную машину. Жена коротко крикнула ему: «олух».

По дороге на работу Филатов подробно изучил выданный ему список и, дойдя до пункта «Спиртное – 1 бутылка», недовольно поморщился. Твёрдо решив взять две, а лучше три бутылки вместо одной, Филатов вышел из машины и направился в отделение. По пути к кабинету Филатов нос к носу столкнулся с уборщицей, несущей два пустых дребезжащих ведра. Сплюнув через плечо, майор милиции открыл дверь и тут же услышал за спиной радостный голос лейтенанта Дубина:

– Товарищ майор, мы взяли его!

Кого именно должны были взять и наконец-то взяли, Филатов не помнил, но, сделав удивлённое лицо, он обернулся к лейтенанту и сказал:

– Да ты что? Серьёзно? Отлично!

И тут же скрылся в своём кабинете. Там в относительной тишине он сел за свой стол и попробовал успокоиться. Академичность интерьера действовала на Филатова умиротворяюще. Тут было всё привычно и понятно. Папки с делами в высоком шкафу со стеклянными дверцами отливали холодом официоза. Майор любил подойти к ним и, пробежавшись глазами по названиям, вытащить одну, чтобы проверить что-нибудь. На настенных полках лежали пухлые фолианты мудрёных текстов по юриспруденции, теша самолюбие майора тем, что он их прочитал и законспектировал. На дальней стенке висел календарь, выпущенный к последнему съезду ЦК КПСС, с нарисованной звездой Героя Социалистического Труда, из-за которой выглядывали чьи-то кустистые брови. Рабочий стол с выдвижными ящиками и кожаное кресло, выбитое у начальства по случаю Дня следователя, дополняли привычный интерьер, в котором так легко работалось майору Андрею Филатову – сорокавосьмилетнему следователю по уголовным делам Ворошиловского района Москвы.

Годы в должности следователя научили Филатова в любых обстоятельствах придерживаться определённых правил, предписанных вышестоящими структурами. Он был прилежным исполнителем закона и всегда руководствовался своим и чужим опытом. Своей исполнительностью он заслужил репутацию хорошего, вдумчивого, хотя всё-таки не выдающегося следователя. Придирчивость к фактам и умение отличать важное от ненужной шелухи были, несомненно, его лучшими качествами, но врождённая лень и инертность с лихвой перечёркивали эти достоинства. Филатов считал, что следствие должно всегда подчиняться утверждённым правилам, и любое действие, не вписывающееся в их рамки, тут же выводило его из равновесия, внося сумбур и срывая планы. Дослужившись до майора, Филатов чувствовал, что это его потолок: идти дальше не было ни возможностей, ни сил, ни, самое главное, желания.

Следователь посмотрел на стол и увидел на нём папку с надписью «Дело № 85». Память тут же откликнулась на это приступом тревоги и страстным желанием закурить. А как иначе? Уголовное дело, заведённое вчера на мужчину, который в приступе ревности убил жену и её любовника и скрылся в неизвестном направлении. По опыту Филатов знал, что дело за версту разило очередным висяком, и это в конце года, когда для положительного отчёта приходилось закрывать глаза на всякую мелочёвку. А тут такое громкое дело! У Филатова засосало под ложечкой. Следователь не знал, что такое «засосало под ложечкой», но, как ему казалось, то неприятное чувство, которое он сейчас испытывал в области желудка, называлось именно так.

В дверь, не щадя нервов Филатова и собственной кисти руки, кто-то громко постучал. Так нагло и бесцеремонно мог стучать лишь один человек – лейтенант Дубин. Филатов подумал ещё и о жене, но та вообще не стучалась и заходила в кабинет мужа как в собственную ванную комнату.

– Войдите! – громко крикнул следователь и оторвал предпоследний лист настольного календаря, на котором красным цветом запылала надпись «31 декабря. С Новым годом!».

Дверь открылась, и в неё просунулась лопоухая голова лейтенанта.

– Товарищ майор, так что делать? Взяли же! – привычно растягивая слова, сказал Дубин.

– Кого взяли?

Филатов всё никак не мог взять в толк, кого же там взяли.

– Как кого? Ну, этого… Эдуарда Гусина. Тёпленьким сняли в его же машине.

Когда следователь наконец понял, о ком речь, он издал радостный вопль.

