Сокровище Харальда

Ярославовы дети любили разглядывать привезенные сокровища. Предслава одно время просто вся изнылась, страдая по серебряному позолоченному блюду, по которому гуляла серебряная же курочка с крошечными пушистыми цыплятками, ну прямо живыми, с глазками из крошечных рубинов или гранатов. Даже вытребовала у Елисавы обещание выпросить у Харальда это блюдо в подарок сестре, когда он вернется. Елисава пообещала, чтобы отвязаться, хотя на самом деле уже не видела в добыче Харальда чего-то такого, что имело бы отношение к ней. При взгляде на эти вещи она воображала себе далекие страны, пыльные и жаркие, – Персию, Бактрию, Сирию, Вавилон, Аравию, Финикию… Но туманный образ «жениха» со временем испарился из памяти, да и сам Харальд уже давно стал не таким, каким она его знала. Он нашел свое счастье за южными морями, и между ними теперь не оставалось ни малейшей связи.

Однако вопреки здравому рассудку даже через одиннадцать лет разлуки имя Харальда, сына Сигурда, сохраняло некую притягательность, полнилось обаянием, как имя героя сказки, услышанной в детстве. Место ему было где-то на самом дне ларца с детскими «сокровищами», когда-то нежно любимыми игрушками, в которые она теперь не играет, но никому не позволит поднять на них руку!

Поэтому Елисава не любила, когда кто-то в шутку вспоминал о ее несостоявшемся обручении, дразнил «женихом», сбежавшим за моря. И Ульв, сын Рёгнвальда, был последним человеком, от которого она стерпела бы подобные намеки.

– Загулял твой жених, дорогая сестра! – Ульв усмехнулся, со значением взглянув на Елисаву, и она отвела глаза, чтобы не видеть его редкие, кривые, полусгнившие зубы. Он словно бы читал ее мысли, и это тоже вызывало у Елисавы неприятие. – Ну да ничего! Ты красавица, без женихов не останешься! Получше найдем! Хочешь – с юга, хочешь – с севера!

– А ты сватом поедешь? – напустилась на него Елисава. – У твоего брата это не очень-то ловко вышло! Хватит глупости болтать! Лучше скажи, что ты вчера в гриднице устроил! Что ты нес с пьяных глаз, бесстыжая твоя душа! – Желая как можно дальше уйти от разговора о Харальде, она невольно перешла с северного языка на славянский. – Платы тебе мало? За эйрир серебра ты служить не хочешь? А сколько хочешь? Гривну золотом? Это в какие же времена и в каких странах столько дружине платили?

– Как я сказал, так и будет! – Ульв надменно выпрямился. Бьёрн, стоявший у него за спиной, слегка пожал плечами: с пьяных глаз было сказано слово или с трезвых, но его слышала вся дружина, так что отступиться от своего требования Ульв не мог. Да и, похоже, не хотел. – Я много лет служил вам как простой наемник, хотя, если ты не забыла, довожусь тебе родичем, троюродным братом!

– Столько лет тебе эта плата нравилась!

– Столько лет… – Ульв запнулся. – У меня были причины терпеть.

– Я знаю, какие у него причины! – встряла Прямислава, тоже на северном языке, как часто делали в княжеской семье, чтобы уберечь тайны от челяди. – Ульв все ждал, что Рёгнвальд умрет, а он сядет на его место и будет ярлом в Альдейгье! Но только зря он надеется! Эйлив его близко не подпустит!

– Молчи, девчонка! – в ярости заорал Ульв, и боярыни беспокойно задвигались, переглядываясь: мол, не пора ли звать на помощь? – Это не твое дело! Играй в свои куклы и не лезь в дела мужчин!

– Если ты будешь требовать слишком много, то лишишься и того, что у тебя есть! – сурово предостерегла Елисава. – С каждым обозом два раза в год сюда приходит по сотне таких, как ты, и все хотят золота и славы! Мы не останемся без дружины, а вот ты где еще найдешь покупателя на свой меч?

– Да хотя бы в Миклагарде! – Ульв ухмыльнулся, и Елисава поняла, что он не шутит. – Харальд захватил, как говорят, восемьдесят городов в Стране Сарацин, но и мне, надеюсь, кое-что осталось! А вот где твой отец найдет верных людей, которые не дадут его зарезать всем братьям и племянникам, – я не знаю.

– У моего отца нет братьев!

