Вирус подлости

Во дворе топтались два суровых типа, в серых плащах и в темных костюмах. Как только они увидели, что дверь приоткрылась, сразу нырнули в автомобиль с небольшой цветной наклейкой на лобовом стекле, свидетельствующей о том, что этот автомобиль выдается какой-то компанией лишь для аренды.

Вадим Постышев заметил суету штатских, но немедленно отвернулся в сторону и заспешил к освещенной улице. Краем глаза он все же увидел, как те двое выстроились за ним в короткую шеренгу, почти в затылок друг к другу, и сделал над собой волевое усилие, давшееся ему с большим трудом, чтобы не побежать.

Однако он вспомнил о признании Саранского в том, что весь их разговор прослушивался, а значит, он должен был вести себя как можно естественней, поддерживая версию о том, что знает о наблюдении и теперь даже старается его обнаружить. Он уже смелее «огрызнулся», завертел во все стороны головой и немедленно заметил, что один из тех двоих, что идет впереди второго, остановился и сделал какой-то знак тому, что идет сзади. Постышев увидел и ту же машину с наклейкой на лобовом стекле. Она медленно ехала вдоль тротуара. Это означало, что преследователей было, по крайней мере, трое – кто-то же должен быть за рулем, а рядом с ним вполне могли устроиться еще один или даже два готовых на всё типа. Впрочем, если его собирались захватить при выходе от американца, то места бы в машине не хватило. Нет, окончательно решил Вадим Постышев, в машине определенно двое – шофер и еще кто-то, потому что после его похищения один из оперативников сядет рядом с водителем, а двое надежно зажмут его сзади.

Все эти наблюдения почему-то успокоили Постышева, и он даже улыбнулся своей проницательности.

Вообще его стала забавлять и даже приятно беспокоить сердце необычная острота ситуации, ее абсурдная и в то же время вполне логичная путаница: они знают о том, что он знает о том, что они знают, а они делают вид, что он не знает о том, что они знают, и он делает вид, что не знает о том, что они знают. Обе стороны только делают вид, что ничего не знают и в то же время знают об этом. Черт побери! На самом же деле никто ничего не знает, хотя думает, что знает всё. Единственный, кто знает о том, что ни они, ни он ничего не знают – Саранский. Но и Саранский не знает о том, что он ничего не знает. Хотя, возможно, все стороны и догадываются о чем-то и на самом деле всё знают, но не знают о том, что всё знают и от этого такой же эффект, как если бы никто ничего не знал. Умен лишь тот, кто скажет себе словами античного гения: «я знаю, что я ничего не знаю». Сократ, великий мыслитель древности, родившийся почти за полтысячелетия до Христа, и сказавший это, по свидетельству другого философа – Платона, имел в виду лишь то, что люди думают, что знают всё, а на самом деле они ничего не знают. И тот, кто знает о том, что ничего не знает, знает больше других. Ровно на сто процентов больше! В два раза! Вот это преимущество! Вот этот как раз знает всё!

Не в этом ли суть работы всех политических разведок, и не в том ли, что кто-то в абсурдной, бесконечной истории о том, что у «попа была собака и он ее любил…» сумеет поставить где-нибудь точку и прервать этот безумный круг? Какой же остроты должен быть ум того, кто это сделает! И какая вселенская ответственность! Ведь по сути это шизофрения, психоз! Детская игра, ставшая взрослым кошмаром вместе с повзрослением упрямых, помешенных детей. Политики, страны, системы забираются на эту карусель и крутятся на ней до рвоты! Все уже бледные, истощенные, усталые, обмоченные и загаженные, а всё крутятся и крутятся! Счастлив тот, кто вовремя спрыгнет с карусели. Главное, не расшибиться! Не сломать себе шею. Но весело же! Весело и легко на душе!

Постышев тихо засмеялся, будто помешанный, и весело, озорно посмотрел себе за спину. Двое человек на улице, встретившись с ним взглядами, встрепенулись, напряглись. Они ничего не поняли в этом взгляде и поэтому не на шутку испугались.