– Так что же ты мямлишь?! – проорал Филатов. – Где он?

– Тут, в КПЗ.

– Веди его!

Получалось, что его ребята поймали того самого человека, который вчера убил жену и любовника. Очевидный висяк как по мановению волшебной палочки превращался в раскрытое дело, а гнев начальства – в благодарность (возможно, даже с материальным поощрением).

Филатов откинулся на спинку кресла и напустил на себя усталый от нескончаемых важных дел вид. Потом, чуть подумав, добавил ещё сердитости.

– Вот, привел, как приказали! – бодро доложил помощник Дубин и потянул за собой закованного в наручники мужчину.

Гусин Эдуард Владимирович – невысокий, пухленький мужчина с редеющими волосами – испуганно вошёл в кабинет. На вид ему было лет тридцать с хвостиком. По пришибленному и помятому виду было видно, что ему доставляет невыносимые страдания пребывание в этом месте в окружении людей в милицейской форме. На мужчине была модная фетровая шляпа делового мышиного цвета и тёмно-серый костюм, отливающий металлическим блеском. Такие костюмы Филатов видел на высокопоставленных чиновниках, так что нищим задержанный не был. Его тёмно-карие глаза не могли остановиться на чем-то одном, они нервно бегали, обшаривая все углы помещения, и ежесекундно следили за каждым движением милиционеров, будто бы ожидая от них какой-нибудь пакости или даже физического воздействия. Причём последнего он явно боялся больше всего, потому что плохо переносил физическую боль. С первого взгляда Эдуард производил впечатление классического интеллигента, человека культурного и тихого. Про него можно было с ходу сказать, не заглядывая в личное дело: «Не состоял, не замечен, не привлекался». Зажав кисти рук между коленями, Эдуард под испытующим взглядом Филатова сидел на табуретке, стараясь занимать в окружающем пространстве как можно меньше места.

– Вы уже его допрашивали? – металлическим голосом обратился Филатов к лейтенанту.

– Так точно, товарищ майор. Задержанный всё отрицает.

– Ясно… – проговорил следователь и, к ужасу Эдуарда, что-то начеркал в бумагах.

«Такой заговорит у меня как миленький», – с удовольствием подумал майор и решил сразу взять быка за рога. Эдуард на быка никак не тянул, что лишь облегчало задачу.

– Чёрт бы вас побрал! Свалились на мою голову в канун праздника! Это ж надо, а? Именно в тот момент, когда мне надо быть в Управлении! – гаркнул грозным голосом Филатов и подумал, что фраза про Управление была явно неуместной.

– Но… но… Я ничего не понимаю! То, что произошло, – это ужасно, ужасно. Боже мой, моя жена… она… её больше нет! – Подавленный голос Эдуарда, дребезжа на каждом слоге, выражал крайнюю степень отчаянья.

– Ну, что вы упираетесь? Всё же понятно! Подписывайте признание и можете идти отмечать праздник в камеру.

Дубин развязно хохотнул.

Эдуард горестно вздохнул и, словно отгоняя от себя тяжёлые мысли, встряхнув головой, выпрямился:

– Я не буду ничего подписывать! – выдал он тоном Мальчиша-Кибальчиша на допросе у буржуинов.

– То есть вы не считаете себя виновным в убийстве вашей жены Лилии Гусиной и конюха Павла? – угрожающе прозвучал вопрос следователя.

– Я не помню.

– Как это не помните? Вы не помните, как их убивали?

– Я не помню, что убивал их, – втянув голову в плечи, тихо ответил Эдуард.

– Нормально… – развёл руками Филатов. – Вы не помните, как убили двух людей? Это такой рядовой эпизод вашей жизни, что одним больше, одним меньше – неважно?

– Дело в том, что в тот день я выпил, – забренчал наручниками Эдуард, показывая известным жестом стопочку. – А когда я выпиваю, забываю, что делал и где был. Нет-нет, это не значит, что я какой-нибудь алкоголик или напиваюсь до «белочки». Просто у меня такая реакция организма на алкоголь. Даже если я выпью пятьдесят грамм коньяка, наутро ничего не помню. Сам не понимаю, почему так происходит. Врачи говорят, что психологическое.