– Да, конечно! – с издевкой согласился Ульв. – Он об этом позаботился! Ты думаешь, я не знаю, кому твой дед завещал престол? Или ты сама этого не знаешь? Он завещал престол Борису, а сидит на нем твой отец!

– Это князь Святополк виноват! – горячо возразила Прямислава. – Князь Святополк убил Святослава, Бориса и Глеба!

– Святослава – может быть, я об этом не знаю, да и тролли с ним! А вот двум другим помог умереть ваш добрый отец, мой знатный родич! А теперь рассказывает своим детям сказки про злого дядю Святополка! Но я-то знаю, как все было!

– Ничего ты не знаешь! – в негодовании крикнула Елисава. Ей хотелось засунуть Ульву в горло его собственный меч, чтобы немедленно заставить замолчать, но где ей было справиться со здоровенным варягом. Его вопли наверняка слышат во всем детинце. И то, что ярл говорил сейчас, гораздо хуже того, что он кричал вчера на пиру. – Это все ложь!

– Расскажи кому-нибудь другому! – Ульв нагло усмехался. – Я-то все знаю! Вы надеетесь, что очевидцев не осталось! А мне все рассказал Торвид Лось, который сам отрубил голову князю Борису и снял с его шеи золотую гривну, которую ваш отец приказал привезти! А уж Торвид точно знал, от кого он получил деньги! Мы все знаем! Вы, конунги Гардов, всегда делаете грязные дела нашими руками и думаете, что мы – камни, которые вечно будут молчать и служить вам, как собаки, за жалкий эйрир серебра в год! Кто поднял на мечи князя Ярополка, брата твоего деда? Викинги! Финн Паленая Борода еще знавал в молодости одного из тех двоих, даже показывал мне пряжку ремня, которую у того однажды выиграл. Финна похоронили с этой пряжкой, а то бы я тебе ее показал, Эллисив! Именно так твой дед расправлялся с братьями, которые были знатнее его и имели больше прав на престол! И твой отец делал то же самое, и опять нашими руками! Когда твои братья начнут делить владения отца, думаешь, они обойдутся без нас? Ха-ха! – воскликнул Ульв, расставив ноги и уперев руки в бока. – Скорее камень поплывет! Вам повезло, что ваш старший брат в Хольмгарде умер сам, тот, что от первой жены вашего отца. А может, не сам?

Ульв хитро прищурил глаз, и его широкая грудь заходила ходуном. Ожидая ответа от умолкнувших девушек, он судорожно кашлянул – давала себя знать старая рана в груди, когда лет восемь назад в него попала печенежская стрела. От крика и возбуждения Ульв с тех пор всегда задыхался.

– Да ты пьян до сих пор! – со смешанным чувством негодования и тщательно скрываемого смущения отозвалась Елисава.

Слова ярла звучали оскорбительно, от них попахивало прямой изменой. Князь Ярослав не любил обсуждать «подвиги», совершенные его отцом и им самим в борьбе за власть. Да и княгиня Ингигерда говорила об этом уклончиво, хотя знала, вероятно, многое. В Киеве господствовало мнение, что убийство братьев совершил Святополк, сын беглой греческой монахини и двух отцов, что уж само по себе не позволяло ждать от него ничего хорошего![8] Однако в среде киевских и новгородских варягов ходили свои предания, и не всегда они совпадали с преданиями славянскими.

– Мои братья не будут делить владения, убивая друг друга! – возмущенно продолжала Елисава.

– Все так говорят и даже думают, пока отец жив. А когда он умрет, каждый наследник помнит только то, что он – сын своего отца, но не помнит, что он еще и брат своего брата. Разница очень большая. Задумайся над этим, если не думала раньше.

– Мой отец проживет еще долго.

– Может быть. Но ты, надеюсь, не забыла про князя Брячислава, который в Полотеске? Ваш двоюродный брат по отцу. Думаете, он не помнит, что его отец был старше вашего отца и что его права на Киев больше? И я бы на месте твоего отца не денег на дружину жалел. Я бы жалел, видя, как из-за низкой платы от меня уходят люди. Как говорил старый Вальдамар конунг, твой дед? Серебро и золото не добывает верной дружины, а верная дружина добывает серебро и золото. Так вот, можешь повторить от моего имени своему отцу. Я вижу, мы его сегодня не дождемся… Если мой эйрир серебра не превратится в самое ближайшее время в эйрир золота, я уйду в Страну Сарацин и посмотрю, не осталось ли там еще восьмидесяти городов, чтобы завоевать их. Или… спрошу у Брячислава Полоцкого, не нужны ли ему люди. Так, на всякий случай.