В детстве, в Москве, в старом дворе на Писцовой, в котором всегда жили семьи только военных, мальчишки играли до одури в «казаков-разбойников» или в «ромбы». Игры были похожи, но все же отличались своим устройством. В первой игре мальчишки делились на две враждебные команды. «Разбойники» чертили на асфальте мелом или палкой на грунте стрелки, указывающие направление, в котором они скрылись. «Казаки» гонялись за «разбойниками» и выводили их из игры одного за другим, всего лишь «осалив», то есть дотронувшись до плеча или спины противника. Если же из засады вылетали первыми «разбойники», то, «осалив» «казаков», они выводили их из игры. Тут роли менялись. Выигрывали те, кто оставались в большинстве.

В «ромбах» же заранее писались бумажки с парными номерами, около каждого из которых ставился плюс или минус. Эти бумажки, называемые «ромбами», бросались в воздух, мальчишки расхватывали их и сразу делились на две команды – на «плюсы» и на «минусы». Ценились те игроки, кто был вынослив, силен и способен к длительному и быстрому бегу, потому что «плюсы и минусы» разбегались в разные стороны, а потом разыскивали друг друга. Никто не знал, какой номер у противника и, если ты догонял его и бил ладонью по плечу или по спине, а он поворачивался и с наглой улыбкой показывал тебе больший, чем твой, номер, то ты вынужден был отдавать ему свой «ромб», а он приплюсовывал к собственному номеру отнятый у тебя. Таким образом, постепенно отряды мелели, и оставалось только двое противников. Позволялось однополюсным союзникам объединять свои номера у одного из игроков, сохраняя это в тайне ото всех. Выигрывал тот, у кого наибольший набор номеров и кто сумеет догнать и «осалить» противоположный знак. Это была хитрая и отчаянная игра. «Плюсы» и «минусы» шли на разные ухищрения, на блеф, чтобы запутать противника, загнать его в ловушку, заставить поверить, что у подставленной фигуры маленький номер, а после этого, когда оказывалось, что это и есть лидер с наибольшим номером, отнять все завоеванные «ромбы».

Тут тоже была своя тактика – можно было внутри команды в самом начале игры поменяться номерами. Самому слабому иной раз отдавали наивысший «ромб», чтобы его легко догоняли противники с противоположным знаком и тут же бы отдавали ему свои номера. Но в этой тактике были свои серьезные недостатки, потому что никто не знал, как быстро противоположная сторона сумеет накопить наибольшее число и у кого оно окажется в руках – а если у самого выдержанного и сильного! Тогда от него не уйти, и последний «слабак», будь у него даже высокое число в руках, обречен. Приходилось все время считать, но никто не знал, каков была изначальная цифра, кто пожертвовал лидеру свой «ромб», и поэтому ошибка была вполне вероятной. Тут было задействовано всё – и сила, и ловкость, и хитрость, и ум. Не последнюю роль играло чутье, интуиция. Все эти качества типичны для хорошо подготовленного разведчика. Пик игры приходился на последнюю стадию – когда оставалось лишь двое игроков и точное число никто не знал. Всех путал сговор внутри полюсов.

Вадим был из «слабаков», несмотря на свой высокий рост. Он всегда был худым, тонконогим, длинношеим. Поэтому ему часто доставалось «блефующее» наибольшее число, это и радовало его и пугало.

То, что происходило с Постышевым сейчас, очень напоминало ему нечто среднее между «казаками-разбойниками» и «ромбами»: он «рисовал» стрелки за собой, а «казаки» не знали величину его номера, и вполне могли отдать свои «ромбы» в конечном счете. Но мог отдать свой «ромб» и он, если Саранский был дважды провокатором, и та записка играла роль сговора в однополюсном сообществе «ромбов».

Но это лишь раззадорило Постышева, возмутило его сознание своей опасностью, воспалило его инстинкт самосохранения и давало шанс обернуться из загоняемой в угол жертвы в сильного, острозубого хищника.

Срыв мог быть только в одном, полагал он – если Вольфганг Ротенберг куда-нибудь уехал, и его нет дома. Почему-то Постышев не допускал и мысли, что американский шпион откажет ему в помощи. С этой стороны Постышев опасности не ждал. Дело в том, что Вадим не имел ни малейшего отношения к работе разведки и даже не представлял, что может помешать разведчику отказать в помощи такому человеку как он. Будь Постышев оперативником, он никогда не решился бы на то, что ему насоветовал Саранский, и даже наоборот, сразу бы усомнился в профессионализме Андрея Евгеньевича или, по крайней мере, в его конечной искренности. Объяснялось это просто: любой разведчик, работающий «под прикрытием», в таком обращении к нему со стороны сомнительной фигуры, какую представлял собой Постышев для всех сторон, усмотрел бы, прежде всего, провокацию, или, по крайней мере, стандартный прием оперативной комбинации противника. Это – либо средство внедрения в разведывательную систему, либо попытка проверить разведчика или даже его скомпрометировать. Самым разумным было бы отказать в помощи и понаблюдать, чем всё это кончится.