Следователь посмотрел на Эдуарда взглядом, каким трамвайный кондуктор взирает на пассажира, пока тот ищет в кармане будто бы затерявшийся проездной билет. Не отводя взгляда от задержанного, майор чиркнул спичкой и закурил. «Всё-таки три бутылки – многовато», – подумал о своём Филатов и продолжил:

– Странно. Ну, допустим… А почему вы выпили в тот день, хотя бы помните?

– Это помню. Я поругался с женой. Очень сильно поругался. Дошло до того, что я ударил её. Ни разу в жизни я не поднимал на неё руку, а тут как будто бес вселился. Не знаю, что на меня нашло.

Майор глянул на настольные часы, потом на список продуктов и, вздохнув, сказал:

– Ладно, начните сначала. Как вы познакомились со своей женой?

– Она была сущим ангелом, рождённым под кущами рая… – оживившись, несколько высокопарно начал Эдуард. – Мы познакомились этим летом в Сочи. Она была исполнена грации и гордости… эээ… словно чистокровная кобылка…

С этими словами Эдуард погрузился в приятные воспоминания давнего лета, проведённого на отдыхе в Сочи.

Глава 2. Очи чёрные

Струи морского воздуха обдували раскалённый песок. По нему, обжигая ноги, козочками бегали купающиеся гражданки. Крики чаек и удары волн создавали атмосферу свободной безмятежности и праздности. Толстопузые отцы семейств спали на шезлонгах, накрывшись кто «Комсомолкой», а кто и «Огоньком». Другие почтенные представители сильного пола сосредоточенно «забивали козла», устроившись под зонтиками, пока их прекрасные половины поджаривали на солнышке свои округлые бока. Всевозможная ребятня весело возилась среди этого муравейника, перескакивая через лежащих и сидящих, жующих и читающих граждан.

Пёстрый пляж незаметно переходил в такую же разноликую набережную. Под акациями гуляли разноцветные люди, которых легко можно было разделить на три группы. Первая часть отдыхающих, бронзовая от загара, вышагивала мерно и не торопясь. Она точно знала, куда идёт, и по этой размеренной вальяжности можно было угадать давно отдыхающих и даже уставших от этого отдыха граждан. Вторую группу составляли красные как раки от первого загара люди, которые, двигаясь чуть быстрее первых, иногда останавливались и спрашивали у бывалых дорогу. В третьей группе были граждане бледно-синюшного цвета, делавшие быстрые зигзагообразные перебежки от одного места к другому, восторженно стараясь в первый же день всё разузнать и охватить. Они с завистью смотрели на первую группу и посмеивались над второй.

«Ты не плачь, мой друг, что розы вянут.Они утром снова расцветут.А ты плачь, что годы молодыеВедь к тебе обратно не придут».

Мелодия незатейливой песни под аккомпанемент гармони и бубна разливалась по набережной, и только у прибрежной кафешки её заглушали голоса дуэта, поющего из динамиков про вернисаж.

В парке, окружённый праздной толпой, в красивой позе, с кисточкой в руках стоял уличный художник. Он выводил на холсте какую-то особенно трудную линию, призванную быть началом очередного шедевра, которые во множестве валялись тут же на столе и продавались по три рубля за штуку. Умилённо сложив домиком тонкие брови, художник полностью отдавался работе, и лишь вопрос о цене иногда выдёргивал его из этого одухотворённого состояния. Эдуард, относящийся к третьей группе туристов и пока только жадно ловивший всем телом солнечные лучи, сложным манёвром рассёк толпу гуляющих и неожиданно даже для самого себя оказался около художника. Обведя быстрым взглядом работы, Эдуард хотел было уже уйти, но тут заметил небольшой рисунок, лежащий на самом краю стола. Это был даже не рисунок, а небольшой набросок карандашом грациозной кобылы тёмной масти. Гордый стан, большие глаза, белые зубы, непокорная волнистая грива говорили о чистой крови лошади. Её тонкая спина была изящно выгнута, завораживая красотой линий и изгибов.

В тот момент Эдуард даже не мог представить, как круто повернёт его жизнь этот маленький, нарисованный на скорую руку рисунок.

– Нравится? – спросил опустившийся с небес художник.

– Да, очень! Просто великолепно. Я обожаю лошадей. Готов на них смотреть и говорить об этих прекрасных созданиях всё время. Они так грациозны…

– Вы жокей?

