Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть пятая

– О, монсеньер!..

– Но, – перебил суперинтендант, – отложим выплату и подписание договора на завтра.

– Хорошо, – отвечал оглушенный и похолодевший от удивления Ванель.

– На шесть часов утра, – добавил Фуке.

– Шесть часов, – повторил Ванель.

– Прощайте, господин Ванель. Поцелуйте от меня ручки госпоже Ванель.

И Фуке встал.

Тогда Ванель, побагровевший и начинавший терять голову, сказал:

– Монсеньер, вы даете мне честное слово?

Фуке повернул голову и сказал:

– Черт возьми! А вы?

Ванель смешался, вздрогнул и кончил тем, что робко протянул руку.

Фуке открыто и благородно протянул свою.

И честная рука на секунду коснулась влажной руки лицемера. Ванель сжал пальцы Фуке, чтобы убедиться в том, что это не сон.

Суперинтендант тихонько освободил свою руку и сказал:

– Прощайте!

Ванель попятился к двери, бросился через приемные комнаты и исчез.

VII

Посуда и бриллианты госпожи де Бельер

Отпустив Ванеля, Фуке на минуту задумался.

«Не может быть меры того, что делаешь ради некогда любимой женщины. Маргарита хочет быть прокуроршей. Почему бы ей не доставить этого удовольствия? Теперь, когда самая взыскательная совесть не может меня ни в чем упрекнуть, подумаем о женщине, которая любит меня. Госпожа де Бельер должна быть там».

И он взглянул на потайную дверь. Заперев свой кабинет, он открыл подземный коридор и быстро направился по соединительному ходу между своим домом и венсенским.

Он даже не предупредил свою подругу звонком, твердо зная, что она никогда не опаздывает на свидания.

Маркиза действительно была уже на месте и ждала. Она услышала шаги и подбежала, чтоб из-под двери взять записку, которую он просунул.

«Приезжайте, маркиза. Вас ждут к ужину».

Оживленная и радостная госпожа де Бельер дошла до своей кареты на авеню Венсен и на крыльце протянула руку Гурвилю, который, чтоб доставить удовольствие своему господину, ожидал ее приезда во дворе.

Она не заметила, как вернулись разгоряченные и в пене вороные лошади Фуке, привезшие Пелиссона и того самого ювелира, которому она продала свою посуду и драгоценности. Пелиссон ввел его в кабинет, где все еще находился Фуке.

Суперинтендант поблагодарил ювелира за то, что он сохранил, как вклад, сокровища, которые он имел право продать. Он бросил взгляд на сумму счета, которая достигала миллиона трехсот тысяч. Потом сел за свое бюро и написал чек на миллион четыреста тысяч, которые должны быть выплачены наличными из его кассы на следующий день до полудня.

– Сто тысяч ливров прибыли! – воскликнул ювелир. – Ах, монсеньер, какая щедрость!

– Нет, нет, сударь, – сказал Фуке, потрепав его по плечу, – есть деликатность, которую невозможно оплатить. Прибыль приблизительно та же, которую бы вы получили, но остаются еще проценты.

С этими словами он снял с рукава бриллиантовую запонку, которую тот же ювелир часто оценивал в три тысячи пистолей, и сказал:

– Возьмите это на память обо мне и прощайте. Вы честный человек.

– А вы, монсеньер, – воскликнул глубоко тронутый ювелир, – вы славный вельможа!

Фуке выпустил достойного ювелира через потайную дверь и пошел встречать госпожу де Бельер, уже окруженную гостями.

Маркиза была всегда прекрасна, но в этот день она была ослепительна.

– Не находите ли вы, господа, что маркиза сегодня несравненна? – сказал Фуке. – Знаете ли вы почему?

– Потому, что госпожа де Бельер – самая красивая женщина, – сказал кто-то из гостей.

– Нет, потому что она лучшая из женщин. Однако… все драгоценности, надетые сегодня на маркизе, – поддельные.

Госпожа де Бельер покраснела.

– О, это можно говорить без страха женщине, обладающей лучшими бриллиантами в Париже, – раздалось со всех сторон.

– Ну, что вы скажете? – тихо спросил Фуке Пелиссона.

– Наконец-то я понял. Вы хорошо поступили.

– Наконец-то! – засмеялся Фуке.

– Кушать подано, – величественно возгласил Ватель.

Волна приглашенных ринулась быстрее, чем это принято на министерских приемах, в столовую, где их ожидало великолепное зрелище.

