Соболиные сопки

Спустя минуту, или чуть больше, я пришёл в себя, но легче от этого не стало. Первая мысль, посетившая мою голову, была крамольной: зачем, зачем я выбрался на берег? Зачем?! Я утопил такого человека! Что стоило мне всего один раз вдохнуть воды…. Не было бы никого виноватых, не было бы так горько, так гадко на душе.

Луна окончательно спряталась, зарывшись в перину облаков, и теперь даже близкие предметы потеряли свою реальность. Чёрная, чёрная ночь делала мысли ещё гаже, ещё чернее. Ой, что натворил! Ой, ой, натворил!

На ощупь выбрался на обрывистый берег, постоял ещё, вглядываясь в кромешную тьму, но кроме пенных бурунов, отходящих от камней на перекате, видно ничего не было. А шум, этот постоянный, дикий шум воды, который правильнее будет называть рёвом, стал мне противным, постылым. Снова навалилась слабость и я безвольно опустился на колени, опростал желудок. Видимо, хорошо я попил водицы там, под бревном. Выплеснув остатки воды из желудка, ещё посидел на коленях, потом поднялся и побрёл вглубь леса, постоянно натыкаясь на деревья, на кусты, проваливаясь в ямы, запинаясь за колоды. Темень была кромешная, как в лесу, так и на душе.

Далеко ли ушёл, – не знаю. Шёл и шёл, пока слышал шум переката. Этот шум был для меня так неприятен, что я старался избавиться от него. Наконец всё стихло, только лёгким, лёгким шорохом начинался дождь. Вот куда спряталась луна, за тучи.

Попался какой-то выворотень и я сел подле него, привалился спиной. Полчища комаров поднялись и облепили меня, их всегда много в сырых, пойменных лесах, а перед дождём они особенно активны. Только теперь заметил, что я лишь в майке и брюках, босиком. Отбиваться от комаров не хотелось, и они пировали вовсю, безнаказанно.

От всего пережитого стали слипаться глаза, и я повалился на бок, нагрёб на себя какие-то листья, какой-то мох, гнилушки. Где-то рядом появился шипящий, незнакомый звук. Это был или зверь, или филин. Он, то ворчал, странно ухая, словно хотел напугать меня, то начинал скрежетать зубами, или клювом. Звуки эти, то приближались совершенно близко, прямо к самой моей голове, то снова отдалялись, словно поднимались на ближнее дерево. Но у меня было до того паршиво на душе, что как бы, кто бы ни старался, напугать меня было просто невозможно. Кажется наоборот, я выставил шею, глупо надеясь, что кто-то перегрызёт её. Как же мне было плохо. Как же было лихонько.

                        ***

Утро каких-то изменений в настроении не принесло. В больной голове, а она болела ещё и от того, что меня хорошенько торкнуло о ствол дерева, там, под водой, была одна единственная мысль: что же я натворил! Ночной дождь лишь чуть, чуть окропил листву и тучи так же быстро убежали, как и появились. Солнышко вылезало из-за гор улыбчивое и радостное, оно же не знало, что за трагедия тут разыгралась, когда его не было. И винить его в этой радости было бы совершенно напрасно, как и весь лес, умытый ночью, как и весь мир. Ведь мир совершенно ни при чём, только ты, только ты виноват….

Вернувшись на берег, я долго заглядывал под суковатую осину, куда вчера так легко задёрнуло лодку с сидящим в ней Василием Мартыновичем. Пытался забраться на поваленный ствол, но он был такой скользкий, что я не мог на нём удержаться даже босиком. Пенные буруны не давали возможности толком разглядеть дно и образовавшееся там «улово», где могла задержаться лодка. Оказавшимся на поясе ножом, вырубил сухой, очень длинный шест, начал им прощупывать дно. Лодки там не было. Течение выхватило у меня из рук шест и утащило его, спрятав там же, под деревом. Внимательно просмотрел весь перекат, ничего не нашёл.

