Любовники

В восьмом она снова влюбилась.

Во второгодника Валерку Ревякина, который слыл грозой школы и слезами учителей.

Почему он отнёсся к Дине, как когда-то Серёжа?.. Он опекал и охранял её – хотя особой нужды в этом не было – и Дине нравилась его трогательная забота.

С ним было интересно: он рассказывал Дине разные истории из своей жизни, от которых кровь стыла в жилах, и половина которых, как потом решила Дина, были или выдумкой, или вовсе не Валеркиными историями.

Потом и он куда-то уехал, окончив девятый класс.

Дина помнит их прощание: свои слёзы, которых не смогла сдержать, его поцелуй в губы, который она так долго потом помнила.

Мы уезжаем очень далеко, в другую страну, – сказал Валера Дине, взяв с неё клятву похоронить в себе эту тайну, – я не смогу писать тебе.

И Дина стала снова писать Серёже.

Потом переписка с Серёжей как-то сама по себе угасла и возобновилась только когда Дина, уже учась в институте, получила от него приглашение на свадьбу. Она, конечно, не поехала – слишком далеко и дорого. Да и некогда: сессия, экзамены. Но написала большое тёплое письмо, и с тех пор они изредка обменивались новостями и фотокарточками.

С тех пор Серёжа уже успел развестись и жениться больше не собирался – так он писал Дине. Вот Дина и думала иногда о том, что они могут встретиться когда-нибудь, их давняя тёплая дружба может перейти в любовь, а там…

То есть, она знала, что семья начинается с любви. Стало быть, рядом должен быть любимый. А любимый – это навсегда. Мамин опыт она не брала в расчёт. Маме просто не повезло по каким-то непонятным причинам.

***

Когда Дина – ещё совсем маленькая – однажды спросила маму:

– Мама, а почему у нас нет папы?

Мама ответила очень спокойно:

– Наш папа умер. Больше никогда не спрашивай меня о нём, это меня очень расстраивает.

Дина не хотела расстраивать маму и больше никогда не задавала ей вопросов о папе. А друзьям-приятелям по двору и детсаду, спрашивающим её: где твой отец? – отвечала словами мамы.

Потом мама однажды пришла в дом с незнакомым дядей и сказала Дине:

– Это дядя Толя. Он теперь будет жить с нами.

Дина очень обрадовалась и спросила:

– А можно я буду звать его папой?

Тут обрадовался дядя Толя и сказал:

– Конечно, Диночка, зови меня папой.

Сначала всё было замечательно: они втроём ходили в кино, в зоосад и на лыжах.

Дина гордилась папой и радовалась за маму – мама много смеялась и красиво, нарядно одевалась.

Потом дядя Толя стал куда-то пропадать на несколько дней, мама ходила заплаканная и непричёсанная, Дине она говорила, что больна, и что дядя Толя уехал в командировку.

– Не дядя Толя, а папа, – поправляла Дина маму.

Мама смотрела на Дину каким-то странным взглядом, ничего не отвечала и уходила в кухню или в спальню и закрывалась там надолго.

Потом однажды Дина, придя из школы, застала маму в слезах, а па… дядю Толю кричащим на маму и тоже со слезами на глазах. Он держал в руке кухонное полотенце и то и дело вытирал им глаза.

– А под другими лежать – это тоже не считается?! – Кричал он.

Он повторил это два или три раза, поэтому Дина и запомнила его слова на всю жизнь. Но что они означали, она не знала.

Ещё она запомнила, что в квартире с тех пор надолго застряла какая-то непонятная гнетущая напряжённость. Словно из каждого угла, из-за каждой шторы вот-вот может раздаться крик дяди Толи.

Оставаясь одна дома, Дина пыталась проветривать квартиру, она открывала настежь форточки и окна, она даже брызгала в воздух мамиными духами или одеколоном дяди Толи, но ничего не помогало: ощущение боли, обиды, слёз и разрушенного счастья застряло в квартире неподъёмным камнем. Всё реже мама смеялась, всё реже дядя Толя водил всех в кино или в зоосад, а потом однажды он долго-долго не возвращался домой, и мама сказала, что он уехал.

– Насовсем? – Спросила Дина.

– Насовсем. – Ответила мама. – И больше никогда не спрашивай о нём, меня это расстраивает.

И Дина не спрашивала. С тех пор у неё больше не было папы.