На буфетах, на поставцах, на столе среди цветов и огней ослепительно блистала богатейшая золотая и серебряная посуда. Это были остатки старинных сокровищ, изваянных, выточенных и отлитых флорентийскими мастерами, привезенными Медичи[12] в те времена, когда во Франции еще было золото. Эти чудеса искусства, спрятанные и зарытые во времена гражданских войн[13], робко появлялись снова на свет в передышках той войны, которая называлась Фрондой. Сеньоры, сражаясь между собой, убивали друг друга, но не грабили. На всей посуде был герб госпожи де Бельер.

– Как! – воскликнул Лафонтен. – Везде П. и Б.!

Но самым удивительным был прибор маркизы. Перед ним возвышалась пирамида бриллиантов, сапфиров, изумрудов и античных камей. Халцедоны со старинной малоазийской резьбой в золотой мизийской оправе, удивительная древнеалександрийская мозаика в серебре, тяжелые египетские браслеты Клеопатры покрывали громадное блюдо работы Палисси[14], стоявшее на треножнике из золоченой бронзы работы Бенвенуто[15].

Маркиза побледнела, увидя то, что никогда больше не думала увидеть. Глубокое молчание, предвестник большого волнения, воцарилось во всей встревоженной и ожидающей зале.

Фуке не сделал даже знака, чтоб удалить лакеев в расшитых кафтанах, летавших, как торопливые пчелы, вокруг громадных буфетов и столов.

– Господа, – сказал он, – посуда, которую вы видите, принадлежала госпоже де Бельер. Однажды, видя, что один из ее друзей находится в стесненных обстоятельствах, она послала все это золото и серебро вместе с драгоценностями, которые возвышаются здесь перед ней, к ювелиру. Такой великодушный дружеский поступок должен быть по достоинству оценен такими истинными друзьями, как вы. Счастлив человек, который так любим! Выпьем за здоровье госпожи де Бельер!

Буря рукоплесканий покрыла эти слова; онемевшая маркиза упала в кресло без чувств. Так падали в Древней Греции птицы, пролетавшие над ареною, где шли олимпийские сражения.

– А теперь, – добавил Пелиссон, которого всегда трогали благородные поступки и восхищала всякая красота, – теперь выпьем и за человека, ради которого маркиза совершила столь прекрасный поступок, потому что он достоин такой любви.

Теперь пришла очередь маркизы. Она встала, бледная и улыбающаяся, протянула дрожащей рукой стакан, и ее пальцы коснулись пальцев Фуке, в то время как ее еще затуманенный взгляд искал выражения любви, сжигавшей великодушное сердце ее друга.

Ужин, начавшийся таким удивительнейшим образом, скоро превратился в настоящее пиршество. Никто уже не старался быть остроумным – остроумие у каждого было непринужденным.

Лафонтен забыл свое любимое вино Горньи и позволил Вателю помирить его с ронскими и испанскими винами.

Аббат Фуке так подобрел, что Гурвиль сказал ему:

– Смотрите, господин аббат, вы стали таким мягким, что вас могут нечаянно съесть.

Часы текли радостно и как бы осыпали розами пирующих. Против своего обыкновения суперинтендант не встал из-за стола перед щедрым десертом.

Он улыбался своим друзьям, почти все они были пьяны так, как бывают пьяны люди, у которых сердце опьянело раньше головы. Впервые за вечер он посмотрел на часы.

Вдруг во двор въехала карета, и, как ни странно, звук колес был услышан среди шума и песен.

Фуке прислушался, потом повернул голову к передней. Ему показалось, что там раздались шаги и что они не ступали по земле, но попирали его сердце.

Инстинктивно он отодвинул свою ногу от ноги госпожи де Бельер, которой касался в течение двух часов.

– Господин д’Эрбле, ванский епископ, – возгласил привратник.

Пламя свечи сожгло нити, поддерживавшие гирлянду, и она упала на голову человека, появившегося на пороге. Это был мрачный и задумчивый Арамис.

VIII

Расписка кардинала Мазарини

Фуке шумным приветствием встретил бы вновь пришедшего друга, если бы ледяной вид и рассеянный взгляд Арамиса не вернули ему всю его сдержанность.

– Вы нам не поможете есть десерт? – все же спросил он. – Вас не испугает наше шумное веселье?

– Монсеньер, – почтительно ответил Арамис, – я начну с извинения, что нарушаю ваше радостное собрание, но я попрошу вас после веселья подарить мне несколько минут для делового разговора.

