Филипп Август

– Поверьте, государь, мои советы не станут совращать вас с этого пути.

– Я дал почувствовать мою власть моим вассалам, – продолжал Филипп, одушевляясь, – когда приказал, чтобы каждая ссора, которая возникнет между ними, будет рассмотрена нашим парижским судом. В этом я последовал моей воле, а не их. Я освободил общины, я возвысил духовенство, и хотя оно готово отплатить мне неблагодарностью, я об этом не сожалею, потому что захочет оно или нет, но будет служить орудием моим планам. Мои крупные ленники, это правда, испытывают опасения и недовольство. Но я уже урезал их власть, и за меня стоят низшие бароны и богатые горожане. Однако этого мало. Мне надо привлечь на свою сторону часть могущественных вассалов, и тогда пусть другие бунтуют, если рискнут. Клянусь Богом, если они осмелятся, то мой меч проредит их владения, и я оставлю сыну в десять раз больше, чем получил от своего отца. Но некоторые из этих бунтовщиков мне нужны, чтобы укротить других. Филипп де Шампань, который остался бы нечувствителен к истинным благодеяниям, не способен устоять перед почестями и комплиментами. Его надо хвалить и сажать по правую мою руку. Филипп де Куртне мечтает только о подвигах рыцарства – его надо задобрить турнирами. Многие другие находятся в таком же положении, Герен, и если я хочу раздавить их моим железным нарукавником, я должен налить в него меду, чтобы привлечь их туда.

Таким образом говорил Филипп Август, оживленный, без сомнения, тем великим эгоизмом, который называется честолюбием, но также и той силой души, которая возвысила его над веком и которой следует восхищаться, потому что она спасла Францию.

Герен, человек скорее рассудительный, чем дальновидный, был, однако, способен понять эти великие планы и отказался от всякого возражения.

– Я не принадлежу к числу тех безумцев, – сказал он, – которые думают, что обширные планы могут быть исполнены посредством таких слабых средств. Но скудность вашей казны такова, что я, право, не знаю, где найти средства. Я обращусь к преданности парижской буржуазии.

– Повидайтесь с ними, Герен. А я попрошу совета, а может быть, и помощи у Венсенского отшельника. Это один из тех редких людей, чей взор умеет возвышаться, не теряя верности и ясности. Но прежде я пойду взглянуть на приготовления к моему празднеству. Ни за что на свете не хочу, чтобы Тибо де Шампань мог что-нибудь порицать, Герен! Прикажите, чтобы был готов мой конвой.

Герен ушел, Филипп отправился к Агнессе. Через несколько часов он выезжал из Парижа со свитой, достойной короля. Но, остановившись в Венсене, он оставил там свою свиту; потом, набросив на плечи коричневый плащ, прошел через парк пешком в сопровождении одного пажа, которого оставил у ворот леса Сен-Манде с приказанием отворить ему ворота, когда он воротится, и зашагал по тропинке, которая, извиваясь в густой чаще, вела в самую глубину леса.

В половине лье от Венсенской башни находилась тогда старая гробница, которая, судя по еще украшавшей ее скульптуре, должна быть была воздвигнута в память какой-нибудь важной особы, но совершенно неизвестной в то время. Изгладившаяся надпись и разбитый мрамор казались трофеями, посвященными забвению.

В этом-то месте отшельник Бернар выстроил себе хижину, и когда Филипп пришел, то нашел старика сидящим на гробнице и погруженным в глубокую задумчивость. Отшельник был подвержен припадкам экстаза, во время которых он на многие часы терял связь с окружающим миром, и не любил, чтобы ему мешали в это время. Отчасти для того, чтобы избегнуть беспрестанных посещений, которым его подвергало соседство с Парижем, оставил он лес Сен-Манде ради Овернских гор, откуда воротился только по приказанию короля.

Филипп, часто посещавший старика и знавший его привычки, сел рядом с ним, не говоря ни слова, и стал ждать момента, чтобы начать разговор. Долго ждать не пришлось. Через минуту отшельник поднял голову и, узнав короля и не выказав никакого удивления, сказал:

– Вот вы и здесь, сын мой. Я думал о вас, смотря на эту гробницу. Знаете ли вы имя человека, покоящегося под этим камнем?

– Нет, не знаю, добрый отец, – ответил король.