– Я? Ну что вы? Нет. Я всего лишь директор магазина.

– В наше дефицитное время слово «всего лишь» к должности директора магазина не подходит, – подметил художник, улыбаясь.

– Ну, я не жалуюсь. Но всё равно, все материальные блага меркнут перед этим, – и Эдуард указал на рисунок.

– На самом деле я рисовал её с натуры, – смущённо заметил художник.

– В самом деле? И где же? Интересно было бы взглянуть на неё, – оживился Эдуард.

– Для этого далеко ходить не надо. Вот она стоит.

И художник махнул кисточкой куда-то в сторону многочисленной толпы.

Её невозможно было не узнать. Это была очень красивая молодая цыганка с вьющимися локонами густых чёрных волос, на которых игриво поблескивало полуденное солнце. Непокорная чёлка чуть прикрывала большие смоляные глаза, в которых поселились задорные смешинки. Белоснежная улыбка, точёные линии бёдер, лёгкие движения дополняли сходство с красивой лошадью благородных кровей. Она, улыбаясь совершенно детской улыбкой, протягивала прохожим билетики счастья, которые вытаскивал из коробки зелёный попугай, сидящий у неё на плече. Стоя на углу парка, где заворачивала дорожка, она своим весенним сиянием затмевала безликую толпу. По крайней мере в тот момент так казалось Эдуарду.

«Действительно похожа!» – подумал Эдуард, вновь переведя взгляд на рисунок.

Ему вдруг стало грустно. Грустно ему становилось всякий раз, когда он видел молодую девушку и понимал, какая пропасть лет пролегла между ними. Робкий и застенчивый по природе, он так и не научился обращаться с женщинами. Стоило ему заговорить с кем-то из противоположного пола, как всё лицо его наливалось пунцовой краской, а сам он превращался в заикающийся помидор, который спотыкался на каждом слоге и по пять раз повторял одно и то же. Эдуард очень страдал от этой своей особенности. Когда же он научился владеть собой, разговаривая преимущественно с женским персоналом своего универсама, оказалось, что теперь уже поздно и он безнадёжно постарел. Единственной женщиной, рядом с которой ему было просто и спокойно, была его мама – Любовь Александровна.

Любовь Александровна была из тех матерей, которые свято считают, что в жизни их детей ничто не имеет право происходить без их ведома. Её всеобъемлющая, бьющая через край материнская любовь стальными цепями приковала сына к пышной юбке, за которой тот нашёл своё тёплое местечко в жизни. Любовь Александровна твёрдо верила, что её Эдик если и не гений, то почти гений, а не согласиться с этим, по её мнению, мог только идиот. По своей природе она была мягкой и добродушной женщиной, но если дело касалось её ненаглядного Эдика, Любовь Александровна превращалась в свирепую медведицу, готовую начать атомную войну, лишь бы защитить своего сыночка и сберечь его для недостойного человечества.

Две недели назад Любовь Александровна пришла к неутешительному выводу, что её сын бледен. Навскидку вспомнив парочку страшных диагнозов, вычитанных из медицинских журналов, она, взяв сына под мышку, потащилась по врачам. После осмотра у первого врача Любовь Александровна осталась крайне недовольна, потому что тот нашёл её сына абсолютно здоровым. Высказав в красноречивых фразах, изобилующих уничижительными сравнениями, всё, что она думает про закоснелую советскую медицину, Любовь Александровна назвала доктора медицинских наук шарлатаном и повела отпрыска к другому светилу науки. Следующий доктор, который, по своему несчастью, слыл в глазах Любови Александровны умным врачом, подтвердил отменное здоровье Эдуарда, чем вызвал очередную порцию разоблачений в адрес многострадальной медицины. В этот раз разгневанная мать при оценке врача ограничилась клеймом «неуч». Третий врач, который принял Любовь Александровну и её сына, уже был предупреждён о воинственности женщины и её бескомпромиссном желании во чтобы то ни стало отыскать таинственную болезнь, мучившую её сына. После осмотра врач поцокал языком и, сделав озабоченное лицо, сообщил ошеломлённой Любови Александровне, что у её сына прогрессирующий «Syndromum fatigatio». Эффект от этой новости получился странным. Вместо того чтобы взволноваться за здоровье горячо любимого сына, мать обрадовалась и потом долго жала руку доктору. Внимательно выслушав врачебные предписания, Любовь Александровна сказала, что всегда доверяла отечественной медицине и, сделав подобающее случаю скорбное лицо, вышла из кабинета.