Елисава не ответила. Ульв, вполне удовлетворенный, повернулся и пошел прочь, кивком позвав за собой своих людей. И только когда он отошел шагов на десять, Елисава с прорвавшимся гневом крикнула ему вслед:

– Чтобы завоевать эти восемьдесят городов, нужно быть Харальдом!

Она ничего не стала передавать отцу, но Прямислава потом увлеченно шепталась с матерью, хотя княгиня Ингигерда, женщина умная и знакомая с настроениями дружины, и сама вполне могла предположить, как будут развиваться события.

Весна шла вперед, днепровский лед уплыл к Греческому морю, торговые гости снаряжали ладьи. Дружину как будто охватила весенняя лихорадка: варяги ходили возбужденные, у каждого был такой вид, точно они уже собрались в дорогу. Да и славяне, охваченные общим настроением, посматривали в сторону Днепра как-то задумчиво. С днепровских круч открывался такой роскошный, широкий вид на могучую голубую реку между синим небом и зеленью земли, что всякого, кто смотрел туда, неудержимо тянуло на приволье! Казалось, шагнешь прямо с горы – и попадешь в дальние чудесные страны, где текут молочные реки с кисельными берегами.

– Во все времена был порядок, что плата дружине увеличивается, если страна много воюет! – убеждал Ульва князь Ярослав, старательно скрывая, как бесят его наглые притязания варяга, которого он, как близкого родича жены, все же должен был уважать. – Скажи мне, какие у вас основания требовать увеличения платы?

– Вот какие! – Ульв показал свою широкую ладонь, сплошь покрытую твердокаменными мозолями. – Наши руки сражались за вас! Разве в прошлом году мы не ходили с твоим сыном Вальдамаром на Миклагард?

– Говори по-славянски, сын мой! – с мягкой насмешкой напомнила княгиня Ингигерда. Разговор происходил в гриднице, а многие из Ярославовых бояр не настолько хорошо знали северную речь, чтобы следить за беседой.

– Хорошо, что ты помнишь этот поход! – почти со злорадством подхватил князь Ярослав. – Тогда ты наверняка не забыл, что все наши ладьи разметало бурей! А это ведь вы присоветовали идти по морю, а не по суше!

– Мы не отвечаем за погоду! Мы не колдуны! – огрызнулся Ульв. – Творить чары нанимай финнов, они в этом большие искусники! Зато когда мы встретили греческие суда на воде, то разбили их!

– Из-за вас войско оказалось разделено! – в ярости крикнул один из воевод, Радила Будинович. После несчастья, постигшего в прошлогоднем походе русское войско и его собственную семью, он не мог сдержаться и вскочил, не дождавшись позволения князя. – Из-за вас половина войска попала в плен! Из-за вас мой отец оказался в плену, из-за вас его ослепили и он остался рабом!

– Так что же ты тут расселся, как на свадьбе! – взвился Ульв. – Пойди и отомсти за него! Только трусы упрекают других, вместо того чтобы защищать свою честь! А если кто-то хочет оставаться сыном раба, то это не моя забота!

Радила бросился на него, как разъяренный тур, – такого оскорбления, да еще на глазах у князя и старшей дружины, он не мог снести. Боярин Иоанн Гремиславич и двое отроков удержали Радилу, Торд и Арнор быстро схватили Ульва за плечи, ибо тот уже вцепился в рукоять меча, готовясь защищаться. Гридница загудела: неудачный поход был памятен всем и у всех вызывал чувство жгучего стыда. Киевляне стыдились бы еще больше, если бы знали, что в прошлом году русские паруса показывались под стенами Царьграда в последний раз.

– Если бы не мы, то и сам конунг Вальдамар остался бы слепым рабом! – поддержал Ульва Вальгард, сын Стормунда. – Мы спасли твоего сына, конунг!

– После того как чуть не погубили его своими советами! – крикнула Елисава, хотя ей, девице, следовало бы помалкивать.

Княгиня Ингигерда покосилась на старшую дочь и отчасти осуждающе, отчасти лукаво покачала головой, так что длинные жемчужные привески на драгоценном венце тоже закачались и коснулись ее продолговатого, белого, почти не тронутого морщинами лица. После рождения девяти детей стан ее сильно раздался, зато лицо сияло почти молодой свежестью и красотой. Даже сейчас, глядя на нее, легко было понять, почему в борьбе за эту женщину соперничали несколько могучих владык. Кстати, этот венец греческой работы еще лет семь назад прислал ей в подарок Харальд. Доброту княгини он помнил гораздо лучше, чем собственную малолетнюю невесту.