– А между тем это был человек, знаменитый в свое время. Об этом говорит драгоценный мрамор. В свое время этот человек, должно быть, славился своими подвигами и имя его гремело по всей стране. То же самое будет и с вами, сын мой. Вы волнуетесь, чтобы оставить славное воспоминание в памяти людей, а ваша мелочность в сравнении с мелочностью ваших подданных, может быть, кажется вам величием. Пройдет несколько веков, и прохожий, ступая ногой по вашей могиле, не будет знать даже о вашем существовании.

– Увы, добрый отец, – сказал Филипп Август с горькой улыбкой, – никто лучше меня не познавал ничтожества славы, и не будущее тревожит меня, а настоящее. Оно слишком уныло, чтобы думать о чем-то еще.

– Что такое настоящее, которое мучит вас, таким образом? – воскликнул отшельник. – Точка в вечности, капля воды для человека жаждущего, который пьет ее с восторгом, а потом забвение. Что такое сама жизнь?

– Печальный переход, особенно для королей, – отвечал Филипп. – Я начинаю иногда желать, чтобы моя жизнь была избавлена от тяжелой ноши царствования.

– Если бы ваше желание исполнилось, вы через час уже стали бы сожалеть, – сказал отшельник с иронической улыбкой. – Притом оно нечестиво.

– Нечестиво! – вскричал с удивлением король.

– Да, сын мой, и я хотел вам сказать, что никогда не следует бросать свои обязанности, какими тягостными они бы ни были. Не следует забывать, что земные стремления не главные в жизни, и что на небе находится другая цель, которую никогда не следует выпускать из вида. Король Филипп, вам предстоит выполнить важную обязанность, и если бы ваша жизнь вся ушла на то, чтобы обратить к долгу ваших вассалов и освободить ваших подданных от ига этих тиранов, то один этот подвиг может прельстить самые высокие сердца. Люди, может быть, его забудут, но Господь вспомнит о нем; а какое дело тому, кто живет в духе Божием, до неблагодарности людей?

– Да, это прекрасная обязанность, – сказал Филипп, который из слов старика выхватил только те, которые относились к его планам. – Но она так же трудна и пугает меня, когда я думаю о слабости ресурсов и об истощении моих финансов. Еще несколько дней, добрый отец, и я буду нищим.

– И поэтому-то вы навестили меня, государь? Я это знал и ждал вашего посещения. Но скажите мне, ваши нужды относятся к настоящему или к будущему?

– К настоящему, Бернар, к настоящему. Я уже вам сказал, что беднее нищего. Что более может сказать король?

– Зло это поправить можно, – отвечал отшельник. – Войдите в мою келью, сын мой, и мы, может быть, найдем там то, что вы напрасно искали в вашем дворце.

Филипп пошел за отшельником в хижину. Эта была настоящая келья анахорета, обнаженная и холодная, где вместо мебели лежала солома, служившая постелью старику. Стены были глиняные, а соломенная кровля, почерневшая и сгнившая от дождя, едва защищала отшельника от непогоды.

Король обвел глазами унылое убранство хижины и с удивлением взглянул потом на бледные и исхудалые щеки старика, спрашивая себя, возможно ли человеку терпеть подобные лишения. Отшельник уловил этот взгляд и понял немой вопрос, в нем заключавшийся.

– Вот моя награда! – заявил он, указывая на эбеновое распятие, висевшее на стене. – Вот что платит мне сторицей за суровости и лишения всякого рода, которые так изменили мои черты, что даже люди, любившие меня, не узнают меня более. Да, вот моя награда, и эта не ускользнет, как блага мира сего, из рук человека, овладевшего ею!

Бросившись на колена перед распятием, он начал молиться с таким усердием, что король, удивленный и почти испуганный, подумал, не расстроили ли лишения рассудок старика. Но отшельник вскоре поднялся, и весь его энтузиазм, без сомнения, излился в этом порыве набожности, потому что, воротившись к своей первой мысли еще прежде, чем Филипп успел напомнить о ней, он приподнял со стороны стены солому, служившую постелью, и вынул два больших кожаных мешка, округлостью которых удивленный и очарованный взгляд короля не мог не залюбоваться.

– В каждом из этих мешков по тысяче серебряных марок, – сказал отшельник. – Один из них ваш, сын мой, но я сохраняю второй для другого назначения.