Но Постышев всего этого не знал и наивно полагал, что Ротенберг немедленно включится в игру на его стороне. Какого же было его разочарование, когда столь удачный его «дебют» вдруг натолкнулся на препятствие, мгновенно выстроенное американцем лишь потому, что у него не было никаких оснований нарушать классические формы защиты.

Знал ли об этом заранее Саранский или нет, теперь уже не скажешь. Скорее всего, он предполагал такое развитие событий, но все же оставлял шанс на усталость, любопытство или просто гуманность Ротенберга.

Ошибся и он, и Постышев. «Дебют», столь блестяще разыгранный в первые мгновения, попал в западню ретроградства.

Среднего роста, с глянцевой, румяной лысиной, сорокалетний мужчина, отперев дверь своей квартиры почти с испугом осмотрел высокого, худого, длинношеего запыхавшегося русского репортера.

– Вольфганг! – тяжело дыша, произнес Постышев, – Впустите, ради всего святого! За мной гонятся!

Ротенберг после секундного колебания и быстрого, мажущего взгляда за спину Постышеву, отступил на шаг.

Вадим ввалился в прихожую и, буквально вырвав из рук американца дверь, с силой захлопнул ее за своей спиной.

– В чем дело! – колебался американец между желанием вспылить и необходимостью быть вежливым в любом случае.

– Меня хотят похитить и отправить в СССР, – выпалил Постышев.

– Кто! – судя по тону этого кроткого слова, американец сразу стал склоняться к первому чувству. Постышев это ощутил и впервые за все это время по-настоящему испугался. Игра в «ромбы» вдруг стала щетиниться незнакомыми правилами, и ему показалось, что очков, зажатых в его потной руке, сейчас может не хватить на окончательную победу.

– Чекисты! – с надеждой в голосе вызвать у Ротенберга возмущение, а не страх, как у него, выстрелил он прямо в лицо американцу.

– Но почему! – голос американца приобретал стальные нотки. Это еще больше напугало Постышева, он густо покраснел, на лбу выступила испарина.

– Они считают меня вашим агентом, – сглотнув слюну, уже тихо, с хрипотцой сказал Вадим.

– Какая чушь! Почему агентом? И почему моим? У меня не может быть агентов. Я такой же журналист и репортер, как и вы, коллега! – окончательно укрепив голос металлом, ответил Ротенберг и блеснул на Постышева ненавидящим взглядом.

– Черт побери, Вольфганг! – воскликнул Постышев, – Вы меня убиваете! И мою семью!

Он быстро прошелся по крошечной прихожей, преследуемый внимательным, холодным взглядом Ротенберга, остановился перед ним и вдруг схватился за голову:

– Боже! Какой я идиот! Это же всё мерзость! Они просто решили использовать меня как провокатора!

– Кто они? – голос прозвучал совершенно бесстрастно, словно с магнитофонной ленты, используемой для изучения иностранного языка в лингафонном кабинете.

– Да чекисты же! И этот…Саранский! – окончательно упав духом, почти прошептал Постышев.

– Уходите! – решительно сказал американец и взялся рукой за замок, – И никогда! Слышите? Никогда не обращайтесь ко мне даже с приветствием! Я не ожидал от вас, мистер Постышев, такой гадости!

Краска схлынула с лица Вадима, и он, опустив голову, повернулся спиной к Вольфгангу. Изогнувшись, тот щелкнул замком и потянул на себя дверь. Ее нижний угол уперся в постышевский башмак. Вадим отдернул ногу, отступил назад, толкнув спиной хозяина квартиры, и, словно готовясь нырнуть в непроглядную пучину, с отчаянием шагнул на лестничную площадку. Дверь за его спиной смачно щелкнула замком и тяжело вздрогнула.

Всё было кончено. Он медленно спускался вниз по лестнице, марш за маршем, потом остановился и, предчувствуя наступающий кошмар, резко перегнулся своей долговязой фигурой через перила. Он не собирался прыгать вниз, а лишь хотел проверить, не там ли ютится засада.

