Часы Замоскворечья

Зоя Межирова

Часы Замоскворечья

…Одно – и знакомое и незнакомое – имя: Зоя Александровна Межирова.

Безупречная точность самовыражения, полная слитность внутреннего лиризма с пластическим его осуществлением, душевного жеста с жестом стихотворным обеспечивают ей право на безоглядную самостоятельность.

Георгий МАРГВЕЛАШВИЛИ

Как много трепетного понимания в стихах Зои Межировой. Понимания чужой беды и боли, беспощадного хода времени, понимания главных истин и ценностей нашей быстролетящей жизни. И как прекрасно – точно и возвышенно выражает она это понимание в своих высоких и удивительных стихах.

Среди многих талантливых ныне живущих русских женщин поэтов я не знаю более живой и сильной, чем Зоя Межирова.

Анатолий ЖИГУЛИН

Нелегко быть дочерью знаменитого поэта, особенно если ты пишешь стихи. Жизнь Зои Межировой сложилась неожиданно для нее самой – она уехала в США, вышла замуж. Муж, неординарный американец, умер. Зоя осталась совсем одна. А вот стихи продолжает писать и, конечно, по-русски. Стихи прозрачные, наполненные терпкой печалью.

Евгений ЕВТУШЕНКО

Зоя, сознаешь ли ты, знаешь ли, что тебе дано то, что почти ушло из русской поэзии – лирическая стихия…

Александр МЕЖИРОВ

Зоя Межирова – поэт глубокий, вдумчивый, немногословный истинный мастер!

Перечитайте ее стихотворения «Часы Замоскворечья», «Старые вещи», «Мир за стеной где-то там, в отдаленье…», «Давно от всех событий…» и многие другие – это законченные новеллы в стихах, запечатленные – мастерски! – мгновения жизни, судеб, истории, современности.

Редко встретишь у нее так называемые «риторические» стихи, но, если и встретишь, то они звучат великолепно – и настроением, и своеобразной их новизной. Так, например, одно из ее таких стихотворений – «Дискотека» («Мы молоды – и потому вовеки не умрем…») я перепечатывал на машинке и дарил –молодым поэтам (приходящим ко мне со стихами) – для учебы, для уточнения и укрепления жизненного тонуса и настроя.

Мне – в этих стихах – очень дорога дерзкая вера автора в бессмертие жизни.

Михаил ЛЬВОВ

Таинственный манок

Зоя Межирова, которая выпустила в России две книги стихов, продолжает писать и публиковать их, живя в штате Вашингтон, США. У нее несомненный лирический дар, а то одиночество, на которое она обречена, судя по ее лирическим признаниям, является замечательным допингом для творчества. Как говаривал князь Вяземский: «Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет прекрасная струна его лиры».

Говоря об одиночестве, имею в виду прежде всего лингвистическое: даже граждане русской диаспоры стараются заменить родной язык благоприобретенным воляпюком.

Еще один двигатель поэзии Зои Межировой – бессобытийность ее американской жизни, даже если эта бессобытийность кажущаяся: «Весь мой бессобытийный, на разлуку потраченный год…» Напомню, что один из лучших рассказов Чехова – «Скучная история». Нет, я далек от того, чтобы сравнивать Зою Межирову с великим русским прозаиком, да и темперамент не тот. У нее как раз повышенная, драматическая реакция на мир окрест: именно ввиду этой – все равно, субъективной или объективной – бессобытийности. В этом манок ее поэзии, хоть и не единственный.

Для Зои Межировой событием является то, что на поверхностный взгляд, до этого ранга не дотягивает. Но художник заново выстраивает иерархический ряд, и желание Акакия Акакиевича приобрести новую шинель в плане эстетическом не менее значимо, чем желание Гамлета отомстить за поруганную честь матери и убийство отца. Весь вопрос, насколько художник убедителен. Зоя Межирова умеет настоять на своем, и ее рассказы о магазине восточной бронзы либо о госпитале Святой Марии захватывают читателя.