Вдоль берега, рядом с водой двинулся вниз по течению. Когда перекат закончился, закончился этот бесконечный, бешеный грохот воды по камням и начался спокойный, широкий плёс, нашёл прибитый к берегу спиннинг. Радости это не вызвало. Прошёл вдоль этого плёса, преодолел следующий перекат…. Как будто нанесло дымом. Наверное, показалось. Снова…. Снова нанесло. Я бросился бежать, не замечая, что босые ноги уже сбил о камни, сбил до крови, бежать, бежать….

Василий Мартынович топтался возле костра и развешивал на приспособленном шесте сырую одежду. Чуть ниже, на косе, стояла наша лодка, даже с мотором. Один борт лодки был чуть помят, видимо о камни.

Товарищ встретил меня, как обычно, спокойно. По виду и не скажешь, что он волновался, переживал. Будто и не случилось ничего особенного:

– Ну, что же ты так долго. Я уже переживать начал, потерял тебя.

– Да, ладно, что уж переживать, куда я денусь.

Оказывается, он так и держался за борта, когда его накрыло перевернувшейся лодкой. Какое-то время лодка задержалась в растопыренных сучьях, под водой, но воздуху там было вполне достаточно, и Василий Мартынович сносно дышал. Потом стал раскачивать застрявшую лодку и её понесло дальше, по течению. Когда оказался на тихом мелководье, вынырнул, смог перевернуть лодку и подтянуть её к берегу. Во внутреннем кармане куртки оказался коробок спичек, запаянный в целлофан. Развёл костёр и стал ждать меня, сушить одежду.

Здесь же, на плёсе, выловил бак с продуктами. Правда из продуктов там осталась только полурастворившаяся пачка соли, всё остальное уплыло. Практически из лодки уплыло всё, что там было, но мы не сильно расстроились, ведь совсем недавно нами владели такие чёрные думы, о которых и вспоминать-то страшно.

Я взял спиннинг, прополоскал катушку от набившегося в неё песка и стал бросать блесну под противоположный, обрывистый берег. Уже на четвёртом или пятом забросе взялся хороший, упругий ленок. Почистил его, отделил мясо от костей и мелко, мелко порезал. Круто посолил, перемешал, как когда-то учили меня удэгейцы на далёком, далёком Дальнем Востоке («помешивай по солнышку, если хочешь, чтобы твоей удаче помогали звёзды»), и пригласил к столу своего друга, Василия Мартыновича.

Мы с удовольствием, до последнего кусочка съели талу, сожалея о том, что нет перца и хотя бы маленькой горбушки хлеба. Загрузились в лодку и отдались на волю течению, так, как бензину не осталось ни одного бака. Да и мотор, ещё неизвестно, заведётся ли после такого купания. Хорошо, что вёсла сохранились, Василий Мартынович сразу уселся за них и стал подгребать, выбирая наиболее быстрые струйки.

Я, от нечего делать, стал бросать блесну. На удивление активно брал ленок. Быстро и легко выдернул я несколько красивых рыбин, но азарт подвёл. Поторопившись с очередным забросом, я перекинул топляк и плотно зацепил его крючками. Когда мотор на ходу, в такой ситуации просто бросают спиннинг за борт, заводят мотор и на малом ходу против течения вылавливают выброшенный спиннинг, сматывают леску и отцепляют блесну. В нашем случае блесну пришлось оторвать и оставить на память реке. Рыбалка закончилась, запасные блёсны тоже утонули где-то под памятной осиной.

Во второй половине дня мы доплыли до того места, где оставляли бензин на обратную дорогу. На удивление и на большую нашу радость, мотор завёлся. Правда, пришлось повозиться и применить не малую смекалку, чтобы без ключей, без пассатижей заменить шпонку. Но всё получилось. К вечеру, но ещё по светлу, мы уже были дома.

И вообще, ночами я больше не ездил на моторе.

Ну, почти не ездил.

      З И М Н Я Я Р Е К А.