Студенческое общежитие

Дина задумалась: куда пойти? В общежитии девчонки готовятся к экзамену, который она только что сдала. Тётя Ира на работе, Аня и Коля на занятиях. На улице хмуро, и вот-вот может пойти дождь – мокнуть ей не хотелось. Есть в кафе мороженое в одиночестве совсем неинтересно…

И она решила вернуться в общежитие.

***

В комнатах общежития, рассчитанных на двоих студентов, жили по трое, а в комнатах для троих – по четверо. Так было почти во всех комнатах, за очень небольшим исключением.

Вот на её этаже, на мужской половине, в двухместке жили муж и жена: Юрка Толоконников, длинноволосый красавец-гитарист с Дининого потока, и Людка Зайцева с последнего курса. Они поженились прошлым летом, и в сентябре им разрешили занять отдельную комнату, потому что оба были иногородние, и ещё, как они говорили, у них скоро должен родиться ребёнок. Правда, уже кончался учебный год, а ребёнка так и не было, и даже признаков его скорого появления на Людке не просматривалось.

В комнате за стенкой жили тоже, вроде бы, четверо девчонок – так значилось в списке, висящем на двери. Но Дина ни разу не встретилась ни с кем из её обитательниц, кроме одной – Таньки Харитоновой с факультета механизации и автоматизации. Танька была немного странной девушкой: то активной и общительной, то ходила с туповатой полуулыбкой и никого не замечала. Если поздороваться с ней в такой момент, она только переведёт на тебя туманный взгляд, и, ничего не ответив, плывёт сомнамбулой дальше по коридору. А иногда она валялась, скорчившись, на своей кровати и громко стонала – почти до крика. В самый первый раз, когда Дина услышала из-за стенки эти жуткие звуки, она постучалась в Танькину дверь, которая оказалась незапертой, и увидела её именно в этой позе: коленки у подбородка, обхвачены руками, голова мотается из стороны в сторону.

– Тань, что с тобой? – испугалась Дина.

– Месячные… – простонала та.

– Дать тебе анальгин?

– Нет, пройдёт… отстань…

– Точно?

– Уйди!

Что же такое было с Танькой на самом деле, до Дины дойдёт лишь через много-много лет.

***

Одногруппник Дины, Артур Давлатян, приехавший из Армении, тоже жил один в двухместной комнате. Почему ему так повезло, Дина не задумывалась – просто повезло, и всё тут.

Артур был щедрым парнем и часто собирал у себя общежитскую часть их дружной группы – отметить чаепитием сданный курсовой проект или экзамен. К чаю он всегда ставил на стол коньяк. Не обычную коньячную бутылку с заводской пробкой и всеми положенными по уставу этикетками, а большую – наверное, литровую – молочно-белую полиэтиленовую фляжку. Ещё у него всегда водились дивной красоты и ни с чем не сравнимого вкуса сухофрукты и орехи. Попробовав однажды артуровых лакомств, Дина не иначе как с иронией смотрела потом на жалкое их подобие, разложенное на прилавках каких-нибудь «Даров природы».

Иногда Артур приглашал к себе Дину – попросить у неё консультацию по контрольной или курсовой. Дина добросовестно объясняла ему трудные места в том или ином предмете, но понимала, что всё бесполезно: Артур не сделает контрольную самостоятельно, не напишет курсовую сам – проще было выполнить задание за него. Что она и делала.

Ей это очень не нравилось: ладно, первый курс, но вот уже четвёртый, а Артур не сделал ни одного задания без чьей-либо помощи… как же он будет писать диплом?.. а как он потом будет работать по специальности?.. У доски или на экзамене он мямлил что-то невразумительное, да ещё с акцентом – из-за этого ответ получался совершенно невнятным. Но в зачётке у него не было ни одной тройки… Пятёрок, правда, тоже не было – только четвёрки. Дину это страшно удивляло: она знала гораздо более умных и способных ребят, к которым педагоги не были столь снисходительны.

– Артур, – говорила Дина горячо и сочувственно, – почему ты ничего не учишь? Ну хоть зубри, если не понимаешь чего-то! Ну сделаю я тебе контрольную… курсовую… Но ведь тебе же работать придётся, а ты ничего не понимаешь, не можешь по формуле кислоту от соли отличить!..