Может быть, Филипп, который минуту тому назад считал бы один из этих мешков даром небесным, почувствовал легкое разочарование, когда узнал, что второй мешок ему не достанется. Но у него была слишком благородная душа для того, чтобы обнаружить свое разочарование, и он с жаром поблагодарил отшельника.

– Суета! Суета! – перебил старик. – Я дал обет никогда ничего не покупать и не продавать. В моих глазах золото ценится ниже растений, которые меня питают, или соломы, которая служит мне постелью. Оно ваше, сын мой, и я отдам его сегодня служителю, которого вы пришлете за ним. Теперь поговорим о будущем. Правда ли, как я слышал, что граф де Танкарвиль умер и герцог Бургундский изъявляет притязание на его владения?

– Вас обманули, добрый отец. Граф в Палестине, и, хотя уже несколько лет не было от него известий, ничто не доказывает, что он умер. А свое имение перед отъездом он завещал, с нашего согласия, Ги де Куси, племяннику своей жены. Хартия, подписанная и запечатанная графом, лежит в нашем казначействе.

– А все-таки граф слывет умершим. Последуйте моему совету, сын мой, употребите доходы с его имения на ваши потребности. Деньги верного подданного не могут быть лучше использованы, как на возвращение к долгу возмутившихся вассалов.

– Но, добрый отец, – вскричал Филипп, – это значило бы сделаться виновным относительно графа или, по крайней мере, относительно его наследника, в несправедливости.

– Государь, – с гордостью сказал старик, – разве вы принадлежите к числу тех людей, которые спрашивают советов с твердым намерением следовать собственному совету? Отшельник Бернар умеет измерять значение своих слов, и если он предлагает вам этот ресурс, это потому, что он знает, что граф де Танкарвиль и этот сумасбродный Куси не будут осуждать вашего поступка, как только узнают его причины. Располагайте без угрызений этими деньгами, государь, и дай Бог, чтобы вам не пришлось никогда упрекать себя в большей несправедливости!

Предложение было очень заманчиво само по себе, а кроме того, пришлось слишком кстати, чтобы король стал выказывать излишнюю деликатность. Он послушался совета отшельника и даже обязался, в случае если Куси приедет ко двору, держать завещание втайне, пока не удостоверятся в смерти графа. Притом он дал себе зарок вознаградить молодого рыцаря, отдав в случае войны ему начальство над отрядом, который будет набран из вассалов де Танкарвиля.

Государь собирался уходить, когда в лесу послышался звук охотничьего рога. Филипп покраснел от гнева при мысли, что есть смельчаки, которые позволяют себе охотиться в королевском лесу, находящемся у самых ворот Парижа. Отшельник заметил гнев короля и угадал причину.

– Ах, боже мой! – произнес он. – Какие мы странные создания! Вот справедливый и мудрый король, душа которого выказала сейчас твердое презрение к суетным почестям, коими он облечен, а между тем он не может слышать без гнева звук рога в своем лесу и считает одним из главных преимуществ своей короны право убивать беззащитных животных!

Филипп оставил без внимания этот сарказм и простился со стариком, твердо решив дать своим солдатам команду обыскать лес. Случай избавил его от этого труда. По мере его пути в город, звук рога мало-помалу приближался.

Скоро он раздался в нескольких шагах от Филиппа, и король вздрогнул, заметив вдруг в прогалине довольно странное явление. Большая серая лошадь, пущенная в галоп, подъехала прямо к нему. От всадника ее виднелись только две длинные ноги в красных шелковых панталонах, похожие на два гигантских рога. Удивленный, а может быть испуганный, потому что он только через минуту разглядел наездника, лежащего на спине лошади и время от времени подносящего к губам дрянной охотничий рог, Филипп положил руку на эфес. Лошадь остановилась, и в то же мгновение Галлон-шут очутился на седле перед королем.

– Кто вы? – спросил король. – И зачем трубите в рог в этом лесу?

– Для собственного моего удовольствия, прекрасный господин.

– Но кто вы?

– Никто.

– Никто? – с удивлением переспросил король.

– Конечно. Я часто слышал, как мудрый Тибо д’Овернь говорил моему господину храброму Ги де Куси, что разум делает человека. А я разума не имею. Итак, я никто, или мудрый Тибо солгал, но я не советую вам, прекрасный господин, говорить ему этого прямо в лицо, ха-ха-ха!

– Ты шут?

