Филипп Август

Начиналась третья схватка, когда, к великому удивлению сражающихся и самого короля, герольды вдруг закричали:

– Остановитесь! Остановитесь!

В ту же минуту барьеры отворились, и кардинал-священник церкви Святой Марии, легат с тяжелым серебряным крестом в руках, вошел на ристалище в сопровождении многочисленной свиты. Яркая краска покрыла лоб короля, брови его нахмурились. Он предвидел все, кроме этой дерзости. Кардинал бесстрастно приблизился к королевской трибуне и, остановившись перед Филиппом Августом, сказал ему:

– Король французский, я кардинал-священник церкви Святой Марии, недостойный служитель Иисуса Христа, получил приказание от нашего святого отца Иннокентия III.

– Кардинал! – вскричал король, вставая и побелев от гнева. – Никто во Франции не имеет права говорить с королем без его позволения. Не принуждайте меня напоминать вам об этом во второй раз. Если вы принесли поручение от папы, мы примем его в нашем дворце и выслушаем вас в час, назначенный нами, а не выбранный вами!

– Король французский, – отвечал легат, – я получил от его святейшества приказание обратиться к вам с публичным увещанием, в каком месте ни встретил бы вас, и я должен исполнить возложенное на меня поручение. Король французский, его святейшество узнал с горестью, что, отказавшись послушаться советов и увещаний церкви, вы презрели ее приказаниями, забыв наследственную набожность вашего рода; он узнал кроме этого, что вы отказываетесь называть супругой Ингебургу Датскую…

– Этот человек заставит меня лишиться рассудка! Вынудит забыть уважение к самому себе! – вскричал король, сжимая скипетр так, будто хотел бросить его в голову смелого прелата, который оскорблял его перед его народом. – Неужели никто не заставит его замолчать?

Повинуясь этому непрямому приказанию, несколько герольдов подошли и встали между легатом и королем. Но кардинал оттолкнул их и смело продолжал свою речь.

– Узнав наконец, что, основываясь на решении незаконного совета, решении, уничтоженном церковью, вы взяли себе женщину, которая не может быть вашей законной супругой…

Страшный визг фрейлин королевы вдруг перебил прелата, и все взоры устремились на Агнессу.

Первыми впечатлениями королевы, когда она увидела человека такого смелого, чтобы сопротивляться Филиппу Августу, были удивление и негодование. Но скоро, узнав, в чем состояло данное кардиналу поручение, она почувствовала страх и невыразимую тоску. Глаза ее устремились на этого безжалостного старика как на злого гения, посланного уничтожить ее счастье. Губы ее задрожали, щеки покрылись смертельной бледностью, и наконец, услышав последние слова прелата, поражавшие ее супружескую честь и обрекавшие ее на презрение, она упала без чувств на руки своих фрейлин. Поднялось неописанное смятение.

– Клянусь небом, старик, – вскричал Филипп с бешенством и негодованием, – без всякой жалости к твоим седым волосам я убью тебя своей собственной рукой! Уведите его! Не позволяйте ему произносить ни слова! Эй, мои телохранители! Выбросьте его вон с ристалища! Агнесса, милая Агнесса, приди в себя! – воскликнул Филипп, обращаясь к королеве и схватив ее за руку. – Не бойся ничего! Моя любовь слишком сильна и не может поколебаться от угроз жалкого прелата.

Между тем телохранители короля увели кардинала, и пока фрейлины королевы суетились около нее, сильное волнение не утихало среди зрителей турнира. Бароны и рыцари были глубоко взволнованы обмороком Агнесы и в негодовании от грубого и дерзкого поведения легата громко выражали свое неодобрение.

Филипп Август, еще дрожавший от ярости, с радостью заметил сочувствие рыцарей к королеве. Он встал, держа в своей руке безжизненную руку Агнессы, и, указывая другой рукой на ее безжизненные щеки, воскликнул громким голосом, который был слышен с одного конца ристалища до другого:

– Бароны и рыцари французские! Должен ли я допустить, чтобы мое счастье было разрушено прихотью гордого прелата? Должен ли я из опасения его угроз бросить супругу, которую люблю и которую это оскорбление сделало для меня священной? Бароны и рыцари, вы мои судьи и вы, вы одни решите это дело!

Единодушный крик: «Да здравствует король!» – поднялся с трибун и с обширного пространства, отведенного народу; рыцари столпились возле короля, громко уверяя его в своей верности и преданности.