Постышев не успел никого разглядеть, потому что его ноги вдруг оторвались от каменного пола и он ухнул вниз головой в трехпролетную пропасть лестницы. Две серые тени метнулись в сторону в тот момент, когда длинное тело шлепнулось на каменный пол.

«Немецкая волна»

– Как ты тогда выжил! – спрашивал Саранский, скользя машиной по узким улочкам Кёльна и поглядывая в зеркало заднего вида, – И надо же такому случиться: опять угодил в кошмар! Теперь уже под мои колеса!

– Выжил? – рассмеялся Постышев, – Почему выжил? Я себе просто здорово отшиб спину! Врачи сказали: удачно упал. Голова уцелела, позвоночник, кости, ребра тоже. Копчик зашиб и мягкие ткани…

– Жопу, что ли? – усмехнулся Саранский.

– Андрюша! – возмутилась жена и с негодованием отвернулась к окну, за которым огнями метался в ночи город.

– Да что я такого сказал! – продолжал упрямо настаивать Саранский, – Ну, ушиб свой «мускулюс глитеус»! Это вам нравится?

– Я же сказал, спину в основном, – без какого-либо волнения ответил Постышев, – До сих пор побаливает к дурной погоде. А теперь еще и нога, опять-таки по твоей милости, начнет саднить!

Саранский продолжал кружить по городу, стараясь попасть на улочку с односторонним движением, в конце которой, рядом с кафедральным собором, по словам Постышева, он и жил с Таней и с маленькой Верой.

Андрей Евгеньевич повернул в профиль голову к сидящему сзади Постышеву и спросил:

– Вадик! А я за всем этим запамятовал у тебя поинтересоваться – а где ты работаешь? На что вы живете?

Постышев помолчал немного, раздумывая, стоит ли сообщать что-нибудь о себе этому человеку, но всё же ответил:

– Я работаю на Deutsche Welle…на радио…

Саранский испуганно притормозил, тут же услышав за багажником машины недовольные короткие гудки – резкие приемы в узких уличных проездах здесь были не приняты. Он осторожно, взяв себя в руки, втиснулся в щель между двумя припаркованными около тротуара автомобилями и остановился. Мимо окон его машины медленно проплыли те, кто раздраженно гудел мгновение назад. На Саранского через чисто вымытые окна своих автомобилей смотрели сдержанные, но очень недовольные, с гранью соболезнующего презрения, взгляды. Для них лишь дипломатические номера автомобиля, то есть официальная принадлежность к иностранному сообществу, объясняли и даже до определенной степени прощали его дорожную бесцеремонность. Это – как человек со странностями от природы или ранения; как деревенщина, оказавшаяся в большом городе; как плохо воспитанный ребенок в обществе неглупых взрослых. Другой бы получил всё, что ему причитается в таком случае, а этим немногочисленным категориям нарушителей многое прощается – такова привилегия сильного перед слабым. Дипломаты и иностранцы из традиционных обществ это понимают и стараются не попадаться на крючок вынужденной вежливости. У остальных же – как получится!

Андрей Евгеньевич повернулся к Постышеву:

– Послушай, Вадик! А почему мы не слышали тебя ни разу по этому чертовому «Велле»!

– Я всего лишь редактор. Только готовлю передачи…, но в эфире не работаю…, голос у меня того…слабоват. Но я ни разу против России, ничего! Не позволяю себе!

Саранский почесал затылок, отвернулся от Постышева и сказал, не адресуя это никому:

– Езжу, понимаешь почти каждый день мимо…этого… Парит, чадит, …исчадье ада!

– Кто чадит?! – возмутился Постышев.

– Радиостанция ваша, вот кто! А еще говорят, ее хотят в Бонн перевести…, на Шумахер-штрассе уже и строительство начали.

Это было сказано таким раздраженным, недовольным тоном, каким сообщают о строительстве под окнами своего жилого района мусороперерабатывающего комбината.

Саранский включил левый поворотный сигнал и, не дожидаясь позволения едущих слева автомобилей, резко вывернул на проезжую часть. Сзади вновь возмущенно загудели и несколько раз нервно засветили дальними огнями фар.

– Да идите вы, фрицы недорезанные! – выкрикнул Андрей Евгеньевич и упрямым, почти орлиным взором уставился перед собой.

– Андрюша! – как и прежде, с возмущением, воскликнула Лариса Алексеевна.