Елисава перехватила взгляд матери и в гневе поджала губы. Если бы у нее, как у Ингигерды в ее возрасте, была своя дружина, она тоже послала бы ее на Царьград! И может быть, сама пошла бы в поход с ней! Прямо какая-то «Сага о Хервёр». Сага об Эллисив… Возможно, она встретила бы там Харальда, который защищал бы от нее стены Царьграда. Или, кажется, к тому времени он с царем уже поссорился и воевал заодно с братцем Володьшей?

– Не стоит вам ссориться из-за денег, дети мои, вы же родичи! – увещевал всех подряд, в основном князя и его настырного племянника, Ярославов духовник, отец Григорий Смирята. Выскочив на середину гридницы, он встал живой стеной между славянами и варягами и, разведя руки, говорил: – Господь соединил ваши судьбы, дабы вы могли благотворить друг другу, а не грызться, как псы из-за зловонной кости! Ведь Господь учил: не собирайте себе сокровищ на земле…

– Ты очень пожалеешь, конунг, если продашь нашу доблесть из-за своей скупости! – не слушая его, восклицал Тормунд, сын Хакона, которого здесь звали Туром Якуновичем. Рожденный от матери-киевлянки, он, как и многие киевские варяги второго и третьего поколения, свободно говорил по-славянски, но сейчас предпочитал, чтобы его поняли в первую очередь скандинавы. – Этим летом тебя ждет поход на чудь, поход на литву! С кем ты пойдешь? С теми греческими слепцами, каких выкупишь на сбереженное золото? А если не пойдешь, то останешься без земель и без дани на севере и западе. И где тогда будет твое золото?

– Не хотел бы я, княже, повторять злые слова и наветы, – вкрадчиво начал боярин Свиря Яршич, – но иные люди говорят, что твой братанич Брячислав Изяславич, полоцкий князь, зарится на твои земли. Нельзя в такое время, княже, пренебрегать верной дружиной.

– Да кто же это говорит, не ты ли? – набросился на него двадцатилетний князь Изяслав, второй сын Ярослава. Отец уже выделил ему в управление Туров с прилежащей областью, но сейчас Изяслав вместе с молодой женой Гертрудой, сестрой польского князя Казимира, приехал к родным в Киев. – Изменник тот, кто так говорит! Батюшка, надо с ним разобраться! Если правда, то речь об измене! – горячо воскликнул он, обернувшись к отцу. – А если брешет, то прикажи, чтоб не брехал!

– Довольно, довольно, Господь с вами! – Княгиня Ингигерда протянула вперед белую гладкую руку, украшенную драгоценными перстнями. – Передеретесь, храбрые мужи, и не понадобится ни греков, ни литвы! Лучше расскажи мне, Вальгард, скоро ли ты примешь крещение? Или собираешься всю жизнь прожить оглашенным?

– Может, я и приму крещение… в Миклагарде! – с намеком ответил княгине варяг. Он принадлежал еще к тому поколению скандинавов, в котором многие предпочитали пройти только первую половину крестильного обряда – оглашение, отложив собственно крещение до смертного часа, что давало им возможность при жизни пользоваться покровительством Христа, не порывая с древними богами предков. – Как Харальд, сын Сигурда!

Такие бурные обсуждения продолжались еще не день и не два, но потом внезапно Ульв успокоился и варяжская дружина перестала поглядывать в сторону пристаней. Теперь варяги напивались на пирах от радости, гордые одержанной победой: их плата была увеличена, хотя и не настолько, как им хотелось.

– Откуда отец взял деньги? – недоумевала Елисава, знавшая, как не любит прижимистый князь Ярослав отпирать свою казну.

– Нашел! – Княгиня Ингигерда отвечала небрежным движением светлых бровей. – У твоего отца гораздо больше денег, чем он соглашается признать.

– А когда придет царьградский обоз с паволоками, можно ему напомнить об этом? – улыбнувшись, спросила княжна Предслава.

– Попробуйте! – насмешливо предложила княгиня.

Но Елисава понимала, что просить теперь денег на новые наряды – совершенно безнадежное занятие. Князь Ярослав наряжал жену и дочерей ровно настолько, чтобы женщинам их ранга не стыдно было показываться на люди. Спасали собственные доходы княгини Ингигерды, в полном владении которой, по брачному договору, оставался торговый город Ладога. И все три княжьи дочери хорошо знали, какая статья будет первой и самой главной в их собственных брачных договорах!