– Турнир не кончился, – продолжал Филипп Август. – Дерзость этого прелата помешала нашим увеселениям, но только на одну минуту, и надеюсь, что королева скоро будет в состоянии сама вас поблагодарить. Бароны и рыцари, от ее имени я приглашаю вас на пир, в четыре часа, в большой зале дворца. Жду вас там всех.

Спустившись с трибуны, король положил Агнессу, обморок которой еще продолжался, в носилки и отправился вместе с ней во дворец. Но ристалище опустело не скоро. Везде образовывались группы оживленно переговаривавшихся людей. Куси, благородная душа которого была глубоко тронута горестью королевы, отличался между теми, кто пылал негодованием.

– Клянусь небом! – заявлял он. – Она так же достойна быть королевой, как всякая другая государыня в христианском мире, и хотя, обет не допускает меня носить ее цвета и провозгласить ее владычицей моих мыслей, я вызываю на бой всякого, кто будет отрицать, что она законная королева Франции. Трубите, трубачи, трубите, – продолжал он, увлекаемый пылом, – а вы, герольды, провозгласите, что Ги де Куси вызывает на бой всякого, кто будет отрицать, что Агнесса – государыня Франции и законная супруга короля Филиппа, что Ги де Куси будет сражаться с ним, где и когда он пожелает, предоставляя ему выбор оружия.

Трубы затрубили, герольды провозгласили вызов, и Куси бросил свою перчатку на ристалище.

Несколько минут прошло среди глубокой тишины, никто не явился, и раздались громкие восклицания. Тогда Куси приказал герольдам поднять свою перчатку и прибить ее вместе с его вызовом на одной из колонн странноприимного дома. Потом вырвал три кольца из золотой массивной цепи, которую носил на шее, и бросил их тому, кто исполнил его приказания.

– Куси, – сказал тогда граф д’Овернь, подходя к нему, – я присоединился бы к тебе, если бы думал, что наши копья могут иметь какой-нибудь вес в ссоре, но они будут бесполезны. Если Иннокентий III проявит твердость, а отец Агнессы, который знает его, уверяет, что у него твердость есть, король должен будет уступить или положиться на поддержку своих баронов против папы.

– Ну, бароны будут его поддерживать. Ты видел, какую горячность они выказали.

– Это вспыхнула солома, которая погаснет завтра. Не всех отличает твой великодушный и постоянный энтузиазм. А если ты сомневаешься в моих словах, на сегодняшнем пиру, на который нас пригласил король, ты увидишь доказательство. Поезжай туда, я сам там буду.

Тибо д’Овернь, который был взволнован более, чем хотел выказать, взял своего друга под руку и увел с ристалища.

Глава VI

Прежде чем отправиться на пир к королю, оба друга поехали на свою квартиру, чтобы сменить доспехи на костюм более приличный для праздника. Печальное известие ожидало там графа Тибо. Посланный, приехавший из Оверни час тому назад, сообщил, что с его отцом приключился апоплексический удар, что он борется со смертью и с нетерпением требует к себе сына.

– Сегодня слишком поздно ехать, – сказал Тибо Ги де Куси, когда оправился от первого испуга, – но завтра на рассвете я отправлюсь в путь. Поезжай один на это празднество; я буду представлять там из себя жалкую фигуру в том расположении духа, в котором нахожусь… Однако я обязан королю, – прибавил он через минуту, – а особенно королеве, отец которой так хорошо принял меня, когда я проезжал через Истрию. Не пренебрегать же ими в такую минуту. Мой пример может быть пагубен. Притом это моя обязанность как вассала.

– Надо исполнить ее, Тибо, – сказал Куси. – Вас знают слишком хорошо для того, чтобы приписывать ваше поведение другому чувству.

Тибо покраснел. Но вскоре преодолел волнение.

– Чего бы мне это ни стоило, я поеду, – сказал он. – Оставляя короля так внезапно, я должен дать ему отчет в причинах моего отъезда, а в другом месте я его не увижу. Поедемте, Куси.

Друзья, переменив костюм, отправились во дворец. Праздник был великолепен. Не занятыми оставались всего два или три места, так бароны поспешили ответить на приглашение короля, и их энтузиазм, разгоряченный вином и вкусными кушаньями, скоро дошел до крайней степени.