– Что Андрюша! Что Андрюша! – не унимался взбешенный Саранский, – Вон сидит сзади…в ус себе не дует. Мы врага с тобой везем! «Немецкая волна», понимаешь! «Deutsche Welle»! Клеветники, мать их в глотку!

– Андрюша! – опять вскрикнула жена, – Что ты такое говоришь!

– Останови машину! – вдруг понизив голос, потребовал Постышев, – останови машину, гад!

Саранский испуганно, чувствуя, что «перегнул палку», притормозил и на этот раз, соблюдая все положенные в таком случае дорожные правила, съехал с проезжей части в уютный, неглубокий тупичок. Постышев сразу же открыл дверь и, пыхтя, оберегая ногу, вылез из автомобиля. Саранский живо выскочил вслед за ним.

– Ты чего, Вадик! – крикнул он и ухватил Постышева за рукав, – У тебя же нога…и того…, штанина болтается как собачьи…эти…

– Сам ты как «собачьи эти»! – прошипел сквозь сжатые зубы Постышев, – Пошел ты! Враг я им, видишь ли! А они мне друзья!

– Да я не то хотел сказать, Вадик! – суетился Саранский, все крепче сжимая Постышева за предплечье.

– А что, что ты хотел сказать! Что друг? – Вадим с силой рванул руку и услышал, как подмышкой затрещала ткань.

Андрей Евгеньевич в панике отскочил в сторону и замахал руками:

– Да остановись ты, чудак-человек! Я тебя к самому подъезду доставлю!

Вадим обернулся, потом осмотрелся вокруг себя и зло ухмыляясь, сказал:

– Уже доставил! Спасибочки!

Он пропустил автомобиль, медленно едущий по узкой улочке, и, сильно хромая, волоча за собой жалкую разорванную штанину, перешел на другую сторону. Саранский не стал его догонять, а лишь пристально вглядывался в удаляющуюся фигуру.

Постышев остановился около крыльца высокого серого строения, достал из кармана связку ключей, поколдовал над замком подъезда и исчез в нем, громко хлопнув массивной дверью. Андрей Евгеньевич прошел чуть вперед, остановился на противоположной от того дома стороне и медленно стал подниматься взглядом к верхним этажам. Окна горели почти везде, и он пытался угадать, за каким из них ждут Вадима его Таня и Вера. Ему показалось, что на третьем этаже, за высокой двустворчатой рамой, метнулась знакомая изящная фигура. Душа у него вновь сладостно вздрогнула, как это бывало раньше в Вене, когда он видел или даже просто чувствовал поблизости Таню. Он с опасением быть застигнутым врасплох женой обернулся на свою машину и разглядел за бликом лобового стекла ее напряженное лицо.

Одна из фар автомобиля по-прежнему не светила.

– Надо бы заменить ее побыстрее! – сказал сам себе в полголоса Саранский, еще раз скользнул взглядом по чужим окнам и, сгибаясь под тяжестью невысказанного и недоделанного побрел к своему автомобилю. Спроси его сейчас, о чем он думал, когда сказал о быстрой замене, он скорее всего бы смутился. Очень уж двусмысленно это выходило; двусмысленно и неожиданно.

Он не знал в этот момент, что кое-что ему еще всё-таки придется доделать и что история не закончилась этим вечером, как и не этим вечером она началась.

Ботинки Постышева

Вадим «прихромал» домой совершенно разбитый – и в прямом и в переносном смысле слова. Таня взволнованно, удивленная необыкновенной задержкой на службе, выглядывала его в окно. Но с их третьего этажа гордо выпяченного к небу каменного тела дома улочка почти не была видна – лишь крыши проезжающих в узком пространстве автомобилей, да и то лишь тех, что выше обычных легковых, да еще угол небольшого тупичка справа от парадного. То, что в сектор наблюдения попадет ее Вадим, Таня совершенно не надеялась, но беспокойство упрямо гнало ее к окну.

Появление Вадима она ощутила на необъяснимом чувственном уровне, не услышав ни его голоса, ни его шагов, и, конечно же, не увидев его. Просто она поняла в какое-то мгновение, что сейчас распахнется дверь и метнулась к ней от окна.

Вадим, тяжело вздыхая и подметая пол разорванной штаниной, ввалился в прихожую их съемной квартиры с гигантскими потолками и свалился в ротондовое креслице рядом с дверью.

– Боже мой! – вскрикнула Таня и строго округлила свои темные глаза, – Это что такое!