Глава 3

В начале месяца березня по Киеву прошел слух, что к князю Ярославу едет посольство какого-то немецкого государя. Это был Фридрих, сын герцога Баварии Генриха Второго.

– И чего ему от нас надобно? – спрашивала любопытная Прямислава.

– Известно что, – рассуждал воевода Вукол Божилович, который и принес это известие в княжий терем. – В Баварии уж лет двадцать война, вот тамошние князья и пытаются оттягать ее себе. Подмоги будет просить. То на Баварию рот разевает, то на Каринтию, то на Лотарингию. А силенок-то не хватает, ну и ищет, где бы занять.

Названия этих земель дочери Ярослава знали, да и каково положение дел там, тоже примерно представляли. Около года назад старшая дружина с князем во главе весьма настойчиво обсуждала возможный брак овдовевшего короля Германии Генриха Третьего, по прозвищу Черный, с одной из княжьих дочерей. По порядку старшинства он, конечно, назначался Елисаве, и она весьма живо расспрашивала купцов, ездивших в Германию, что им известно о нем как о человеке. Но Генрих в конце концов предпочел посвататься к Агнессе де Пуатье, дочери герцога Аквитании Гильома Пятого. Поэтому оскорбленная в лучших чувствах Елисава теперь только насмешливо и презрительно поджимала губы: очень ей нужны эти немецкие герцоги!

– А свататься не будет? – улыбаясь, спросила не такая гордая Предслава и оправила свою гладкую русую косу.

– Если вместе воевать хочет, то и посватается, никуда не денется! – смеялся один из братьев, семнадцатилетний Святослав. Он уже три года ходил в походы (под руководством своего кормильца Заремысла Некрутича) и говорил с уверенностью бывалого воина. – Вот если ляхов задумал воевать, то зря старается: мы теперь с Казимиром родня!

– Ой, тебе бы все воевать! – простонала Прямислава. – Дурак ты, Святша!

– Молчи, малявка! – Святослав, разом растеряв свою взрослую важность, хотел было залепить ей подзатыльник, но Прямислава увернулась, села за большой ларь и завопила, точно ее убивают. Две старшие сестры зажали уши.

– Ну, не грустите, может, и свататься тоже будет! – утешил ее другой брат, четырнадцатилетний Всеволод, отцовский любимец. – Говорят же, что сам хозяин с послами едет.

– Вот, Севушка добрый! – обиженно протянула Прямислава, выбираясь из-за ларя и оправляя помятые ленты. – А что, герцог – это больше короля или меньше?

– Будешь, будешь королевой! – утешила ее боярыня Саломея. – Не терпится!

– А то! – подтвердила Предслава. – Простые девки в пятнадцать лет замужем, давно детей растят, а мы сидим тут, женихов перебираем, как горох в решете.

– Ждем, пока к нам архангел Гавриил прилетит! – хмыкнула Прямислава, но боярыня, сделав страшные глаза, приложила палец к губам и предостерегающе кивнула в угол, где за жемчужным пологом висела греческая икона Божьей Матери.

– Ничего, успеете! – успокоила их боярыня Любава Прозоровна. – Еще пять раз замужем побываешь, гляди, надоест! Вон, стрыйка ваша, Добруша Владимировна, чуть не до тридцати лет дожидалась, зато теперь княгиня!

– Я не доживу столько, помру! – обиженно тянула Прямислава.

– Доживешь авось. А князей на свете много, всем хватит.

– Таскать вам не перетаскать! – ухмыльнулся Святослав.

Елисава молчала. Ей кончался двадцать первый год, и по меркам простонародья она давно уже была «перестарком». Но короли и князья женятся не на девушках, а на державах, и чем более могуч новый союзник, тем прекраснее невеста, будь ей хоть сорок лет! Даже если польский король Казимир и решил, увидев сестру Ярослава Доброгневу Владимировну, что она могла бы быть и помоложе, отступать ему было некуда. И немногим моложе ее были другие их тетки, родные сестры Ярослава, Предслава и Прямислава, когда они после всех превратностей борьбы за киевский стол наконец отбыли к своим женихам в Чехию и Венгрию. А теперь, при Ярославе, Русь настолько могуча и влиятельна, что они, его дочери, будут желанными невестами для любого государя. И не важно, сколько им лет.