Слова «деловой разговор» заставили нескольких эпикурейцев прислушаться. Фуке встал и сказал:

– Всегда дела, господин д’Эрбле! Счастье еще, что дела появляются только в конце ужина.

С этими словами он взял руку госпожи де Бельер, которая смотрела на него с некоторым беспокойством, и повел ее в соседнюю гостиную, где оставил в обществе наиболее благоразумных своих гостей.

Сам же он, взяв под руку Арамиса, направился в свой кабинет, где Арамис сразу забыл почтительность и этикет. Он сел и спросил:

– Догадайтесь, кого я видел сегодня.

– Дорогой шевалье, каждый раз, как вы так начинаете свою речь, я жду, что вы мне сообщите что-нибудь неприятное.

– На этот раз вы в этом не ошибаетесь, дорогой друг, – сказал Арамис.

– Не заставляйте меня томиться, – флегматично продолжал Фуке.

– Ну так вот – я видел госпожу де Шеврез.

– Старую герцогиню? Или ее тень?

– Нет. Именно старую волчицу.

– Без зубов?

– Возможно, но не без когтей.

– Ну, что же она может иметь против меня? Я не скуп с не слишком неприступными женщинами. Это качество женщины всегда ценят, даже когда они больше не могут возбуждать любви.

– Госпожа де Шеврез хорошо знает, что вы не скупы, раз хочет вырвать у вас деньги.

– Вот как! Под каким предлогом?

– Предлог у нее всегда найдется. По-видимому, у нее есть несколько писем кардинала Мазарини.

– Меня это не удивляет. Прелат был известным волокитой.

– Да, но, видимо, эти письма не имеют отношения к его любовным историям. В них идет речь, как говорят, о финансах.

– Это менее интересно.

– Вы совсем не догадываетесь, о чем я говорю?

– Совсем не догадываюсь.

– Вы никогда не слыхали о некоем обвинении вас в присвоении государственных сумм?

– Сто раз! Тысячу раз! С тех пор как я служу, дорогой д’Эрбле, я только об этом и слышу. Так же, как вы, епископ, вечно слышите упреки в нечестии; вы, будучи мушкетером, слышали упреки в трусости. Министра финансов беспрерывно упрекают в том, что он разворовывает финансы.

– Хорошо. Но давайте будет точными, так как, судя по тому, что говорит герцогиня, Мазарини точен.

– В чем же он точен?

– Он называет сумму приблизительно в тринадцать миллионов, в употреблении которых вам было бы трудно дать подробный отчет.

– Тринадцать миллионов! – сказал суперинтендант, растягиваясь в кресле, чтобы удобнее было поднять голову к потолку. – Тринадцать миллионов… Ах ты, господи, дайте мне припомнить, какие же это среди всех тех, в краже которых меня обвиняют!

– Не смейтесь, мой дорогой друг, это очень серьезно. Ясно, что у герцогини есть письма и что письма эти, должно быть, подлинные, так как она хотела продать их за пятьсот тысяч ливров.

– За такие деньги можно купить хорошую клевету, – отвечал Фуке. – Ах да, я знаю, о чем вы говорите! – И суперинтендант добродушно засмеялся.

– Тем лучше! – сказал немного успокоенный Арамис.

– Я вспоминаю историю с тринадцатью миллионами. Ну да, это то самое!

– Вы меня очень радуете. В чем же дело?

– Представьте себе, мой друг, что однажды сеньор Мазарини, упокой господи его душу, получил тринадцать миллионов за уступку спорных земель в Вальтелине[16]; он их вычеркнул из приходных книг, послал мне и заставил меня передать их ему на военные расходы.

– Хорошо. Значит, вы можете отчитаться за их употребление?

– Нет. Кардинал поместил эти деньги на мое имя и послал мне расписку.

– У вас есть расписка?

– Еще бы! – сказал Фуке и спокойно направился к большому бюро черного дерева с перламутровыми и золотыми инкрустациями.

– Меня приводит в восторг, – сказал восхищенный Арамис, – во-первых, ваша память, затем – ваше хладнокровие и, наконец, порядок, царствующий в ваших делах, тогда как, по существу, вы поэт.