Поздней осенью горные реки сильно мелеют. Камни донные сначала выпячиваются, ровно омываются упругими струями ледяной воды, а потом и вовсе, чуть не полностью обнажаются, приподнимаются со дна, обсыхают даже. Вода уже не окатывает их, а, как бы, угомонившись, приутихнув даже, струится между тех камней, лишь чуть касаясь их подошвы. Местами, по перекату, можно без труда перебраться на другой берег.

Река холодеет. Стынет. Первое время ночами, а потом уже и днями, над плёсами лесными поднимается туман. Принимая причудливые формы, переливаясь из сумерек в ночь, колышется это марево, трепещет от малейшего движения воздуха, будит воображение запоздалого охотника. И одиночество. Ощутимое одиночество. Иных звуков и не поймает ухо, кроме бормотания струй, кроме нежного, ласкового журчания. Смолкли птахи лесные, попрятались в скальные расщелины, да дупла, в ожидании наступления зимы, в ожидании прихода настоящих морозов.

Ближе зима подступает. Уже не только на плёсах, и на перекатах говорливых, над теми самыми камнями, тоже стоит туман, и день, и ночь. Только не стоит он, а плывёт, будто плавится вверх, против течения. Как пьяный мужик, неловко торкнется плечом в косяк, так и туман, – уперевшись в скалу прибрежную, шарахнется от неё, крутнётся даже, и снова плывёт, ластится к воде.

А там уже стекляшки появляются, тоненько позвякивают, как самые нежные, самые высокие нотки. Это шуга пошла. Она ещё едва заметна, скорее услышишь её, чем увидишь, но это совсем не долго. Уже через день-два шипеть начинает вода, это шуга сама о себя трётся, оттого и звуки издаёт такие. И с каждым днём всё усердней, всё громче шипит река, всё плотней, всё крепче лепёшки из смёрзшейся шуги. Уже от берегов растут кромки ледяные, вначале робкие, податливые, но за несколько дней так крепнут, так припаиваются к берегу и донным камням, что уже, ни какая сила не сможет их нарушить, сдвинуть с места. Снегири откуда-то прилетают, прыгают по закрайкам, прыгают, а потом срываются с места и стайкой растворяются в нависшем над льдом от тяжести ягод рябиновом кусту.

Замолкает тайга в эти дни, ждёт таинства, ждёт становления реки. Чуть ропотнут дерева, самые долгие, самые высокие, которых заденет обеденный ветерок-верхогляд, шёпоток пролетит в самых вершинах, и тут же смолкнут опять, косятся боязливо на шипящую в тесных берегах ртутную стылость и молчат, лишь всё больше распускают под тяжестью снега пониклые руки – ветви.

Под кедрами огромными, да под елями, совсем ни снежиночки, всё на ветках осталось, не долетело до земли ни одной звёздочки. Зато берёзки с осинками уже прилично подгребли под себя мягонького, тёпленького снежка, укутали свои ноженьки в ослепительно белый, ласковый мех.

И каждый день забереги увеличиваются, прирастают. Их уже и заберегами не назовёшь, скорее это уже покрывало речное, ещё не панцирь, но покрытие доброе. Снежком-бисером припорошено, приукрашено следочками – узором зверушек лесных по прибрежью. Да и подле воды кто-то отметины оставил: или выдра лазила, озабоченно озираясь по сторонам, или норка отдыхала от трудов каждодневных. Нахохлившись, сидит неугомонный ныряльщик – оляпка.

Плотным, крепким становится в это время речной туман, таким крепким, что пройдёт охотник по льду, вдоль водицы свинцово отсвечивающей, а за ним след остаётся. Не на льду, а в воздухе, в тумане проход образовался, и долго висит, хоть снова иди туда.

Но приходит время, когда и узкая лента воды, что так долго отделяла один берег от другого, перехватывается тонкой плёнкой льда, – сковало реку. Вот теперь образовался панцирь. Спряталась водичка от морозов нахрапистых, укрыла подо льдом да под снежком тёплым свои звонкие струи. Притихла там, подо льдом, ни журчит, ни шумит. Притихла, словно в ожидании. И не понятно чего она ждёт, восторга ли, страха ли, испуга? А может и не ждёт ничего, просто успокоилась, задремала.