– Не спеши расставаться – ведь разъедетесь и не увидитесь больше! – Прозоровна погладила Прямиславу по гладко зачесанным волосам. – Вас ведь не в соседние села отвезут – за моря! Никогда больше родной земли не увидишь – ни березки, ни сосенки, ни гор киевских! Вон Стрида, ваша бывшая невестка. Ваш братец Мироша, упокой его Господь, был ее третьим мужем, да моложе ее лет на шесть: его отец тогда только на стол новгородский посадил, ему едва четырнадцать сравнялось, как Севушке нашему. А Стриде уж за двадцать было, детей имела! Мне матушка моя рассказывала, она на свадьбе была.

– Упаси Боже! – Елисава прижала руки к груди.

Как знать, не припасен ли у судьбы и для нее женишок четырнадцати лет от роду! Елисава представила себя рука об руку с каким-нибудь прыщавым юнцом, едва достающим ей до плеча макушкой, и содрогнулась. Она будет выглядеть дура дурой, даже если к свадьбе вельможный отец поднесет отпрыску какой-нибудь престол.

– Да такое и с простыми девками случается! – Саломея махнула рукой. – Я в селе у тестя видала. Когда страда на носу, а в семье работников не хватает, совсем мальчишек женят, таких, что едва порты надели[9]. Да еще девок подбирают постарше да поздоровее. Если с лица страшна, как лешачиха, – не беда, лишь бы граблями за цепом размашисто махала! Пока муж подрастет, она уж состарится. Тоже счастья не дождешься.

– А у Стриды от Мироши ведь не было детей? – спросила Предслава.

– Да где там! Они и прожили-то с полгода всего, а то и меньше. А как помер, прямо от его могилы ее с четвертым окрутили! И все в разных землях! Что же это за жизнь – хуже робы, что на торгу от одного хозяина другому продают! С рук на руки! И все на чужую сторону, в другой язык! То Англия, то Нормандия, то Дания, то Русь! Хочешь не хочешь – собирайся да поезжай!

– Все равно что четыре жизни прожить вместо одной! – мечтательно произнесла Предслава.

– А хорошо, что этот немец сам явится, – отозвалась Прямислава. – Посмотрим на него. Если он старый и злой, пусть себе едет восвояси.

– И там на хромой козе женится! – добавил Святша, и братья покатились со смеху.

Если речь заходила об ожидаемом посольстве, Елисава держалась с небрежным равнодушием и даже делала вид, будто вовсе не слушает. Но мысли об этом приходили к ней нередко, и она прислушивалась, когда женщины принимались гадать и судачить, хотя, конечно, ничего дельного они сказать не могли. А вдруг герцог Фридрих и впрямь едет свататься? А вдруг это ее судьба? Конечно, ему нужен союз не столько с девушкой, сколько с князем Ярославом, а о дочерях его он знает не больше, чем они знают о нем. Но поскольку она, Елисава, из трех старшая, то первый же достойный их ранга жених Богом и людьми предназначен ей.

Правда, сам князь Ярослав без особого воодушевления думал об этом родстве. Знатностью рода Фридрих был их вполне достоин, поскольку приходился внучатым племянником германскому императору Оттону Первому Великому. Ярослав рассказывал дочерям, что отец Фридриха, герцог Генрих, при жизни носил прозвище Строптивый, так как с самых юных лет и до смерти не раз устраивал заговоры, поднимал мятежи баварской знати и всеми средствами пытался завладеть престолом Германии, но неизменно терпел поражения, изгонялся и сиживал в заточении. Даже если Фридрих и не унаследовал беспокойный нрав отца, короли и императоры обязательно имеют и будут иметь подозрения на его счет. И киевскому князю от такого родства достанется больше беспокойства, нежели чести.

Но эти соображения, несмотря на то что Елисава и признавала их важность, не были для нее первостепенными. Сидя иной раз за рукоделием или лежа в постели, когда Предслава уже сладко спала под своим пуховым одеялом, она думала о Фридрихе, воображала его то стройным юношей, то зрелым вдовцом с сединой в бороде. Молод или стар, красив или уродлив, праведен или грешен, – он может оказаться ее судьбой, которую она не властна изменить. И эта судьба приближалась к ней с каждым днем. Конечно, мысли о вечной разлуке с семьей, с Киевом, со всем, что так привычно и дорого, навевали грусть, но при этом где-то в глубине души Елисавы жила и билась нетерпеливая жажда, чтобы все было именно так, чтобы за ней приехал ее будущий муж и уже через месяц или два ей больше не нужно было делить с сестрой девичью горницу. Скорее бы, матушка Макошь!