Страшный диагноз «Syndromum fatigatio», который поставил врач, на латыни означал лишь небольшую усталость. Больному были выписаны витамины и отдых на свежем воздухе. После покупки витаминов во весь рост стал вопрос о санатории. Они посовещались, и мать решила, что лучше всего поправлять здоровье под южным сочинским солнцем, и уже через два часа ехала домой с двумя билетами на поезд. Но тут в дело вмешалась судьба: у Любови Александровны умерла дальняя родственница, на похоронах которой нужно было обязательно отметиться. После долгих колебаний мать скрепя сердце отпустила сына в санаторий одного, и к пущей радости Эдуарда не грозилась приехать и проведать. Так, может быть, впервые в жизни Эдуард оказался предоставлен самому себе. Чувство свободы пьянило и дурманило. У него было такое ощущение, какое бывает у зэка, выбежавшего за колючую проволоку. Вдыхая курортный воздух полной грудью, Эдуард наслаждался тем, что можно было не чистить зубы по вечерам и не мыть руки перед обедом…

– Так вы берёте её? – Вопрос художника вывел Эдуарда из задумчивости.

– Кого? – удивился Эдуард.

– Лошадь, говорю, берёте?

Только теперь Эдуард понял, что держит рисунок в вытянутой руке, словно бы сверяясь с оригиналом.

– Ах да, конечно, беру. Сколько я вам должен?

– Рубль.

Эдуард торопливо расплатился с художником и направился к цыганке. На полпути он остановился и ещё раз окинул взглядом стройный стан девушки, подчёркнутый милыми оборками платья на тонкой талии. Поморщившись от очередного приступа комплекса неполноценности, Эдуард глубоко вздохнул и решительно пошёл на встречу со своей судьбой.

– Граждане отдыхающие! Не проходим мимо! Попугай гадает всем на счастье! Подходите и узнайте, что вас ждёт!

Эдуард сделал вид, что проходил мимо, и, замедлив шаг, обернулся к цыганке.

– Попугай и вправду счастье мне принесёт? – сказал он заготовленную фразу.

– Мой попугайчик ещё никому плохого не нагадал, – очаровательно улыбнулась цыганка.

– Ну, я не сомневаюсь. Просто я всегда думал, что это аисты приносят счастье.

«И почему именно аисты должны приносить счастье? Почему я сказал такую чушь? – Эдуард задумался о запутанной логической цепочке, сгенерированной собственным мозгом. – Ах, да… Аисты же приносят детей, а дети – это счастье».

– И сколько раз аисты вас уже порадовали? – на удивление легко разгадала тонкую метафору цыганка.

– Пока ни разу. Как-то не сложилось ещё.

– Ай-ай-ай, яхонтовый мой! Годков-то тебе уже много, пора задуматься о семье. Дай я тебе по руке погадаю. Всё скажу, как было, как будет.

Эдуард протянул предательски запотевшую ладонь.

– Вижу, ты одинок на этом свете… – задумчиво произнесла девушка.

– Ну почему же одинок? У меня есть мама.

– Не перебивай. Я вижу совсем другое одиночество. Но тебя ждёт встреча с женщиной…

– Да-да, знаю. Мы полюбим друг друга, поженимся и будем жить долго и счастливо, – вслух завершил классическое пророчество Эдуард.

– Нет.

Эдуард с удивлением посмотрел на гадалку:

– То есть мы не будем жить долго и счастливо?

– Я вижу пламя… – тем временем «страшным» голосом вещала цыганка.

– Что за пламя? Ох!.. не пугайте меня, гражданка. Может, это пламя любви? – с надеждой заглядывая в глаза девушки, спросил Эдуард.

Цыганка отпустила руку Эдуарда и с интересом заглянула ему в глаза:

– Может, и пламя любви.

Эдуард наигранно выдохнул:

– Ясно всё с вами. Сколько я должен?

– А сколько не жалко?

Эдуард протянул «трёшку», и цыганка, одарив Эдуарда лучезарной улыбкой, спрятала деньги куда-то в многочисленные складки пышного платья. Нужно было уходить. Стоять и глупо пялиться на красавицу становилось неловко.