Думала, что до самой весны укуталась, успокоилась. Ай, да ошиблась.

Со своими делами суматошными не заметила река, как по крутому берегу, упорядоченному пышным сугробом пролегла, прочертилась глубокая лыжня. Временами по ней с шипением, со скрипом, с каким-то всхлипыванием прокатывались подбитые камасом лыжи, на которых стоял бородатый, с закуржавевшими усами, широкоплечий охотник.

За спиной у него топорщилась поняга, а на плече висело ружьё. Охотник каждый раз останавливался подле заголившейся осинки и, придерживаясь за её талию, заглядывал под крутой берег, высматривал свой капкан, установленный на норку ещё по осени, но так и не сработавший по назначению.

Отступал на шаг, – любовался девушкой-осиной. Оглаживал шершавой ладонью плечи покатые, смущал ласками. Удивлённо глядела осинка вслед удали, вслед молодости, ловкости, беззаботности. А охотник оглядывался, нежно помахивал ей рукой и с сожалением думал: «Кто же это, и за какие провинности превратил милую девушку в осинку. За что?»

Остывшие камни береговые, да холода лютые продолжают своё дело. Толще становится покрывало с каждым днём, от берегов воду выдавило, да и дно подёрнулось ледяной кашей. И кашица эта, донная, быстро твердеет, уже и воду от дна отделило, катится она теперь полностью по ледяному жёлобу. Легко и стремительно несётся стылая вода в этом огромном, гладкостенном ледяном шланге, – ни сучочка тебе, ни задоринки, как по маслу. Катится и катится, всё быстрее и быстрее….

-Что случилось? Что произошло? Почему так тесно?!

Да, ложе, по которому так вольно катилась водица, становится всё неуютнее. Всё толще делаются стенки ледяной артерии, всё сильнее зажимают они вольнолюбивую водицу, всё труднее дышать. И поток становится то стремительнее, то совсем стихает, то в одну сторону кинется река, то ударится в другой ледяной берег. Стремится найти выход, агония начинается: вдохнуть бы хоть разок, глотнуть обжигающего морозного воздуха, – где, где найти ту щелку, куда можно просочиться, где есть тот спасительный глоток.

Но лёд вошёл в силу, уверенно держит реку. Мало того, что держит крепко, он ещё продолжает своё дело: всё сильнее и сильнее сжимает воду в своих холодных объятьях. Уже безжизненно, безвольно струится река в ледяном плену, и уже согласилась, как будто, смирилась с участью своей, оставила попытки найти глоток воздуха, стала медленно превращаться в лёд…

Роднички малые, те, что далеко, далеко в горах, которые и образуют реку, которые и дают ей жизнь, дают неугомонную энергию, они и не знали, не ведали, что РЕКА решила сдаться. Решила превратиться в лёд, решила остановиться, согласилась умереть. Ничего этого они не знали. Продолжали подпитывать её живой водой. Продолжали выжимать из скал эту бешеную энергию, и посылать её туда, где в промороженной стыли уже чуть живая, ещё сопротивлялась уготованной участи, измученная река.

И это помогло. Это здорово помогло, это спасло реку. То русло, та артерия, где она ещё еле-еле текла, почти совсем перемёрзло, почти полностью преградило путь воде. Но так как свежие потоки поступали, так как поступала нерастраченная энергия, так, как было огромное желание вдохнуть хоть глоток чистого воздуха, – не смогло, ни что не смогло удержать реку. Лопнул, не выдержал страшного напора ледяной панцирь.

Широким потоком хлынула вода на лёд, подминая под себя снежные сугробы, поглощая узоры следов, разбрасывая по всем распадкам косматый, туман, полетели стремительные потоки поверх льда, радостно и живо захватывая пространства, давясь в торопливом дыхании зимним, стоячим, обжигающим воздухом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.