Но Куси, ветреность которого не мешала здравому смыслу, вскоре получил возможность удостовериться, как непродолжительно было это необдуманное волнение. Чем преувеличеннее были обещания, тем грустнее становилось ему при мысли, что когда пройдет опьянение, то самые рьяные сошлются на необдуманность своих слов. Приметил он также, что пустые места принадлежали именно самым могущественным баронам, и содрогнулся от жалости к Агнессе.

Королева еще не оправилась от своего волнения. Она не выходила; и Тибо, который при входе в залу искал ее глазами, казалось, обрадовался этому обстоятельству. Может быть, единственный из всех присутствующих, он не произносил хвастливых обещаний.

Но король, хотевший вознаградить его за свою прежнюю холодность, по-видимому, не приметил этого. Он посадил его возле себя и, пока продолжалось пиршество, осыпал его предупредительностью, разговаривал о Палестине, спрашивал о новой колонии в Константинополе и слушал со вниманием, возбудившим зависть многих.

Однако ни вежливость, ни предупредительность не могли рассеять холодности графа д’Оверня. Он отвечал вежливо, но сдержанно; а как только обед кончился, он воспользовался первым случаем, чтобы откланяться. Он сообщил королю о печальном происшествии, призывающем его в Овернь, и извинившись, что не делает королеве визита, вручил Филиппу Августу письма, привезенные из Истрии, и первым из гостей вышел.

Куси встал, чтобы следовать за своим другом. Но король остановил его не столько для того, чтобы поблагодарить за великодушное усердие, выказанное к королеве, сколько для того, чтобы расспросить о графе д’Оверне.

– Ваш друг всегда такой печальный? – спросил король несколько дрожащим голосом. – Мне, право, жаль видеть его таким грустным, и мне хотелось бы знать причину его печали, чтобы помочь, если возможно.

– Я нахожусь в затруднении, как вам отвечать, государь, – отвечал Куси, – но мне кажется, что это любовь сделала его таким.

– Любовь? – сказал король, и лоб его нахмурился.

– Да, государь, любовь к какой-нибудь палестинской красавице, язычнице или христианке, потому что я ее не знаю. Он сам никогда не был особенно весел, но любил веселость в других. И вот за два года характер его переменился. Он начал избегать общества и сделался таким, каким вы видите его…

Чело короля разгладилось.

– Это, право, жаль, – сказал он почти равнодушным тоном. – Но мы посмотрим, нет ли во Франции прекрасных глаз, которые могли бы вылечить его от этой гибельной любви. Мы надеемся также, сир де Куси, что теперь, по возвращении, вы часто будете удостаивать наш двор вашим присутствием.

Куси отвечал утвердительно, король улыбнулся ему очень любезно и позволил уйти. На другое утро, на рассвете, Куси попрощался с графом д’Овернем.

Тибо не успел условиться со своим другом обо всем, что было у него на уме. Но прежде чем он расстался, он обнял его и сказал тихо:

– Безанты, привезенные нами из Палестины, находятся в вашей комнате. Если вы меня любите, Куси, то вспомните, что мы братья по оружию и что все должно быть общее между нами. Пользуйтесь этими деньгами как своими, а если будете нуждаться, не опасайтесь обратиться к моей дружбе. Впрочем, я скоро вернусь, а если задержусь, то пришлю к вам гонца.

Куси улыбнулся, но сначала не отвечал, сердце у него так сжималось, что он не мог говорить.

– Прощайте, Тибо, – сказал он наконец, смотря на друга, который сел на лошадь и уже удалялся. – Куси никогда не забудет твоего великодушия, но не хочет им пользоваться. Наше богатство слишком различно и не может теперь лежать в одном кошельке.

Проводив глазами друга, он вернулся в свою комнату, ступая медленно и с озабоченным видом, вовсе ему несвойственным.

– Гуго, – сказал он своему оруженосцу, садясь на скамейку, – дай мне вина. Я ничего не ел с утра и чувствую неприятное расположение к грусти.

– Не положить ли в вино варенья? – спросил оруженосец. – Я несколько раз видел, как вы избавлялись таким образом от мрачного припадка любви.

– Как хочешь, Гуго. Но я грущу не от любви.

– Я, однако, думал, что вы влюблены в госпожу Алису, хотя мне показалось странным, что вы оставили ее в Санли, когда могли провожать дальше.