Но на это Артур только улыбался прекрасными восточными губами и прятал за ресницами бархатный взгляд. Потом доставал из шкафа большой пакет с мандаринами или сухофруктами, клал его на стол рядом с Диной и говорил:

– Я нэ буду работат… мнэ просто дыплом нужен… И ты нэ будэш работат. Ты будэш жит, как каралева…

Нет! Этого Дина никак не могла понять – посещать институт, но не учиться, получить диплом, но не работать по специальности!..

Этого же, по всей вероятности, не мог понять и Константин Константинович Колотозашвили – до Дины доходили слухи о том, что Артур по пять раз пересдаёт ему экзамен, а Константина Константиновича каждую сессию мучают в ректорате, заставляя поставить Давлатяну в зачётку «хор», а не «уд» или «неуд». А потом назначают Давлатяну пересдачу у другого преподавателя, который ставит четвёрку.

Вот, кстати, и на Артура Дина посматривала порой с мыслью о возможных отношениях. Тем более что он с первого курса проявлял к ней особое внимание и даже приглашал каждое лето к себе в гости, в Армению. Он говорил, что Дине не придётся тратить на поездку ни одной копейки, он купит ей билеты и будет кормить её и даже одевать, что он повезёт её на море – на какое она только захочет: на Чёрное, на Каспийское…

Когда Дина однажды рассказала об этом маме, мама очень активно стала убеждать дочь поехать с Артуром к нему на родину. А Внутренний Голос, отговоривший её от этого шага, был немногословным, но настойчивым. «Не надо… не-на-до…» – как-то очень тихо, но твёрдо повторял он.

Дина больше никогда не рассказывала маме об Артуре, а на её вопросы о нём отвечала, что у него давно есть девушка. А если бы она сказала, что Артур предлагает ей пожениться на последнем курсе и уехать с ним в Армению и жить там, как королева?..

А ведь Артур нравился Дине. Своей деликатностью, воспитанностью, щедростью. Он нравился ей и внешне: высокий, стройный, с чуть более смуглой, чем у остальных, кожей, с красивыми руками, тёмными добрыми глазами. Однажды – это было совсем недавно, перед вот этой вот весенней сессией – Артур чуть было не поцеловал Дину…

Она написала ему вчерне курсовую работу, он, как всегда, достал из шкафа пакет с чем-то вкусным, положил его на стол и обнял сидящую Дину. Дина поднялась со стула и удивлённо посмотрела на Артура. Он взял её за плечи, приблизил своё лицо к Дининому. Он смотрел ей в глаза, будто спрашивал: можно? Наверное, если бы он не спрашивал, а просто поцеловал, Дина не была бы против. Она ещё не целовалась никогда ни с кем по-взрослому. Она даже разволновалась и ждала его поцелуя. Но он ждал её позволения… И ей это не понравилось. Она сказала:

– Не надо, Артур.

Артур прикрыл глаза пушистыми ресницами, чуть растянул в улыбке губы и отпустил Дину.

И Дина, не забрав пакет, ушла к себе, в комнату на троих, где обитали четверо.

Если бы Дина стала женой Артура Давлатяна, она жила бы с ним в его совсем нестуденческой комнате с коврами на полу и на стене, с телевизором «КВН» и магнитофоном «Комета». Но она не уверена была, что любит Артура. «Нравится» – это одно, а «люблю»… «Люблю» – это совсем другое, была уверена Дина и продолжала жить в тесной комнате с одним единственным столом на четверых.

Соседки

– Сдала? – Почти хором спросили Вера и Валя, когда Дина появилась на пороге.

Они сидели по обе стороны прямоугольного стола, который служил и рабочим, и обеденным местом, над разложенными книгами и тетрадями. На краю стола лежали в двух стопках Динины ювелирной работы шпаргалки.

Вера и Валя учились в параллельной группе, и экзамен Константину Константиновичу Колотозашвили им предстояло сдавать завтра.

– Кто-то сомневался? – ответила Дина и принялась переодеваться.

– На что? – поинтересовалась Валя.

– Спроси чего поумней! – сказала Вера и метнула на Дину испытующий взгляд. – Знамо дело, на пять баллов.

– Да? – Спросила недоверчиво Валя.

Дина ничего не ответила, сняла с себя шуршащий невесомый плащ и переобулась в домашние тапочки с меховой опушкой – слегка поношенные, но вполне аккуратные.

Она подошла к столу и, заглянув через плечо Веры в её тетрадь, потом в книгу, пролистнула несколько страниц и сказала:

– Вот это зубрите. Кокон всех на дополнительных режет.