– Да, – отвечал Фуке, – у меня порядок, происходящий от лени, чтобы не тратить время на поиски. Так, я знаю, что расписки Мазарини в третьем ящике под литерой М; я открываю этот ящик и сразу беру в руку нужную мне бумагу. Даже ночью без свечи я найду ее. – И уверенной рукой он ощупал связку бумаг, лежавших в открытом ящике. – Даже больше того, – продолжал он, – я помню эту бумагу, как будто вижу ее перед глазами. Она толстая, немного шероховатая, с золотым обрезом; на числе, которым она помечена, Мазарини сделал кляксу. Ну вот, бумага чувствует, что ею заняты и что она нужна, поэтому прячется и бунтует.

И суперинтендант заглянул в ящик.

Арамис встал.

– Странно, – сказал Фуке.

– Ваша память вам изменяет, дорогой друг, поищите в другой связке.

Фуке взял связку, перебрал ее еще раз и побледнел.

– Не упорствуйте и поищите в другом месте, – сказал Арамис.

– Бесполезно, бесполезно, я никогда не ошибался; никто, кроме меня, не убирает эти бумаги, никто не открывает этого ящика, к которому я сделал секретный замок, шифр которого знаю я один.

– К какому же выводу вы приходите?

– К тому, что квитанция Мазарини у меня украдена. Госпожа де Шеврез права, шевалье: я присвоил государственные деньги; я украл тринадцать миллионов у казны, я – вор, господин д’Эрбле.

– Не раздражайтесь, друг мой, не волнуйтесь!

– Как же мне не волноваться, шевалье! Причин для этого достаточно. Заправский процесс, заправский суд, и ваш друг суперинтендант последует на Монфокон[17] за своим коллегой Ангерраном де Мариньи[18], за своим предшественником Самблансе[19].

– О, не так быстро, – сказал, улыбаясь, Арамис.

– Почему не так быстро? Что же, по-вашему, сделала герцогиня де Шеврез с этими письмами? Ведь вы отказались от них, не правда ли?

– О, я наотрез отказался. Я предполагаю, что она отправилась продавать их господину Кольберу.

– Ну вот видите!

– Я сказал, что предполагаю. Я мог бы сказать, что я в этом уверен, так как я поручил проследить за ней. Расставшись со мной, она вернулась к себе, затем вышла через задний ход своего дома и отправилась в дом интенданта на улицу Круа-де-Пти-Шан.

– Значит, процесс, скандал и бесчестье, и все как гром с неба: слепо, жестоко, безжалостно.

Арамис подошел к Фуке, который весь трепетал в кресле перед открытыми ящиками. Он положил ему руку на плечо и сказал ласковым голосом:

– Никогда не забывайте, что положение господина Фуке не может равняться с положением Самблансе или Мариньи.

– Почему же, боже мой!

– Потому, что против этих министров был возбужден процесс и приговор приведен в исполнение. А по отношению к вам этого не может случиться.

– Почему? Ведь во все времена казнокрады считаются преступниками.

– Преступники, умеющие найти убежище, никогда не бывают в опасности.

– Спасаться? Бежать?

– Я вам не об этом говорю, но вы забываете, что такие процессы возбуждаются парламентом и ведутся генеральным прокурором, а вы сами – генеральный прокурор. Итак, если только вы не захотите приговорить себя…

– О! – воскликнул Фуке, стукнув кулаком по столу.

– Ну что, что такое?

– То, что я уже больше не генеральный прокурор.

Теперь Арамис мертвенно побледнел и так сжал руки, что пальцы хрустнули. Он свирепым взором впился в Фуке и, отчеканивая каждый слог, произнес:

– Вы больше не генеральный прокурор?

– Нет.

– Когда вы перестали быть им?

– Четыре или пять часов тому назад.

– Будьте осторожны, – холодно перебил Арамис, – мне кажется, что вы не в своем уме, друг мой. Придите в себя.

– Я вам говорю, – продолжал Фуке, – что не так давно пришел ко мне человек, посланный моими друзьями, и предложил мне миллион четыреста тысяч за мою должность. И я продал ее.

Арамис замолк. Его умное и насмешливое лицо отразило унылый ужас, подействовавший на суперинтенданта сильнее, чем все крики и речи на свете.

– Значит, вы очень нуждались в деньгах? – проговорил наконец Арамис.

– Да, чтоб заплатить долг чести.

И в нескольких словах Фуке рассказал Арамису о великодушии госпожи де Бельер и о том, как он счел нужным отплатить за это великодушие.

– Красивый жест, – сказал Арамис. – Во сколько он вам обошелся?