Да, она – отличный рассказчик, что среди стихотворцев случается не так уж часто. Сюжеты у нее напряженные и сентиментальные (без уничижительного оттенка этого хорошего слова). Все это не мешает ей быть также проникновенным лириком. Сюжетные и лирические стихи замешаны у Зои Межировой на сильной, я бы сказал – волевой эмоции, хотя, конечно, в своих стихах она женщина с ног до головы, и автору этих строк немного даже жаль, что он знаком с ней только заочно – «путем взаимной переписки». В том-то и дело, что при чтении таких ее стихов, как «Все ящики в Нью-Йорке для отбросов…», «По своей, чужой ли воле…», «В госпитале Святой Марии…», «Восточная бронза» не отпускает чувство, будто знаком с этой женщиной давно и близко. Это ли не свойство настоящей поэзии?

Владимир СОЛОВЬЕВНью-Йорк

Красный форт

В Красном Форте старого Дели,Чьи сапфиры спят на прилавкахИ смеются ветрено изумруды,У стены глухой и великойПочти терракотового цвета,Где автобусы съезжаются на площадь,С самого утра и до закатаПод шелково-палящим солнцемНищая девочка с ребенкомВстречает иностранных туристов.Она ничего у них не просит,Что как-то чудно́ и необычно,Весела и резва в тряпье цветастом.Но минутами взгляд ее глубокийВдруг задумчив, хотя и без грусти,И тогда становится серьезным.На руках больного ребенкаВечно полусонного таскает,Вовсе, кажется, не замечаяСудорог его улыбки странной.То к бедру прижав, а то в обнимкуХодит с ним по площади гудящей,Возникая то тут, то там без цели,Радуясь лишь тем, что жизнь встречает,Никому не нужна в жаре столичной.Я зашла в раскаленный автобусИ оттуда протянула ей плиткуЧуть подтаявшего шоколада,Чтобы на меня опять взглянулиТемные глаза, где пламя в пепле.Радостью такой, какую в лицахТак нечасто отыскать возможно,Той, которую теперь вовекиПозабыть, наверно, не удастся,Полыхнули они и засветились.Обхватив поудобней ребенка,Шоколад под худенькую рукуСунула ему и так прижала,Улыбаясь, тихого младенца,Что сразу стало понятно —Нет счастливее ее на свете.Просто так, а не за услугуПринимая случайный подарок,Улыбнулась такой улыбкой,Словно меня и раньше знала,Будто я ей не чужая,Постояла несколько мгновенийИ снова куда-то исчезла.Загудел тяжелый автобус,И стена терракотового цветаЗа стеклом поплыла под солнцем мимо.Красный Форт за спиной оставался.Только вдруг заглох мотор – как видно,Вышла какая-то неполадка.И минуту мы еще стояли.Я тогда опять к окну прильнула —Не появится ли где-то рядом?..Так и есть, смотрю, стоит у стекол(Все же догнала, чтоб проститься),Мне в лицо, как прежде, улыбаясь.Навсегда прощай, уже во векиНе увидимся больше с тобою!Все поплыло мимо, только помню —Смуглая рука еще мне машет.В тот день у Красного Форта,В далеких и чужих широтахЯ тогда поняла такое,Что уже и счастья не надо, —Жалкая, пустая затея.

Песня капель дождя

Г. М.

В дождь, в грустьВсе становитсяНа свои места,Потому что никто не торопитсяНикуда.В шелестящий дождь,Провисающий сетьюНад морем покатых крыш,Ты когда-нибудьПозвонишь.Будет сумрачный голосИ глух и хмур.Я искала тот звук,Шаря взглядом слепымСреди нот, на пюпитре лежащих,Годов-партитур.Затвердила до обморокаСпотыкающийся,Горько-терпкий,Шершаво-гортанный акцент,Как прилежный упрямый студент.Низкий звук этой ноты,Восстав над ненужностью слов,Мне слепил из реальности снов.Он вот-вот прикоснетсяОтвесною теньюБезветренной стаи дождя,Снова прежний напев поведя.Вновь ему все равно —Время дальше торопитсяИли отхлынуло вспять…Снова он… Мне ль тебя не узнать?..Что мне делать, когдаВ этот тихо подкравшийся миг,Сквозь беззвучный растерянный часНомер мой набираешь сейчас?..