– Мог ли я поступить иначе, когда отец ее ехал к сиру де Монморанси, заклятому врагу моего кузена Ангеррана? И к тому же граф Жульен собирается потом в Руан ко двору Иоанна Английского, а я не могу следовать туда за ним.

Эта мысль пробудила воспоминания, не раз омрачавшие его после приезда в Париж, он резко встал.

– Право, этот старик сошел с ума! – воскликнул молодой человек, – а от сумасшествия перейдет скоро к измене. Он вмешивается во все, чтобы придать себе важность, и не способен отступить даже перед возмущением. Однако, если верить д’Оверню, граф был хорошим рыцарем в свое время. Я хотел бы помешать ему играть в эту опасную игру, хотя бы из любви к бедной Алисе.

– Итак, вы любите эту девицу? – спросил Гуго де Барр, о присутствии которого Куси, по-видимому, совсем забыл.

– Какое тебе дело? – резко сказал рыцарь. – А если бы и так, я не стал бы заставлять тебя проводить ночь под открытым небом, как в то время, когда я был влюблен в маркизу де Сиракюз.

– Если бы вы ее любили, я охотно проводил бы так ночь, сир Ги, – отвечал с улыбкой Гуго де Барр. – Но я не об этом хотел сказать, – прибавил он, вынимая из кармана носовой платок, в котором была завернута узкая полоса тонкого сукна, вышитого золотом. – Вы видели на ней этот браслет? Я просил одну из ее горничных украсть его.

– Как, негодяй! – вскричал Куси, не зная, стоит ли ему смеяться или сердиться. – Ты позволил себе такую дерзость?

– Если вы находите это дурным, сир Ги, я могу возвратить добычу. Правда, госпожа Алиса знала, что ее горничная украла этот браслет, но все-таки это воровство. Правда также, что она захотела узнать, в чьи руки он перейдет, и узнав, что в ваши, не рассердилась. Но это не мешает возвратить браслет, и я верну его, если вы прикажете.

– Дай его мне, мой добрый Гуго, – отвечал Куси, схватив браслет с живостью, которая заменяла благодарность. – Глупость сделана, не надо же усугублять ее пренебрежением. Но я не знал, что ты так опытен в любовных делах. Где ты набрался опыта?

– У меня есть союзники, – отвечал старый оруженосец, гладя седые усы с комическим чванством. – Госпожа Гертруда, которая была красавицей в свое время, нашла, что я, должно быть, был красавцем в свое время, и очень ко мне расположилась. Она имеет возможность слушать, и так как она любит делиться услышанным, я получил сведение, которое имеет свою цену.

– Какое?

– Вы помните, конечно, Гийома де Ла Рош-Эймона, этого маленького рыцаря, надменного и самонадеянного, которого мы встретили в Вик-ле-Конте и которого вы всегда находили между госпожой Алисой и вами?

– Конечно, и я не раз желал насадить его на мое копье и вылечить надолго от охоты вставать на моем пути.

– Ну, сир Ги, кажется, он обнаружил намерение находиться если не на вашей, то по крайней мере на дороге госпожи Алисы, а так как он богат и очень любим английским королем, а старый граф Жюльен очень ценит эти два преимущества…

– Надо лишить его возможности воспользоваться ими, хочешь ты сказать, и послать ему вызов?

– Нет, сир Ги, госпожа Гертруда подала мне совет получше. Вместо того, чтобы употреблять насилие, что отдалило бы от вас графа Жюльена, воспользуйтесь несколькими днями, которые он должен провести в вашем замке, чтобы получить признание госпожи Алисы, если это еще не сделано.

– Увы, нет! – со вздохом ответил Куси.

– Вы его получите, я в этом не сомневаюсь, а с ее обещанием можете идти наперекор всем соперникам на свете, потому что она останется вам верна. Но сир Жюльен не должен от нас ускользнуть, а так как он очень торопится в Руан, то поедемте к нему навстречу с эскортом достаточным, чтобы лишить его выбора, вздумай он отказаться от приглашения.

– Мы поразмыслим об этом, Гуго, – отвечал Куси. – Но прикажи же оседлать наших лошадей. Как только они будут готовы, мы отправимся в мой замок Куси. После отъезда Тибо эта квартира нагоняет на меня грусть.

Гюго де Барр повиновался, а Куси, как только остался один, тотчас схватил браслет, который положил прежде на стол с притворным равнодушием.

– Она знает, что ее горничная украла у нее этот браслет, – вскричал он в порыве радости. – Она знает, что это для меня, и позволила это!