– Кокон всех на всём режет, – тихо заметила Валя.

Валя приехала из Вологодской области, из деревни, и так и не сумела за четыре года привыкнуть к большому городу. Речь её была тихой – то ли по причине домостроевского воспитания, то ли потому, что она стеснялась своего выговора и провинциального вида, то ли из-за того и другого вместе взятого.

Однажды Валя, смущаясь, попросила Дину позаниматься с ней произношением и грамматикой. Тогда Дина написала длинный список Валиных ошибок, с которыми та вполне успешно справилась за учебный год. Вот только характерное оканье, похоже, было неискоренимо.

– Да. На всём. – Сказала Дина. – А это у него конёк сезона.

Вера, метнулась к той стопке шпаргалок, которая была побольше, и стала перебирать её, ища нужную.

– А тебе что попалось? – Спросила она.

Дина спокойно ответила:

– Это и попалось. – И добавила после паузы: – Только он мне автомат поставил.

Обе изумлённо воззрились на Дину:

– Кокон?! Автомат?!

Дина села на свою постель и откинулась на подушку.

– Не совсем, правда, автомат, а… полуавтомат.

Вера и Валя опять почти в голос воскликнули:

– Полуавтомат?.. Как это?!

– Я билет взяла, подготовилась, подхожу, сажусь, а он мне говорит: «я в ваших знаниях не сомневаюсь и тратить на вас время не намерен». Даже в черновики не посмотрел.

Вера цыкнула:

– Во изверг! Нет, чтоб сразу…

– Одно слово, Кокон! – Добавила Валя.

– А вы знаете другого преподавателя, который так же свою науку любит?.. – Сказала Дина.

– Баб он любит, а не науку, – перебила Вера.

– Ну… вообще-то, конечно, не такой уж он и изверг… – Вставила Валя. – Я помню, на первой лекции так себя подал, что хоть сразу из института уходи, а потом сам же мне на экзамене помогал…

– А его юмор? – Дине почему-то вдруг захотелось говорить о Константине Константиновиче. – Его шуточки по всему институту гуляют!

– Это да! – Поддержала Дину Валя. – И ведь сам не повторяется никогда … не то что этот… по научному коммунизму… как пошутит, так не знаешь, куда деваться…

Вера мечтательно закатила глаза:

– Да… Кокона, конечно, и после института не забудешь! Луч света в тёмном царстве! – Потом опомнилась и взялась за книгу. – Ладно, харе трепаться, последний экзамен бы ещё сдать с первого захода!

Дина вытянулась на постели, закинув руки за голову.

– Зубрите, девочки, а я отдохну. Чаю захотите, скажете.

Она посмотрела на цветной портрет Муслима Магомаева, песни которого очень любила, особенно пластинку на итальянском языке. Портрет был вырезан ею из какого-то журнала – кажется, из «Советского Экрана» – и висел как раз напротив Дины, на торце стенного шкафа, где расположились ещё несколько портретов, имеющих каждый свою собственную историю.

Вот Жан Маре на глянцевой фотокарточке, которую Дина вымолила у своей тёти, и которую той подарила её подруга. В нижнем углу карточки стоит автограф, сделанный синими чернилами. И хоть тётя Ира пыталась объяснить Дине, что это никакой не автограф Жана Маре, а подпись эту её подруга сделала сама, Дина не желала в это верить.

Рядом – жуткого качества, переснятый с крошечного снимка и увеличенный до размера журнальной страницы, снимок Анны Маньяни из фильма, которого Дина не смотрела. Она увидела однажды в журнале небольшую статью об итальянской актрисе с красивым именем, так соответствующим её необыкновенной внешности. Статью иллюстрировали несколько чёрно-белых кадров из фильмов с её участием. Тот, что висит сейчас на шкафу – лицо актрисы в контрастном освещении – понравился Дине больше всех, и она попросила лаборанта из школьного кабинета физики переснять и увеличить этот портрет.

Чуть левее – Дина Дурбин. Симпатичная женщина, но не в Динином вкусе. Это была мамина идея: назвать дочь именем известной актрисы с фамилией, так созвучной её собственной.

– Вот станешь великой, – говорила мама, – тогда Дину Дурбин будут вспоминать только потому, что её имя похоже на твоё! – И смеялась довольно.