– Ну, я пошёл… – указал через плечо направление предполагаемого ухода Эдуард.

– Рада была помочь, – ответила цыганка и переключилась на других гуляющих.

Уходить не хотелось. Хотелось стоять и просто смотреть на девушку, любуясь её блистательной красотой. В её больших глазах отражался мир, который всегда был так далёк от Эдуарда. Любовь, ревность, страсть – понятия, без которых невозможно было представить жизнь смертного, каким-то странным, несправедливым образом всегда обходили его стороной. Он ясно понял, что тридцать лет его пресной жизни с лёгкостью можно было обменять на один-единственный день любви этой богини. Эдуард стоял и чувствовал, как что-то внутри него выходит из глубокого анабиоза. Это что-то, большое и тёплое, пробивало скорлупу забвения и начинало светиться, заполняя сердце непонятной радостью. И по мере того как внутри светлело, весь остальной мир становился маленьким, суетливым фоном, который лишь мягко оттенял причину этого сияния.

Причина сияния тем временем стояла на прежнем месте и бойко торговала счастьем. Зелёный попугай деловито достал очередную карточку и, получив за это кусочек яблока, как-то осуждающе глянул на Эдуарда. Под тяжестью птичьего взгляда Эдуард вздрогнул и, примятый к грешной земле своими глобальными душевными переменами, поплёлся на пляж.

Если Сочи – это тоже «жемчужина у моря», то его пляжи – скопища человеческого планктона, каждый год мигрирующего к этим берегам. Прибывая в несметных количествах, они заполняют собой каждый квадратный метр тёплого песчаного пляжа, не говоря уже о шезлонгах и коронных местах под зонтиками. Копошащаяся, гомонящая, постоянно передвигающаяся внутри себя система людей, объединённая общей высокой идеей, называемой «поехать на юга».

Эдуард, думая о своём, ступил на территорию пляжа и тут же был поглощён в меру раздетой толпой. Дорога до воды по пересечённой телами местности заняла четыре минуты, в течение которых были раздавлены две лодыжки, один указательный палец и цветастая панама, оказавшаяся чьей-то головой. Дойдя до воды, Эдуард оглянулся в поисках хотя бы ста кубических сантиметров пустого пространства. Такое пространство было найдено на дальней оконечности пляжа рядом с волнорезом. Начался тернистый путь в сторону намеченного места. Оказавшись у волнореза, Эдуард снял с себя одежду и лёг лицом к солнцу, почувствовав при этом, как тёплые камешки приятно захрустели под его спиной. Надев солнечные очки, мужчина самозабвенно захрапел. Проснувшись через час, он с удивлением заметил, что его передняя часть стремительно ворвалась во вторую зачётную группу отдыхающих – «красных как раки», в то время как задняя часть продолжала прозябать в третьей, «бледно-синюшной». Решив подтянуть отстающую часть к общему знаменателю, Эдуард перевернулся и подставил под ещё высокое солнце запотевшую спину. В этот ответственный момент кто-то бесцеремонно встал между ним и вечным светилом.

– Молодой человек, не могли бы вы отойти и не заслонять мне солнце? – вежливо обратился к мужскому силуэту Эдуард.

Стоящий перед ним мужчина сделал шаг в сторону и уселся на песок. Только теперь Эдуарду удалось разглядеть этого человека. Рядом с ним на песке сидел сошедший с неба древнегреческий бог. Бог чего именно, сейчас Эдуарду было бы трудно сказать, но его античная внешность вызывала в памяти картинки из «Илиады». Тем временем бог, мило улыбаясь, смотрел на Эдуарда своими серыми глазами. Его идеально правильную голову обрамляли идеально вьющиеся одинаковыми колечками волнистые волосы, которые идеально ниспадали до широких плеч. Под бронзовой загорелой кожей бугрились стальные мускулы. Кубики пресса будто были сложены профессиональным каменщиком в четвёртом поколении. Особенную мужественность внешности добавляли мелкие кольца волос на груди, которые равномерно покрывали её от ключицы до ключицы, а затем аккуратной стрелкой направлялась к пупку. Рука Эдуарда вдруг сама потянулась к собственной груди, где у него тоже росли волосы. Все тридцать семь штук были на своём месте.