– Шут шута, иначе сказать: фигляр сира Ги де Куси.

– А где теперь сир Ги де Куси и граф Тибо д’Овернь, о которых ты говорил сейчас? Я думал, что они оба в Палестине?

– Как бы не так! Они давным-давно воротились.

– Где же они?

– Где? Не знаю. Могу только вам сказать, что граф д’Овернь оставил нас три дня тому назад, чтобы ухаживать в Париже за женой короля, у которой, говорят, прехорошенькая ножка, ха-ха-ха!

– Негодяй! – вскричал Филипп. – Тебе сильно повезло, что твой король тебя не слышит, потому что он велел бы окорнать тебе уши.

– Этого только и недостает мне, чтобы сделаться совершенным красавцем, ха-ха-ха! Я, впрочем, позабочусь не подставлять ему моих ушей. Но меня ждет мой господин.

– Где ты его оставил?

– За добрую милю отсюда, под дубом, где он поет томные песни о старике и его дочери: сире Жюльене де Моне и прелестной Алисе, не знаете?

– Я ничего не знаю. Что ты хочешь сказать?

– Как? Вы не знаете, как мой господин, который стоит чего-нибудь, и я, который стоит гораздо больше, и пять пажей и оруженосцев провожали старого графа Жюльена и его дочь от Вик-ле-Конта до Санли; как мы заблудились в этом проклятом лесу, думая о прелестной Алисе, и как мой господин послал меня вперед отыскивать дорогу. Прекрасная история, ха-ха-ха! Я переложу ее на стихи и все будут плакать, узнав, что сир де Куси поклялся в измене королю из любви к своей любовнице, ха-ха-ха!

Потом, приложив руку к щеке, Галлон вдруг разразился странными и оглушительными звуками, в которых преобладал звук пилы, которую точат.

Король хотел заставить его замолчать и объясниться, но крики, угрозы, просьбы все было бесполезно. Галлон хохотал и вдруг, опрокинувшись на спину своей лошади, ускакал в галоп, громко трубя в рог, чтобы перекрыть крики короля.

Филипп продолжал свой путь, и, странное дело, хотя он видел, что имеет дело с сумасшедшим, и вдобавок еще злым, слова Галлона, обвинявшие королеву в неверности, а Куси в измене, взволновали его гораздо более, чем следовало бы.

«Это негодяй! – говорил он себе несколько раз… – На его словах останавливаться не стоит. Было бы безумством думать о них…»

Однако человеческая натура так создана, что Филипп о них думал.

Глава V

Париж в то время начал распространяться за пределы острова, на котором зародился. В царствование Людовика VII, а особенно под администрацией Сугерия, аббата Сен-Дени, улицы, перепрыгнув реку через два моста, распространились по скверному берегу, и вот уже церкви и рынки воздвигались со всех сторон. Среди этого предместья, почти в том самом месте, где находится ныне улица Пти-Шан, находилось обширное пространство земли, называемое Шампо, принадлежавшее казне. Оно служило обыкновенно ристалищем придворным рыцарским играм.

Часть этого поля была уступлена городу для постройки рынков, а другая часть, окруженная стенами, служила кладбищем. Но то, что оставалось свободным, составляло еще очень обширнее пространство, и тут-то должен был происходить турнир, известие о котором так напугало благоразумного Герена.

На одном конце этой местности возвышалось здание, которое министр велел построить для бедных путешественников и которое более походило на крепость, чем на странноприимный дом, до того было оно испещрено башнями и башенками. Так как оно возвышалось на конце ристалища, на одном из окон повесили шлемы и щиты рыцарей, участвовавших в турнире, и любопытные, пришедшие поглазеть на щиты и знамена, придававшие мрачному зданию вид необыкновенного великолепия, могли приметить у самого высокого окна щиты графа д’Оверня и Ги де Куси. Они могли также слышать, как восхвалял до небес мужество и подвиги обоих друзей герольд, который с самого рассвета стоял у странноприимного дома, провозглашая громким голосом имена и титулы рыцарей, которые должны были сражаться, объявляя, что они готовы принять все вызовы, которые будут брошены им.

Ристалище было украшено так великолепно, как будто сундук короля был набит золотом. Амфитеатр для государя, дам и судей был обит малиновым сукном, вышитым золотом; вымпелы всех цветов развевались над палатками, раскинутыми вокруг. Не пожалели ничего, что могло ослепить глаза или поразить воображение зрителей.