А вот портрет Дининого любимого писателя. Дина долго просила маму купить ей этот портрет, выполненный фотографическим способом на тиснёной бумаге, похожей на ткань, с петелькой на толстой картонной подложке – такой настоящий, добротный портрет. Он стоил два рубля и десять копеек – это были серьёзные деньги для их бюджета, а такую вещь, как портрет писателя, пусть даже самого любимого, мама Дины не считала жизненно необходимой. Тем не менее, однажды, когда Дина закончила девять классов почти отличницей, всего с одной четвёркой, мама вспомнила об этой странной просьбе дочери, и решила поощрить её прилежание в учёбе. К тому же, это было время, когда её, маму, повысили по службе, и она стала получать на восемнадцать рублей и сорок копеек в месяц больше, чем прежде. Да и вообще, Динина мама вовсе не была жадной, просто она была практичной.

И снова Муслим Магомаев… Он чем-то всё же похож на…

Не важно! Сейчас это неважно! Дине захотелось вспомнить, как всё было на экзамене по самому трудному предмету. Она мысленно отмотала воображаемую киноплёнку, запечатлевшую это событие, назад и стала смотреть…

Вот она идёт по проходу к столу преподавателя, перехватывает его взгляд, следящий за её ногами, и останавливается на полпути. Константин Константинович Колотозашвили, одетый в просторную красную блузу с высоким воротником и широкими рукавами, собранными на манжетах, распахнутую на груди и заправленную в чёрные облегающие брюки, поднимается со своего стула и встаёт во весь свой немалый рост. Он простирает руки в сторону Дины и произносит сочным баритоном:

– Поздравляю вас с отличным завершением сессии, Дина Александровна.

В тот момент, когда Дина с трепетом и радостью узнаёт в преподавателе Муслима Магомаева, невесть как появившегося здесь, в экзаменационной аудитории, впервые наяву, а не на снимках – именно в этот момент в дверь аудитории заглядывает Вера, её соседка по комнате, и бесцеремонно вторгается в этот дивный миг встречи с любимым певцом:

– Дин, чего не переодеваешься? Чайку поставила бы.

Дина точно помнит, что эпизода с заглянувшей в дверь Верой на экзамене не было…

Она открыла глаза.

С фотокарточки на Дину смотрел Муслим Магомаев в красной распахнутой на груди блузе, он протягивал к ней распростёртые руки, рот его широко раскрыт, словно застыл на слове «поздравля-а-а-а-ю». А за столом раскачивалась на скрипящем стуле Вера.

– Всё равно тебе делать нечего, – добавила она. Как будто Дину нужно уговаривать или принуждать!

Дина встала, оправила на себе одежду, взяла с подоконника чайник и вышла из комнаты. Она отправилась в кухню, чтобы вскипятить воду на газовой плите, и поэтому не могла слышать диалог своих соседок, состоявшийся за её спиной во время приготовления стола к чаепитию.

Вера:

– Счастливая Динка, сессию сбагрила.

Валя:

– Да ещё на отлично.

Вера:

– Кому-кому, а ей-то эти пятёрки нелегко даются.

Валя:

– Да, уж… Последняя только, как с неба.

– Ну. Не говори. Да ещё у кого – у Кокона!

– Может, он и на неё глаз положил?

– А что? Может. Она хоть и не красотка, а подать себя умеет.

– Это точно.

– Дура будет, если клюнет.

– Ну… Как Римка, потом на аборт пойдёт… А где Римка-то наша, кстати?

– Может, в читалке…

– Ага! Римка – в читалке! Не смеши!

– Ей же Варваре пересдавать надо, а тут уж пока в читалке зад не отсидишь – шиш пересдашь.

– Вообще-то, да…

В этот момент в комнату вошли Дина с кипящим чайником и Римма – та самая четвёртая обитательница комнаты, которой Вера с Валей начали, было, перемывать косточки.

Римма

Римма – яркая брюнетка с тёмно-серыми глазами и плавными движениями своенравной кошки – была очень симпатичной девушкой. Да, пожалуй, Римма была единственным исключением из Дининой теории о том, что красивые люди или нереальны, или живут где-то в дальних краях. Как Анна Маньяни.