С восхищением поднес он браслет к губам и покрыл поцелуями. Но вид Галлона, которого он приметил на пороге, с ироническим видом вздернувшего свой нос, как будто шут почуял что-то новое и необыкновенное, неприятно возвратил его к действительности.

– О, это только я, – сказал Галлон, одним прыжком оказавшийся на середине комнаты. – Вы можете продолжать ваши упражнения.

– Откуда ты?

– Ходил смотреть на сумасшедших, хотя для этого мне не обязательно было уходить отсюда.

– Берегись, как бы тебя не выдрали за уши, и старайся отвечать мне серьезно, ведь я знаю очень хорошо, что шутом ты бываешь только когда тебе это удобно. Куда ты ходил сегодня? Тебя не было более двух часов.

– Я ходил, – с важностью отвечал Галлон, – посмотреть, как выглядит волк в овчарне и как поведет себя пастух, видя, что ласкают его овцу.

– Что ты хочешь сказать, негодяй? – вскричал Куси. – Перестань говорить аналогиями, или твоя шкура пострадает. Выкладывай все как есть!.

Он схватил его за руку, чтобы не дать шуту, благодаря присущей ему ловкости, ускользнуть от ударов, которые навлекала на него его дерзость.

– Полно, полно, не сердитесь, – отвечал Галлон. – Вы хотите, чтобы я объяснился? Как вам угодно.

Приняв лукавый вид, который напускал на себя, принося какое-нибудь неприятное известие, он продолжал:

– Вы узнаете, во-первых, что я ходил во дворец осведомиться у одного из моих друзей, который влюблен в красоту моей физиономии, правда ли, что король Филипп захватил имение графа де Танкервиля, мужа вашей тетки. Весть подтвердилась.

Он даже приказал, чтобы доходы шли в его сундуки, а это доказывает, что он король благоразумный и экономный, ха-ха-ха! Так что мы остаемся бедны по-прежнему.

– Что мне за нужда? – сказал Куси, пожав плечами. – Пусть забирает. Мне приятнее, что они будут в руках короля, чем у герцога Бургундского. Но ты не ускользнешь от меня таким образом, негодяй. Что ты хотел сказать с твоим волком и овчарней?

– А просто вот что: перед отъездом граф Тибо, как любезный рыцарь, отправился узнать о здоровье королевы, а королева, в признательность за его вежливость, показалась у окна и поклонилась ему с горестным видом. Они думали, что их не видит никто, но я на них смотрел, ха-ха-ха!

Куси вздрогнул, пораженный тем оцепенением, которое охватывает нас, когда обстоятельство, которое оставалось нам непонятно, хотя долго находилось перед нашими глазами, вдруг является в настоящем своем свете.

– Это невозможно! – вскричал он. – Ты лжешь, негодяй!

– Я лгу? Ха-ха-ха! Если бы я лгал, вы проглотили бы мое известие без такой гримасы, сир де Куси. Но истина всегда пугает безумцев, а это истина. Когда граф Тибо приехал к вам в Палестину, не был ли он весел как зяблик? Не продолжалась ли его веселость до тех пор, пока он не узнал о замужестве Агнессы Меранской? В тот день, в вашей палатке, не сделался ли он при этой вести бледнее своего белого плаща? Не с тех ли пор граф похудел и иссох, и постоянно печален как сова? Ха-ха-ха!

– Перестань насмехаться, негодяй! – сказал Куси строгим тоном. – И знай, что если даже Тибо и любит королеву, то по законам чести – как множество иных благородных рыцарей, которые посвятили свое сердце, свое копье и свои песни знаменитым принцессам, не тая ни малейшей мысли, способной опозорить их.

– Ха-ха-ха! – заливался Галлон. – Ха-ха-ха!

Видя, что на лице Куси собирается черными тучами гнев, Галлон вырвался от него и убежал с насмешливым хохотом. Но Куси не обратил на это внимания, до того он был озабочен услышанным.

«Возможно ли, чтобы я был слеп до такой степени? – думал он. – И в два года не приметил того, что этот шут узнал за одну минуту? Ах, д’Овернь, д’Овернь! Я жалею о тебе до глубины моего сердца, потому что если ты полюбил такую знатную и прелестную даму, то будешь любить ее до самой смерти! И любить без надежды, я тебя знаю: ты не захочешь обесславить ее и предпочтешь умереть, чем толкнуть ее на поступок, который унизил бы ее в твоих же глазах. А Филипп, как он ревнив! Я не хотел бы в обмен на целое герцогство любить без надежды. Но что ни случилось бы, д’Овернь, ты найдешь меня рядом. Если я не смогу разделить твое состояние, то смогу по крайней мере разделить твои опасности и не брошу тебя.