– Ровно в миллион четыреста тысяч, полученных за мою должность.

– Которые вы так и получили сразу, не раздумывая? О, неосторожный друг!

– Я их еще не получил, но получу завтра.

– Значит, это еще не кончено?

– Это должно быть кончено, так как я дал ювелиру чек, по которому он должен получить деньги в полдень в моей кассе, куда они будут внесены между шестью и семью часами утра.

– Слава богу! – воскликнул Арамис и захлопал в ладоши. – Ничто не закончено, раз вам еще не заплатили.

– А ювелир?

– Без четверти двенадцать вы получите от меня миллион четыреста тысяч.

– Подождите минуту. Ведь утром, в шесть часов, я подписываю договор.

– Я вам ручаюсь, что вы его не подпишете.

– Я дал слово, шевалье.

– Вы возьмете его обратно, вот и все.

– Что вы мне говорите! – воскликнул в благородном негодовании Фуке. – Взять обратно слово, данное Фуке?

Негодующий взгляд министра встретился с гневным взглядом Арамиса.

– Сударь, – сказал он, – я, кажется, заслужил название честного человека, не правда ли? Под солдатским плащом я пятьсот раз рисковал жизнью, в одеянии священника я оказал еще более важные услуги Богу, государству или своим друзьям. Честное слово стоит ровно столько, сколько стоит человек, давший его. Когда он держит его – это чистое золото; когда он не хочет его держать – это разящее железо. Он защищается тогда этим честным словом, как честным оружием, потому что когда честный человек не держит честного слова, значит, он в смертельной опасности, значит, что, он рискует больше, чем вся та выгода, которую может получить его противник. В таком случае, сударь, обращаются к Богу и своему праву.

Фуке опустил голову и сказал:

– Я бедный бретонец, простой и упрямый, и мой дух восхищается вашим и страшится его. Я не говорю, что держу слово из добродетели. Если хотите, я держу его по привычке. Но простые люди достаточно простодушны, чтоб восхищаться этой привычкой. Это моя единственная доблесть. Позвольте мне гордиться ею.

– Значит, вы завтра подпишете акт о продаже должности, которая защищала вас от всех ваших врагов?

– Подпишу.

Арамис глубоко вздохнул, огляделся с видом человека, которому хочется разбить что-нибудь, и сказал:

– У нас остается еще одно средство, и я надеюсь, что вы не откажетесь применить его.

– Конечно нет, если оно благородно… как все, что вы предлагаете, дорогой друг.

– Я не знаю ничего благороднее, чем отказ от покупки, сделанный вашим покупателем. Он – ваш друг?

– Да… но…

– Но если вы мне позволите вести это дело, я не отчаиваюсь.

– Предоставляю вам быть полным хозяином.

– С кем вы вели переговоры? Кто этот человек?

– Я не знаю, знакомы ли вы с членами парламента.

– С большинством. Это какой-нибудь президент?

– Нет, простой советник.

– Ах!

– И зовут его Ванель.

Арамис побагровел, встал и закричал:

– Ванель! Муж Маргариты Ванель?

– Да.

– Вашей бывшей любовницы?

– Да, дорогой друг. Она захотела быть генеральной прокуроршей. Мне пришлось предоставить хоть это бедному Ванелю, и, кроме того, я еще выигрываю, так как этим доставляю удовольствие его жене.

Арамис подошел вплотную к Фуке, взял его за руку и хладнокровно сказал:

– Вы знаете имя нового любовника госпожи Ванель? Его зовут Жан-Батист Кольбер. Он интендант финансов. Он живет на улице Круа-де-Пти-Шан, куда госпожа де Шеврез сегодня вечером носила письма Мазарини, которые она хочет продать.

– Боже мой, боже мой! – прошептал Фуке, вытирая струившийся по лбу пот.

– Теперь вы начинаете понимать?

– Что я погиб? Да.

– Вы не находите, что стоит немного менее твердо держать свое слово, чем Регул?

– Нет, – сказал Фуке.

– Упрямые люди, – пробормотал Арамис, – всегда так устраиваются, что ими восхищаются.

Фуке протянул ему руку.

В этот момент на прекрасных черепаховых часах с золотой резьбой, стоявших на консоли против камина, пробило шесть часов утра.

В передней заскрипела дверь, и Гурвиль, подойдя к кабинету, сказал:

– Господин Ванель спрашивает, может ли монсеньер принять его?

Фуке отвел глаза от глаз Арамиса и ответил:

– Просите господина Ванеля войти.