Римма умело пользовалась тем скромным арсеналом декоративной косметики, который был доступен небогатым студенткам: перламутровые тени серого или голубого цвета – зачастую купленные у цыганок, сделанные невесть из чего и запечатанные в обычную пластмассовую чёрную или белую фигуру для игры в шашки, прикрытую кусочком целлофана – и тёмно-розовая помада, которую она берегла для особых случаев. Средство для подводки глаз у неё было таким же, как и у большинства девчонок: чёрный карандаш из пачки «Живопись». На голове Римма носила «конский хвост» – как и Дина, как и большинство девушек в те годы – только волосы у неё были более густые и более блестящие, чем у остальных. Да, Римму вполне можно было назвать красивой девушкой.

Ещё она очень хорошо рисовала. У неё был большой набор карандашей в огромной пачке, которая раскрывалась и устанавливалась особым образом, а карандаши в ней располагались несколькими ярусами, и коробка с пастельными мелками. Карандашами Римма рисовала в обычном альбоме для рисования, а пастельными мелками – на больших и маленьких чёрных листах бумаги, которыми перекладывают фотопластины, и которые, как говорила Римма, папа собирал специально для неё у своих друзей-фотографов. А ещё Римма Яковлева красиво пела под гитару, на которой сама себе аккомпанировала.

Но училась она в институте так себе, без охоты и старания. Кто как, а Дина-то понимала, что Римма отставала вовсе не потому, что была глупой. Просто это было ей неинтересно. А что ей было интересно – рисование, пение, чтение? – кто ж знает.

***

Дина залила кипяток в приготовленный Верой и Валей заварочный чайник, а Римма сказала весело:

– Привет! Я, как всегда, вовремя.

Вера, любившая съязвить по любому мало-мальски удобному поводу, не преминула это сделать:

– Да уж, как всегда, прямо к столу.

Римма, у которой явно было хорошее настроение, засмеялась:

– Ладно тебе, Вер! Сегодня посуду помою.

– Какая радость! – Ехидничала Вера.

Римма не отреагировала на эту реплику, достала из сумочки плитку шоколада и положила на стол.

– Ой, чуть не забыла, вот, угостили! Даже кусочка ещё не откусила!

Вера, похоже, решила добить Риммино, неизвестно с чего взявшееся, хорошее настроение:

– И кто же это тебя шоколадом подкармливает?

– Кто-то, – кокетливо-таинственно ответила Римма и принялась намазывать маслом кусок батона.

– Ктото Ктотович Ктотозашвили? – Не унималась противная девчонка.

Римма посмотрела на Веру с недоумением, её глаза наполнились слезами, она бросила недоделанный бутерброд на стол и выбежала из комнаты.

Валя робко выговорила Вере:

– Зачем ты так? Ты же знаешь…

Вера, чувствуя вину, но не желая её признавать, огрызнулась:

– Не знаю. Лично мне лично она ничего не говорила.

– Я тебе говорила. – Всё так же робко, но укоризненно, сказала Валя.

Дина поддержала Валю:

– Иди, извинись.

– Не пойду. Подумаешь, цаца! Сама виновата – нéфига дурой быть с такими, как этот.

Валя поднялась и вышла из комнаты.

Вера, с детства усвоившая, что лучшая защита – это нападение, переключилась на Дину.

– А тебе-то Кокон автомат поставил за так, или тоже клеит?

– Может, за так, а может, и клеит, – спокойно ответила Дина, не прерывая чаепития.

– Темни-ишь… Так клеит или за так? – Не унималась Вера.

– Я бы на твоём месте пошла за Риммой и попросила бы прощения.

– А ты что, тоже про Римкин аборт знаешь?

Дина едва не поперхнулась бутербродом, но не подала виду, что ошарашена известием. Она выдержала паузу и произнесла медленно между глотками горячего чая:

– Знаю… не знаю… Какая разница… Главное, что ты… знаешь и колешь.

– А нéфига… Сама дура, нашла, с кем спутаться…

Открылась дверь, и вошли Валя и Римма. Вера, демонстративно прихлёбывая чай в прикуску с шоколадом, воззрилась в окно.

***

Ближе к вечеру Дина достала из тумбочки зеркало, осмотрела внимательно своё лицо, протёрла его кусочком ваты, смоченной миндальным молочком, запах которого так любила с детства – у мамы было точно такое же, в такой же стеклянной бутылочке. Карандашом подправила брови и нарисовала стрелочки на верхнем веке. Потом раскрыла картонную круглую коробку с пудрой и прошлась белой пуховкой по лицу. Розовой помадой едва коснулась губ и принялась покрывать розовым перламутровым лаком ухоженные ногти.