– Сказал бы, что бандитская пуля, как в рязановском кино, – печально усмехнулся Вадим и стал потирать ладонями обеих рук вытянутую вперед ногу в разорванной штанине, – Да пули, видишь ли, не было!

– А что, что было! – возмущалась Таня. Она склонилась рядом с вытянутой столбом ногой мужа и опасливо дотронулась до нее длинным узким пальцем с холеным ногтем.

– Бандитский бампер. Вот, что было, Танюша! – покачал головой Вадим, – Месть чекистов догнала. Когда ее уже совсем не ждешь.

– Что ты несешь! – Таня мгновенно покрылась краской и, оступившись, села на пол рядом с ногой Вадима.

Он засмеялся и протянул ей руку. Таня ухватилась за его ладонь, но потом, испугавшись, что доставит боль Вадиму, оттолкнула ее от себя и быстро поднялась.

– Помнишь Саранского?

– Кого? – Таня еще больше округлила глаза.

В прихожую задумчиво вышла Вера, кусая верхушку толстого красного карандаша. Вадим раскрыл ей объятия, и она, совершенно не замечая ранения отца, прыгнула к нему. Вадим поморщился, но желание прижать к себе девочку оказалось сильнее боли.

– Саранского, – повторил Вадим, зарываясь лицом в волосы дочери, – Худенького такого мерзавца на автомобиле с тяжелым бампером.

– Саранский? Андрей? – продолжала удивляться Таня, и рассеянно посмотрела на дочь – Вера, отпусти отца! У него сейчас нога отвалится и нам придется ее выбросить! На ночь глядя!

Вера с удивлением оглядела вытянутую вперед ногу и испуганно отодвинулась от Валима.

– Он самый! – Вадим вздохнул и с кряхтением, не сгибая ноги, поднялся во весь рост, – Я себе шел, шел, никого не трогал…, а тут меня хрясь бампером! Открываю глаза – между мной и небом перепуганная насмерть рожа Саранского. Я сначала подумал, мне всё это снится, а потом как почувствовал боль в ноге, сразу понял, что заснуть еще долго не придется.

– Ты был в больнице?! Что с ногой? – Таня цеплялась за пиджак Вадима, как она это всегда делала: залезала ему подмышку и обхватывала своими цепкими, неожиданно сильными руками за бока.

С другой стороны на Вадиме повисла Вера. Он вдруг почувствовал себя счастливейшим на свете человеком, обхватил с высоты своего роста обеих и порывисто прижал к себе. Хромая и растерянно улыбаясь, он, поддерживаемый, прошел в комнату, и там его отпустили, потому что впереди был старый, потрескавшийся кожаный диван, к которому его по привычке тянуло с того самого момента, как он вышел со службы, даже еще до того, как его треснуло бампером Саранского.

– Меня треснуло бампером Саранского! – сказал он вслух, падая на диван и задирая кверху, на валик, обе ноги в пыльной обуви. Одна из ног была в разорванной штанине и отсвечивала свежей, упругой бинтовой перевязкой, – Как звучит, Танюша! Бампер Саранского. Как кристаллы Сваровского! Эстетично, хоть и не очень ценно.

– Папа! – громко произнесла Вера и ткнула вытянутым указательным пальцем на огромные ботинки отца, возвышавшиеся над круглым валиком дивана так, словно их носки вот-вот достанут до высоченного потолка, – Сними «ботинки Постышева».

Она твердо знала с самого начала своей разумной жизни, что эта крупная деталь отличает ее отца от всех остальных, и всегда обращает на себя внимание мамы, если ботинки не сняты в прихожей, а повели за собой влажный след по паркету всей квартиры, где бы эта квартира ни была. «Ботинки Постышева» значили для нее столько же, сколько для кого-то кожаное пальто со знакомым запахом, курительная трубка с памятными царапинами, ущербинами, или древний домашний халат с потертым воротником и заштопанным локтем. Это был опознаваемый предмет, за которым стоял уютный, домашний покой и привычка к нему, без чего, подсказывало ребенку неосознанное еще чутье, не бывает дома, не бывает будущего. Те, у кого был такой дом, могут вспомнить нечто такое же, на первый взгляд, забытое, но при внимательном, дотошном воспоминании – заключающее в себе то большое и важное, что умещается в «малом», например, в «ботинках Постышева», как в этой семье.