Таково было зрелище, представляемое ристалищем утром в тот день, когда должен был происходить турнир, и представившееся глазам Куси и графа д’Оверня, когда по выезде из квартиры, которую они занимали недалеко от башни Шатле, они приблизились к ристалищу.

Галлон-шут сказал правду. Приехав благополучно в Вик-ле-Конт и побыв недолго у отца Тибо, друзья расстались: граф д’Овернь отправился прямиком в Париж исполнить поручение, данное ему герцогом Истрийским, отцом Агнессы Меранской; Ги де Куси проводил до Санли графа Жюльена дю Мона и его дочь.

В этом городе, к величайшему своему сожалению, он должен был расстаться с Алисой, взяв с графа Жюльена обещание остановиться на обратном пути во Фландрию в его замке Куси. Направляясь к Тибо д’Оверню, уже несколько дней находившемуся в Париже, молодой рыцарь заблудился в Венсенском лесу. А что касается предположений, которые Галлон позволил себе сделать о графе д’Оверне и о де Куси, мы скоро будем иметь случай выяснить, насколько они справедливы.

Два друга, отправляясь в Шампо, с трудом прокладывали себе путь сквозь толпы народа и разговаривали вполголоса о визите, который этим утром нанесли королю.

– Мне кажется, – сказал Куси, – что Филипп принял нас холодно, прием его показался мне очень сух, если не сказать более.

– Трудно королю питать ко мне более теплые чувства, чем я питаю к нему, – отвечал Тибо, – и мне было бы жаль, если бы более вежливый прием принудил меня к вежливости, которая дорого стоила моему чистосердечию.

– Однако, – продолжал Куси, подъезжая ближе к своему другу, – это ты уговорил ее отца отказаться от предложения, которое граф Жюльен делал ему от имени графа Фландрского и которое сначала он принял очень хорошо.

– Конечно, я и теперь сделал бы то же самое, потому что если я и не люблю Филиппа как человека, но восхищаюсь им как королем. Послушайся меня, Куси, подражай моему поведению.

– Граф д’Овернь, – раздался вдруг голос позади. – Тот, кто смотрит на солнце, рискует ослепнуть. Сир де Куси, сокол, который хотел налететь на орла, был растерзан на куски, потому что орел – царь птиц.

Тибо покраснел, а Куси вздрогнул и обернулся.

– Что хотел сказать этот негодяй своим орлом и соколом? – вскричал он. – Мне хотелось бы схватить его и заставить объясниться.

Но сколько бы ни высматривал он того, кому принадлежал голос, так ничего и не узнал. Тибо д’Овернь не спрашивал объяснения слов, обращенных к нему. Он только сказал тоном презрения несколько притворного, что голос показался ему похожим на голос Галлона.

– Ты ошибаешься, Тибо, – возразил Куси, – это не его голос. Притом, он уехал уже больше часа назад на ристалище.

Действительно, первый предмет, поразивший взоры обоих друзей, когда они въехали на ристалище, был Галлон, сидевший на тумбе и очаровывавший многочисленную толпу мужчин, женщин и детей своей смешной физиономией и своими ловкими фокусами.

– Подходите ближе! – кричал он визгливым голосом. – Подходите! Я король кошек и покровитель воробьев! Нет ли у кого из вас собаки без перчаток, козы, которой нужна шляпка? Приведите их! У меня есть то, что им нужно. У меня есть талисманы для девушек, желающих мужа, у меня есть лекарства для обманутых мужей и для влюбленных кошек, ха-ха-ха!

Но заметив своего господина и зная, что Куси будет недоволен таким фиглярством, он вдруг замолчал и, перепрыгнув через ближайшие головы, исчез как молния из глаз изумленной толпы.

Граф д’Овернь и друг его вошли в палатку, где они должны были вооружиться, когда веселые трубы возвестили о прибытии короля.

Кавалькада была великолепна. Отряд телохранителей, который Филипп организовал в Палестине, чтобы оберегать себя от кинжала убийц, и которых оставил потом как силу, всегда находящуюся под руками, открывал шествие, ударами алебард заставляя отступать толпу, теснившуюся, чтобы видеть короля. Потом ехали герольды, по два в ряд, в своих разноцветных табарах, за ними герольд Монжуа, которого провожала толпа маршалов и лакеев и приезд которого был принят криками: «Монжуа Сен-Дени!» Добрые парижане любили и очень восхищались его великолепным костюмом и красивой осанкой.

Несколько далее, среди отряда телохранителей, с тяжелыми копьями, положенными на плечо, ехал сам король. Вооруженный с ног до головы, но с открытой головой, он ехал медленно, как будто находил удовольствие показываться народу, покрывавшему даже крыши.

За ним ехала на белом коне Агнесса Меранская. О костюме ее знали только, что он также бел, потому что, как только примечали ее, нельзя было ни на что иное обращать внимание, как на ее чудную красоту. Ее горячая лошадь, живые движения которой она сдерживала своей крошечной ручкой, еще более подчеркивала ее грацию и ловкость; повсюду, где она проезжала, раздавались единодушные восклицания восторга.

Наконец, замыкала шествие блестящая и многочисленная свита дам и баронов, во главе которых виднелась Констанция, герцогиня Бретонская, и сын ее Артур Плантагенет, которые, будучи лишены наследства английским королем Иоанном Безземельным, приехали искать помощи и покровительства при дворе Филиппа.

Когда благородная свита заняла место в амфитеатре, трубы снова зазвучали, и рыцари, долженствовавшие участвовать в турнире, собрались, чтобы объехать ристалище. Каждый из них проезжал мимо галереи, где сидели король и королева, кланялись, опуская копье, и Агнесса спрашивала иногда у своего супруга имена рыцарей, не известных ей или которых она не могла узнать под опущенным забралом.

– Это кто, Филипп? – спросила она, когда проехал рыцарь с фигурой дракона на шлеме и в красном шарфе. – Как грациозно управляет он лошадью!

– Это Шарль де Турнон, благородный рыцарь, прозванный Красным Графом. А вот Гийом де Макон, моя прелестная дама, – прибавил король, улыбаясь, – с лентой на доспехах и с розой на шлеме, из любви к вам.

– Противный рыцарь! – сказала Агнесса. – Он мог бы выбрать другую даму, какая мне нужда до его любви? А это кто?

– Знаменитый Ги де Куси, рыцарь очень храбрый. Если молва не преувеличила, мы увидим, что все склонится перед его копьем. Но его товарищ составил себе в Палестине такую же репутацию. Это граф Тибо д’Овернь.

В этот миг Филипп устремил на королеву взгляд, в котором проглядывали и ревность, и беспокойство. Но лицо Агнессы не выразило ничего такого, что могло бы испугать ее супруга.

– Граф Тибо д’Овернь, – сказала она с радостным удивлением, но без замешательства. – Я его знаю! Он провел несколько месяцев при дворе моего отца, отправляясь в Палестину. – Королева помолчала и прибавила с нежной улыбкой: – От него услыхала я в первый раз похвалы моему Филиппу. Я была тогда очень молода, но этого не забыла. Увы, – продолжила она через минуту, – этот граф д’Овернь был искренним другом моего брата Альберина, который был убит под стенами Иерусалима и который был мне так дорог.

«Сумасшедший солгал, – думал Филипп, смотря на Агнессу, глаза и лицо которой сияли любовью и чистосердечием. – Да, он солгал!»

Желая загладить холодность, которую в это утро он выказал Тибо, Филипп отвечал на его поклон любезным наклонением головы.

– Возможно ли, чтоб это был граф д’Овернь? – вдруг вскричала Агнесса тоном сострадания, который заставил короля нахмурить брови. – Я не узнала бы его. Тогда это был молодой человек, исполненный жизни и здоровья, а теперь он бледен и худ как привидение. Какая ужасная страна, должно быть, эта Палестина! Обещайте мне, Филипп, никогда туда не возвращаться, какой крестовый поход ни проповедовали бы. Обещайте это мне.

– Непременно обещаю, Агнесса. Одного раза в жизни довольно. Притом, не стоит труда отыскивать битвы так далеко, они найдутся и в моем королевстве.

В эту минуту рыцари, объехав ристалище, заняли свои места, трубы затрубили, барьеры отворились, и турнир начался.

Борьба была блистательна, и победа оспаривалась с ожесточением. Но с первого раза успех остался за Ги де Куси и за Тибо д’Овернем, со второго результат был тот же, хотя присутствующие дамы выразили досаду, так как оба рыцаря не носили цветов ни одной из них.