IX

Черновик господина Кольбера

Ванель, вошедший в этот момент разговора, явился и для Фуке и для Арамиса как бы точкой, которой заканчивается фраза. Но для Ванеля присутствие Арамиса в кабинете Фуке должно было иметь совсем другое значение.

Поэтому, едва только войдя в комнату, он остановил на тонком и в то же время строгом лице ванского епископа удивленный взгляд, который вскоре стал подозрительным.

Что же касается Фуке, то он, как истинный политик, то есть человек, вполне владеющий собой, усилием воли уничтожил на своем лице все следы волнения, вызванного разоблачениями Арамиса. Это больше не был человек, раздавленный несчастьем и принужденный искать выхода; он поднял голову и протянул руку, приглашая Ванеля подойти ближе.

Он снова был первым министром и хозяином у себя в доме.

Арамис знал суперинтенданта. Ни тонкость его сердца, ни широта его ума не могли удивить епископа. Поэтому, отказавшись от активного участия в разговоре, он на время взял на себя трудную роль человека наблюдающего и слушающего.

Ванель был заметно взволнован. Он дошел до середины кабинета, низко кланяясь всем и всему.

– Я явился… – начал он.

Фуке кивнул и сказал:

– Вы точны, господин Ванель.

– В делах, монсеньер, мне кажется, что точность – добродетель.

– Да, сударь.

– Простите, – перебил Арамис, указывая пальцем на Ванеля и обращаясь к Фуке, – простите, это тот господин, который хочет купить вашу должность, не правда ли?

– Да, это я, – отвечал Ванель, удивленный крайне высокомерным тоном, которым Арамис задал вопрос. – Но как мне надлежит называть того, кто удостаивает меня?..

– Называйте меня монсеньер, – сухо отвечал Арамис.

Ванель поклонился.

– Довольно, довольно, господа, – сказал Фуке, – достаточно церемоний. Перейдем к фактам.

– Монсеньер видит, – сказал Ванель, – я весь к его услугам.

– А я подумал, что вам, может быть, надо мне сказать что-нибудь?

– О, он изменил свое решение, я погиб! – прошептал Ванель. Но, набравшись мужества, сказал: – Нет, монсеньер, мне совершенно нечего вам сказать, кроме того, что я сказал вчера и готов повторить сегодня.

– Будьте откровенны, господин Ванель, не слишком ли труден для вас наш договор, скажите мне?

– Разумеется, монсеньер, миллион пятьсот тысяч ливров – это большая сумма.

– Такая большая, – сказал Фуке, – что я подумал…

– Вы подумали, монсеньер? – живо воскликнул Ванель.

– Да, что, быть может, ваши средства вам еще не позволяют купить…

– О, монсеньер!

– Успокойтесь, господин Ванель, я не стану осуждать вас за неисполнение вашего слова, так как вы, очевидно, не в состоянии его сдержать.

– Нет, монсеньер, вы, конечно, осудили бы меня и были бы правы, – отвечал Ванель, – так как надо быть неосторожным человеком и безумцем, чтобы взять на себя обязательство, которое не можешь выполнить. А я всегда смотрю на уговор как на совершенное дело.

Фуке покраснел. Арамис промычал нетерпеливое «гм!».

– Нельзя все же впадать в крайность, сударь, – сказал суперинтендант. – Человеческий ум изменчив, ему свойственны маленькие простительные капризы, даже иногда вполне почтенные капризы. И часто человек желал чего-нибудь вчера, а сегодня в этом раскаивается.

Ванель почувствовал, как по его лбу и щекам потек холодный пот, и пролепетал:

– Монсеньер!..

Арамис же, очень довольный той четкостью, с которой Фуке начал разговор, спокойно прислонился к мраморной консоли и стал играть золотым ножичком в малахитовой оправе.

Фуке минуту помолчал, потом снова заговорил:

– Послушайте, дорогой господин Ванель, я сейчас вам объясню положение вещей.

Ванель затрепетал.

– Вы порядочный человек, – продолжал Фуке, – и вы поймете.

Ванель зашатался.

– Вчера я хотел продать свою должность.

– Монсеньер, вы не только хотели продать, вы сделали больше – вы продали.

– Ну, пусть так! Но сегодня я прошу вас, как о большом одолжении, вернуть мне слово, которое я дал вам вчера.

– Вы дали мне это слово, – повторил Ванель, как неумолимое эхо.