Возвращение Гуго де Барра прервало размышления Куси. Оруженосец уведомил своего господина, что лошади готовы, и в то же время положил на стол небольшой кожаный мешочек, по-видимому наполненный деньгами.

– Что ты принес? – спросил Куси.

– Выкуп за лошадей и доспехи двоих рыцарей, которых вы выбили из седла на турнире.

– Расплатись с людьми, которых мы наняли в Оверни, чтобы отвести моих арабских лошадей, и отпусти их.

– Они не хотят брать денег, сир Ги, и просят, чтобы им купили на их жалованье лошадей и вооружение и позволили служить под вашим знаменем.

– Я не хочу им отказывать, однако Бог весть чем я буду их кормить. Но все-таки два человека прибавятся к моей свите. Отведи их на улицу Сен-Виктор, где живут оружейники, и купи им полное вооружение. Но позаботься, чтобы они бросили эти огромные ножи, которые бьют им по пяткам и придают разбойничий вид. Я не хочу, чтобы думали, будто у меня служат разбойники. Я не стану тебя ждать. Но ты можешь, если поторопишься, догнать меня на дороге. Мы поедем шагом.

Куси позвал пажа, приказал ему собрать свиту, сам приготовился к отъезду и поспешно вооружился. Через четверть часа он выехал из Парижа и направился с небольшим отрядом по дороге в свой замок Куси-Маньи. Он ехал туда в печальном расположении духа. Не только отъезд Тибо и затруднения, которые он предчувствовал в своей любви к Алисе, нарушили его природную веселость. Его тяготила перспектива довольно продолжительного пребывания в старом замке, где его не встретит ни одна дружеская улыбка, где царила беспросветная бедность. Он не мог свыкнуться с мыслью, что должен вернуться в край, где его предки жили на широкую ногу, и найти там только одиночество или пустые воспоминания о богатстве, которое было растрачено на крестовые походы.

Один из его предков, который в царствование Генриха I[1] принадлежал к младшему ответвлению рода Куси, оказал важные услуги престолу и был вознагражден рукой Элеоноры де Маньи, которая владела последней свободной землей во Франции, и ее семейство сохранило эту землю со всеми привилегиями, несмотря на усилия соседних феодалов и даже французских королей. Отец ее, отправившийся в крестовый поход с Людовиком VII[2], перед отъездом отдал свои владения под покровительство французской короны, и залог этот был уважен. Но он значительно уменьшился: многие земли были проданы впоследствии за долги или отданы ростовщикам-евреям в обмен на новые ссуды.

Замок Куси-Маньи был один из самых укрепленных и самых неприступных в Иль-де-Франсе. Он уже почернел от времени в то время, когда Куси отправился в Святую Землю, но каждый камень тогда был на своем месте: не виднелось ни одного растения во рвах, старательно поддерживаемых, или на зубцах стен, постоянно готовых к обороне. Прошло десять лет, а на замке уже проступили признаки запустения.

Когда Куси въехал со своей свитой на извилистую и дурно проложенную тропинку, ведущую к главным воротам, солнце скрылось за холмом, на котором величественно возвышался замок, и хозяин уже издали мог приметить часть этих опустошений.

Большая квадратная башня, такая правильная и прекрасная, потеряла один угол. Окна и бойницы исчезли под могучей и раскидистой зеленью ползучих растений, и по дурной дороге, по удивленному и непуганому виду диких зверей, показывавшихся на опушке соседнего леса, легко было заметить, что эти места, прежде кипевшие свойственной феодальному гнезду жизнью, мало-помалу превратились в бесплодную пустыню.

Куси невольно замедлил коня, как будто опасался въезжать внутрь, и не мог удержаться от вздоха, очутившись перед наружными воротами замка, сделанными из толстых дубовых досок, обитых железными полосами и представлявших еще грозную преграду.

Куси затрубил в рог, возвещая о своем приезде, и через минуту услышал стук отодвигающихся запоров. Но шум вдруг прекратился, когда голос, надтреснутый, как у старика, воскликнул со страхом и гневом: