Несколько историй из жизни отсутствующих

Осмысление всего этого было делом будущего, а пока приходилось мучиться.

Я говорил этим глупцам, что они глупцы, если не понимают, что такое дружба; что если лежащего на асфальте мальчишку двенадцати лет пинают трое двадцатилетних жлобов, у которых и ножички за пазухой есть, а потом приходит кто-то и спасает его, то этот кто-то становится для мальчишки другом на всю жизнь.

Я говорил этим глупцам, что они глупцы, если не понимают, что в ранце за плечами можно носить не только не облагаемые налогами уши фрау Шульцбрехт, но и реферат по теории многослойных пластин, и учебник Хермандера по введению в математический анализ.

…

– Зачем ты этим вечером в сети про Последнего Императора справлялся?! И только не говори мне, что восполнял пробелы в образовании! – человек в шляпе рычал, от его патернализма не осталось и следа. Он так завелся, что до меня долетала его слюна.

Между тем этот вопрос помог остаткам моей раздробленной болевым шквалом логики скомпилировать версию того, зачем здесь эти двое.

Удавка на моей шее ослабла. Мне давали возможность ответить.

– Вы, дяденька, поражаете меня своей способностью отвергать очевидное, – сказал я и не узнал свой голос – настолько он ослаб.

На мгновение мне стало себя жаль, захотелось снова быть маленьким, заплакать и спрятаться в защищающих от всех бед маминых объятиях.

Потом пришла волшебная злость. Она освободила меня, отделив дух от бесполезного тела. Мой дух был зубаст, он откусил у человека в шляпе половину лица.

…

– Я забью тебя до смерти, малыш. Поверь, так или иначе ты мне все расскажешь! – его глаза светились, как два прожектора.

Я поднял правую руку и поднес оттопыренный средний палец прямо к его лицу.

Обтекаемая столбами белого сияния рука моя была тонкой, как спичка.

…

Жизнь без среднего пальца правой руки была явно хуже, чем с ним.

Мразь в шляпе ждала ответа.

Отделившийся от тела дух с интересом наблюдал за тем, как залитая кровью кукла, зашевелив порванными губами, прохрипела:

– Он был мне дорог как память. Мама ваша очень любила на него присаживаться…

Затем были взрыв, дым и полный бардак.

А посреди этого бардака качался в своем старинном деревянном кресле-качалке Израиль Иммануилович, таращился одним глазом и без конца повторял: «Ну вот, теперь и ты!»

–

3. Если чудеса, то настоящие

Боб был островитянином с совершенно непроизносимым именем букв этак из пятнадцати, преимущественно гласных. А поскольку среди этих букв присутствовали литеры «Б» и «О», то мы звали его просто Боб.

Боб был, мягко говоря, невысок ростом, и даже огромная копна черных кудряшек качественно ничего не меняла. Эта физическая кондиция весьма часто создавала ему разного рода проблемы. Обычно проблемы эти разрешались тихо и мирно, но иногда случалось по-другому: этот милейший человек, учившийся на филологическом факультете нашего университета, превращался в маленького дьявола и, вереща что-то на своем птичьем языке, вытворял такое, что всем тем, кто это видел впервые, и тем более тем, кому это уже приходилось наблюдать раньше, становилось понятно, что с ним лучше не связываться.

Боб верил в какого-то могущественного бога, жившего внутри вулкана на их острове, и нрава был соответствующего: вспыхнет, выплеснет из себя все свои эмоции – и остынет.

Да, так оно и было. Но после происшествия в стрип-клубе «За правой щечкой», когда какие-то отморозки поставили ему на голову, как на стол, кружку пива, и последовавшей за этим драки с поломкой инвентаря, битьем посуды и ночью в камере предварительного заключения, что-то в нем изменилось.

Жизнелюб с ярко выраженной реакцией на длинноногих грудастых блондинок стал молчаливым и замкнутым. Бог из вулкана, вероятно, нашептал ему что-то, потому что Боб, по словам одного нашего общего товарища, сошедшегося с ним ближе, чем кто-либо другой, решил, что это «вместилище порока», а именно так он стал называть стрип-клуб после того случая, должно быть уничтожено. Решил – и начал собирать бомбу.

Я между тем был беспечен и считал разговоры про эти его намерения выдумкой, хотя, имея перед глазами кое-какие мелочи-подсказки, мог бы и озаботиться: Боб был моим соседом и жил за гипсовой перегородкой.

Но нет худа без добра. Как выяснилось, бомба была, и что-то там Боб перемудрил или, наоборот, не рассчитал, потому что она самопроизвольно взорвалась в нужный момент. Правда, если бы она взорвалась немного пораньше, я был бы только «за», потому что при таком раскладе мой средний палец имел шанс остаться при мне.

…

Понять выражение глаз доктора, смотревшего на меня сквозь толстые линзы очков, не представлялось возможным, однако по лицу его, источавшему торжественную печаль, можно было делать кое-какие прогнозы о будущем вердикте. Моя медицинская карта лежала у него на коленях, он закончил листать ее уже пару минут назад, но почему-то до сих пор молчал. Вероятно, слова «мы сделали все, что могли, но, к сожалению…» все еще давались ему с трудом.

Тела своего я не чувствовал, на прямой связи с головным мозгом были только веки. Они были тяжелые и поднимались и опускались ценой больших усилий. Объяснение представлялось мне простым: я был накачан анальгетиками для облегчения страданий перед неизбежной своей кончиной.

Удивительно, но подобная перспектива не вызывала во мне никаких эмоций. К предстоящему своему переходу в небытие я был равнодушен. Хотелось только, чтобы в момент этот, вместо похожего на стрекозу дипломированного специалиста по человеческим недугам, присутствовала бы около моего ложа прекрасная дева в коротком белом халатике с глубоким вырезом на груди, белом же колпачке с ярко-красным крестиком на лбу и раскрашенными в цвет крестика пухлыми губками и ноготками…

– Кхм! – доктор прервал мои грезы в тот момент, когда я увлеченно созерцал капельку пота, скользящую в направлении центра Земли по ложбинке между двумя теплыми холмами, двигающимися вместе с учащенным ее дыханием.

Я открыл глаза.

Кривящийся улыбкой большой тонкогубый рот заявил мне, что жить я буду, и тем дольше, чем лучше научусь выбирать себе соседей, что опасных повреждений внутренних органов у меня не обнаружено и что самые серьезные мои проблемы – это контузия и потеря пальца на правой руке. Далее последовало описание предполагаемого лечебного процесса, но я уже не слушал – во мне внезапно появилось и на удивление быстро стало расти раздражение, не оттого, конечно, что я так ошибся в прогнозах своего собственного будущего, и даже не оттого, что не дали мне досмотреть мою чувственную фантазию с медсестрой, а потому что этот похожий на насекомое умник позволил себе в каком-то чересчур игривом тоне высказываться о вещах, о которых он не имел ни малейшего представления и по отношению к которым подобный тон был совершенно неприемлем. На светлую память о Бобе наступила нога в грязном сапожище, а моя героическая стойкость в противостоянии двум неизвестного происхождения негодяям и вовсе осталась за кадром – было от чего разозлиться.

– Мы вас на ноги поставим, – доктор ободряюще оскалился, показав свои шикарные керамические зубы, – можете не сомневаться!

Я хотел было сказать ему, что еще немного – и я сам, безо всякой посторонней помощи, поднимусь и уйду отсюда, только чтобы избавить себя от нужды созерцать его лицо и слушать его речи, но не стал, потому что он, словно читая мои мысли, вдруг заторопился на выход и, помахав мне ручкой от самой двери, удалился.

В голове моей воцарилась тревожная неразбериха. Жизнь продолжалась, порождая массу вопросов, ответов на которые не было. Настроение стало стремительно падать, и появились первые признаки головной боли, которая обещала быть адской. Я с тоской подумал о том, что у меня не было никакого желания прыгать в окно тогда, когда меня запросто могли убить, а сейчас, когда впереди обозначилась перспектива долгих лет (при условии правильного подбора соседей), мне этого почему-то ужасно захотелось.

Я представил себе, как отрываю от тела все эти трубочки и проводки, хватаю мерзко пищащий плоской линией монитор осциллографа, разбиваю им оконный стекло-пакет, а потом разбегаюсь и головой вперед выбрасываюсь наружу. Полет до мостовой короток, но в эти мгновения я снова вижу два теплых холма, двигающихся вместе с учащенным ее дыханием.

В этот момент в палату вошла она – девушка из моих видений: длинные ноги, губки бантиком, колпачок с крестиком и короткий халатик с глубоким вырезом на груди.

Не могу сказать, что я как-то очень уж обрадовался – все силы ушли на злость, но выпрыгивать из окна я передумал.

…

В палате, разделенной на части плотными занавесками, нас было трое: я лежал посередине, напротив двери, справа от меня – какой-то чернокожий хулиган с пулевым ранением груди, а слева – трансвестит, которого выбросили на ходу из лимузина.

Хулиган все рассказал о себе сам. Ему было скучно пребывать в бездействии, не толкать «на своем районе» кокс, не избивать должников, не демонстрировать восхищенным девчонкам широко растопыренные пальцы в перстнях и массивную золотую цепь вместе с новым четырехсотсильным желтым кабриолетом. Поэтому он болтал без умолку.

Трансвестит разговаривать не мог – у него была сломана челюсть. Подробности о нем я узнал от Анжелики – той самой медсестры, которая явилась ко мне в тяжелую для меня минуту.

Тут, правда, нужно уточнить: явилась она не только ко мне, а ко всем нам, и исключительно как медсестра, хотя, если честно, глядя на нее, можно было подумать, что эта профессия – отнюдь не главная для нее. Впрочем, может быть, подобные подозрения и не были безосновательными, так мне, во всяком случае, казалось, когда Черный Брат, следуя своему основному инстинкту, всякий раз, когда она приходила делать ему уколы, откровенно заигрывал с ней, а Анжелика очень уж искусно умудрялась проходить по самому краю, в том смысле, что и не отвечала ему взаимностью, и одновременно своими действиями как бы провоцировала его.

По поводу Брата замечу, что поначалу ни о каком межрасовом родстве речи не было, даже наоборот: из-за своей занавески этот сын улицы демонстрировал по отношению ко мне и трансвеститу гипертрофированное презрение, а когда я предложил ему сходить подальше – долго грозил мне страшным мщением при первой же возможности. Все удивительным образом изменилось, когда он услышал, как наша прелестница передавала мне приветы и пожелания скорейшего выздоровления от Израиля Иммануиловича. Я, конечно, не сразу связал эти два события, но позже понял, что такое волшебное превращение произошло именно из-за магического воздействия имени и отчества хозяина магазина подержанных членов.

…

Анжелика уже минут пять возилась с соседом слева от меня. Довольно четко слышался странный набор звуков: сопение, чавканье какое-то, скрип кровати и тихие стоны. Мне было все равно, но Черный Брат тоже слышал это, и это почему-то сильно его возбудило в каком-то нехорошем ключе. Он начал беспокойно ворочаться на своем месте, тихо ругаться, и в конце концов не выдержал.

– Слушай, брат, по-твоему, чем они занимаются? Если бы я не знал, что там две фактические бабы, то подумал бы, что это кто-то кому-то вставляет!

Он, конечно, понимал, что Анжелика прекрасно слышит его, и, вероятно, рассчитывал хоть на какой-то ее отклик, но ошибся: ответа не последовало, а странные звуки продолжались, оставив всю его мальчишескую ревность при нем.

– Черт! Теперь понятно, почему она не реагирует на нормальных парней! – продолжил он с досадой. – Хотя, брат, скажу честно, каждый раз, когда эта цыпочка дотрагивалась до моей задницы, для того чтобы протереть ее спиртом перед внутримышечной пилюлькой, она это делала так, что я всерьез думал, что мужиков трогать за жопу или еще там за что ей очень даже нравится. А оно вот, значит, как!

Он снова довольно жестко выругался и сердито засопел.

– Не парься, – ответил я, отметив полное совпадение наших эмоций по поводу ласковых рук Анжелики, – мало ли что она там делает. Когда тебе клизму вставляли, ты тоже пыхтел так, что при желании можно было нафантазировать все что угодно.

За левой занавеской прыснул короткий смешок, и аккомпанементом к нему послышалось продолжительное глумливое угуканье загипсованной челюсти.

– Да пошел ты!.. – Черный Брат был предсказуем в своей рефлексии, но по голосу его стало понятно, что накал молодецких страстей пошел на убыль.

Цели я достиг: он замолчал, поэтому я смог продолжить свои прерванные размышления про наличие миниатюрного пистолета двадцать второго калибра у Анжелики под халатиком, в потайной кобуре на правом бедре. Я узнал о нем случайно, когда, просыпаясь пару дней назад после дневного сна, открыл глаза и увидел, как она поправляет свои чулочки. Я, конечно, не стал обнаруживать перед ней этого своего открытия, а заметила ли она, что ее секрет уже не секрет, – кто знает? Но занимало меня не столько то, что она оказалась не просто медсестрой, а приставлена ко мне кем-то для охраны (другие варианты мне просто не приходили в голову), сколько то, что буквально накануне посещали меня мысли о необходимости иметь хоть какое-то прикрытие, потому что люди, приходившие ко мне домой, могли достать меня и здесь. Явление, которое я пытался теперь себе объяснить, заключалось в том, что мои желания в последнее время стали каким-то чудесным образом исполняться. Конечно, это могли быть и простые совпадения, но про них можно было сказать только то, что ничего подобного со мной еще никогда не случалось.

Чудеса чудесами, но закончилось все как обычно: я снова начал думать об Израиле Иммануиловиче и о том, кто же он такой на самом деле.

Суммируя все полученные мною за последнее время сведения, я приходил к однозначному выводу, что этот тихий человек был фигурой гораздо более значительной, таинственной и мрачной, нежели я предполагал до сих пор. История с дудкой Последнего Императора очень болезненным образом приоткрыла мне дверь в тот темный мир, в котором он обитал, и не только приоткрыла, но и обозначила мое участие в цепочке событий, конец которой был еще впереди. Конец этот меня очень даже интересовал, и, понимая, что гаданиями можно заниматься еще очень долго, я совершенно укрепился в своем намерении при первой же возможности составить с Израилем Иммануиловичем откровенный разговор и узнать все-таки, во что он меня втянул, пусть даже и случайно.

…

Я сидел на кровати и смотрел на большой букет белых роз с прикрепленной к нему открыткой, на которой типографским шрифтом было отпечатано послание от мамочки.

«Милый, мы с тобой!» – в этом была она вся.

Я без особого труда мог представить себе эту картину: где-то далеко-далеко, в теплых тропиках, плывет по морю яхта, мерцают звезды, покрасневшие от температурной обработки лобстеры раскинули на больших тарелках клешни и усы, со дна запотевшего бокала с Louis Roederer1 поднимаются пузырьки, а она, прижимая спутниковый телефон к уху одной рукой, держит в другой бумажку с распечаткой электронного письма от личного секретаря, в котором тот информирует ее о моих проблемах, и дрожащим голосом диктует ему же наказ обеспечить меня колючим веником и текст послания, которое к этому венику необходимо присовокупить.

В моих взаимоотношениях с матерью не было надрыва и каких-то детских и подростковых крайностей, которые так любят показывать в кинофильмах. Не ее вина, что своего родного отца я не знал.

Многие назвали бы мою мать легкомысленной из-за того только, что замуж она выходила несколько раз. Я, конечно, так не считал, поскольку знал наверняка, что все эти браки случались исключительно вследствие любви. Правда, когда я подрос настолько, чтобы начать рассуждать о таких вещах, я почему-то пришел к выводу, что любовь ее имела какой-то животный оттенок (не в узком смысле этого слова, конечно).

Она была добра, и жизнь в конце концов наградила ее достойным мужчиной, который не стал пытаться заменить мне отца и выстраивать «полноценную семью». Он обеспечивал стабильный остаток на моей банковской карте и никак не вмешивался в мои взаимоотношения с матерью. Я мог в любой момент прийти к ним в дом, оставаться там сколько захочу и просить все, что мог бы попросить его родной сын, с тем же самым результатом. Он был веселым человеком, но просто так не болтал никогда. Я его уважал, а единственная претензия, которую я мог бы ему предъявить, заключалась в том, что большую часть времени он вместе с матерью пропадал в каких-то экзотических уголках шарика, и приключения их зачастую носили экстремальный характер.

Я сидел на кровати, смотрел на розы и думал о двух вещах: о том, что мне гораздо предпочтительнее было бы иметь теперь на этой тумбочке бутылку скотча вместе со стаканом, пачкой сигарет, зажигалкой и пепельницей, и о том, что трудно было бы ожидать такого же хода мыслей от родной матери. Видение было ярким. Его возможную материализацию можно было бы рассматривать как еще одно доказательство моих недавно приобретенных сверхспособностей.

…

Скотча я не дождался, зато дождался одной потрясающей и очень приятной новости: Бог ли из вулкана в этом поучаствовал или еще кто-то, но только в момент взрыва бомбы Боба, которого я уже оплакал как мог, дома не оказалось. Он пришел в больницу навестить меня, и это было настоящее чудо.

–

4. Черное и белое

Размышлять о чем бы то ни было, в том числе и о природе человеческих страстей, лучше всего с мешком на голове. Это я понял, когда меня везли обратно.

А поначалу, по дороге туда, я был в тихом бешенстве, после того как два стокилограммовых бородатых молодца в кипах, с блуждающими в их черных курчавых бородах то ли сочувственными, то ли ехидными улыбками, поместили меня на заднее сиденье видавшего виды пикапа, в кузов которого было загружено серьезного вида строительное оборудование, а сами уселись по бокам и без всяких там «извините» и «позвольте» натянули на меня эту видавшую виды дерюгу, где еще совсем недавно, судя по остаткам мелкой шелухи, тут же набившейся мне за шиворот и в нос, хранились какие-то злаки. Они сдавили меня своими могучими плечами и всю дорогу мило болтали друг с другом, на иврите, надо полагать, весело похохатывая время от времени. И ведь я не то чтобы претендовал на эксклюзивное к себе отношение, черную шелковую повязку на глаза, присказку «сэр» и что-нибудь попрестижнее этой гремящей на каждой кочке развалюхи – вовсе нет, однако тот факт, что проблема моей транспортировки до пункта назначения была решена как-то уж совсем задешево, с какой стороны ни глянь, не только изрядно меня разозлил, но и вызвал череду очень нехороших мыслей, последняя и далеко не худшая из которых была о том, что неплохо было бы, чтобы все имеющие отношение к этой спецоперации персоналии шли к черту.

Ехали долго, поэтому к моменту прибытия эмоции мои поутихли.

Очутились мы далеко за городом, в каком-то очень уединенном месте, где гряда высоких холмов подходила к самому морю. На вершине одного из них стоял небольшой двухэтажный дом с белеными стенами, покрытый черепицей, в окружении пиний и кипарисов. По глубокой голубизне неба плыли мелкие облачка, в воздухе витал острый запах сосновой смолы, свежий морской бриз шумел в ветвях, и я, ослепленный солнечным светом и всей этой открывшейся мне красотой, тут же забыл о своей недавней обиде.

Впрочем, подобные мои восторги не помешали мне отметить, что чудный домик имел толщину стен совершенно избыточную для нашего климата, что все подходы и единственная дорога к нему очень хорошо просматривались, а значит, ничуть не хуже простреливались, и что такое его местоположение при необходимости позволяло держать в нем оборону сколь угодно долго.

На большое крыльцо вышла строгого вида старушка в черном. Вместе с ней появился, неспешно переступая с лапы на лапу, седой масти пес, возраста, судя по его виду, не менее почтенного по собачьим меркам. Оба внимательно посмотрели на меня, а пес еще и обнюхал основательно, раздувая влажные ноздри.

Один из двух опекавших меня самсонов быстро приблизился к ним и о чем-то негромко спросил бабульку. Та кивнула и так же негромко что-то ему ответила. Он почтительно ей поклонился, после чего обернулся ко мне, махнул рукой, указывая путь, и двинулся по вымощенной камнем дорожке в обход дома.

Я последовал за ним.

На заднем дворе, как я и предполагал, обнаружился небольшой бассейн с плавающим по поверхности лазурной воды устройством для сбора мелкого мусора: опавших листьев, иголок и всего такого прочего. Двигаясь зигзагом от бортика к бортику, устройство это было похоже на диковинного морского гада.

Рядом с бассейном стояла пара деревянных шезлонгов и несколько кадок с постриженной в форме разных геометрических фигур туей. С этой стороны вся стена дома была увита плющом, а внизу, под окнами, росли большие кусты роз.

Мы прошли дальше, мимо хозяйственных построек, на крыше одной из которых была развернута в сторону моря внушительных размеров солнечная батарея, и, миновав тенистую полосу раскинувших свои кроны старых пиний, вышли на противоположный склон холма.

Вид на окрестности отсюда был скучноват: безлесая, поросшая короткой жесткой травой, дикой ежевикой и кактусами пустынная местность простиралась вокруг насколько хватало глаз. Чуть ниже по склону, там, куда спускалась начинавшаяся здесь же узкая тропинка, я увидел Израиля Иммануиловича, который сидел на маленьком раскладном стульчике под белым в голубую полоску пляжным зонтом. Прямо перед ним в земле была вырыта яма. Рядом лежала молодая сосенка, корни которой, вместе с комом почвы на них, были обернуты полиэтиленом. Я почему-то сразу подумал, что яма эта слишком велика и глубока для того, чтобы сажать в нее дерево, и что на могилу она похожа гораздо больше.

Мысль эта тотчас пробудила во мне болезненное предчувствие неумолимо надвигающейся беды.

Заметив нас, Израиль Иммануилович поднялся и стал ждать, пока мы подойдем. С того момента, как я вышел из больницы, прошло без малого три месяца, и многое уже успело за это время случиться, в том числе и операция по возвращению на место точной биологической копии моего утерянного пальца, однако пообщаться толком друг с другом нам, до этого дня, никак не удавалось. Пожимая ему руку, я заметил, как сильно он изменился: осунулся и зримо постарел. Выражение ироничной отстраненности от суеты мира сего исчезло с его лица, и теперь на нем лежала печать озабоченности.

Израиль Иммануилович первым делом осмотрел мой новый палец и два раза одобрительно угукнул.

Мне, вероятно, следовало откликнуться на это выражением благодарности за его деятельное участие в моей судьбе, особенно в решении вопросов, связанных с подключением к процессу реабилитации высококвалифицированных специалистов в области селф-констрактинга, но я ничего не мог с собой поделать: взгляд мой притягивала зияющая в земле зловещая дыра за его спиной.

Он заметил это и, повернувшись боком, жестом пригласил меня подойти поближе.

…

Оба самсона, Израиль Иммануилович, я и прибежавшая к нам собака стояли на краю ямы и смотрели вниз, на дно, туда, где лежали останки грузного мужчины в шикарном прикиде. На теле покойного был темно-синий в широкую полоску шелковый костюм и красный в серебристый горошек галстук поверх белоснежной сорочки, а на ногах – восхитительные остроносые черные лаковые туфли со шнурками. Казалось, что его привезли сюда прямо со свадьбы или с какого-то сборища жутко важных персон. Голова трупа была замотана пропитанной кровью наволочкой, скрывавшей лицо, а прямо поверх наволочки была натянута шляпа. Та самая.

До этого момента я довольно часто думал о том, что было бы здорово поквитаться с двумя подонками, которые пытали меня той приснопамятной ночью, но при этом никакие конкретные мысли, как это сделать, ко мне не приходили. Месть представлялась мне сладкой, как мороженое с кленовым сиропом, потому что месть была просто словом.

Теперь же, стоя над поверженным злом, я не чувствовал ничего, кроме холодной пустоты в душе и жгучего желания отмотать время назад – туда, где еще не было этого ощущения ошеломляющей абсурдности происходящего, гнусности собственного бессилия что-либо изменить, понимания страшной неразрывности конечности и бесконечности и того, что переход из одного в другое быстр и прост, как прощальный стук двери.

Чем дольше я смотрел на покойника, тем больше крепла во мне уверенность в том, что настоящего хозяина шляпы в могиле не было. А это означало, что сумасшедший поезд, вышедший из пункта «А» и везущий всех своих пассажиров, в том числе и меня, в черную дыру, только начал набирать ход, и настоящее «веселье» было еще впереди.

Израиль Иммануилович подал знак – и добрые молодцы в кипах дружно взялись за лопаты. Через пять минут красный в серебристый горошек галстук был засыпан сверху почти двумя метрами грунта, и над ним было высажено и основательно полито из заранее проброшенного сюда шланга маленькое красивое дерево. Оно вытянуло свои ветви к солнцу точно так же, как и все ее подружки-сестрички, которые уже росли здесь, на этом холме, одни давно, а другие не очень.