«Отчужденность чужой столицы…»

Отчужденность чужой столицыПрибалтийской страны укромной.Дни аннексии. Тленье пепла.Черепичные крыши Европы.В парках невозмутимых тюльпаны.На брусчатке голуби, дети.И язык тех мест незнакомый.Алма Яновна вяжет на спицахТолстой шерстью тяжелый свитер.Проживает одна в просторнойСветлой комнате старого дома,Где высокие окна от полаИ сверкает паркет навощенный.На столе деревянном салфетки,То ли шерсть, то ли хлопок жгутами,С бахромой нарядной по краю.Желтый цвет янтаря на каждой.Так и помню ее, седую,Аккуратная стрижка и руки,Окруженные спиц порханьем.Объясняла трудные петли,Говорила какие ниткиДеревенской крученой шерстиНадо мне купить на базаре,Где осенних цветов изобилье.На окне высоком от полаБыло много горшков с цветами.Дни на хмуром песчаном взморье,Между сосен дюнная дача.Элегантные магазины,Непустеющие прилавки,Под пятой имперской тяжелойНе терявшие лоск всегдашний.И душистый хлеб пеклеванный,Тот, что рижским в Москве считался.Все родное. И запах сладкийТорфяной, если печи топились.Эту землю я бы узнала,Даже если глаза закрыты,По шуршанью дождей на асфальте.Алма Яновна вяжет из толстойТеплой шерсти тяжелый свитер.Вновь сюда приехав однаждыПо прошествии лет немалых,Я решила зайти к ней в гости,Как в года былые с букетом.Позвонила. Дверь приоткрыли.И в ответ, посмотрев исподлобья,Известили коротко, жестко,Что зимой умерла. И сразуДверь захлопнулась. Я осталасьВ полумраке лестничной клетки.Повернулась. Нетвердым шагомПо ступенями чугунным спустилась,Из подъезда на улицу вышла,Всю залитую теплым светом.Алма Яновна… Сны из детства…Неприязнь я помнила этуИ сочувственно замолкала,В несогласном живя согласьиС затаенной ее причиной,Стыд бессильный топя в смущенье,В безмятежности дней любуясьНа дожди твои и костелы,Твоего языка не зная,Проходя по старинным паркам,Обживая чужую дачуУ песка на янтарном взморье.Все слова мои неуместны,Как в руках букетик мой жалкий,Так беспомощно опоздавший,Знак привязанности безмолвной,Что к тебе я несла в то лето.Но молчат петухи на шпиляхИностранного государства.

«И вот о былом не жалея…»

И вот о былом не жалея,В чем будешь почти что права,Смотрителем зала в музееТы станешь работать сперва.С безумством последнего риска,Сквозь множество колких преградПоблизости от Сан-ФранцискоТы жизнь поведешь наугад.Из снежных заносов России,Как остро отточенный нож,Не помня усмешки косые,Ты в это пространство войдешь.И чуждый язык, наплывая,Возьмет в небывалый полон,Как будто волна штормовая,Диктуя свой новый закон.И мертвые ставя зарубкиНа этом витке бытия,Здесь будет лишь голосом в трубкеСтрана ледяная твоя.

«Протаскиваю свое тело волоком…»

Протаскиваю свое тело волокомСквозь гул нью-йоркских щедрот,Где медный заяц летит над колоколом,Слушая свой полет.Где на Бродвее, прося подаянье,В наушниках черный слепой,К прохожим без видимого вниманья,Танец затеял свой,И на асфальте, судьбой не смяты,Жизнью не дорожа,Беспечные уличные акробаты,Смертельные антраша.Вопли сирен в Никуда – Ниоткуда.Солнцем над сквером палим,В позе нирваны джинсовый БуддаПьет сигаретный дым.Что улей Столицы Мира сулит мне,Меняясь сто раз на дню?..В отдельном от всех существуя ритме,Бреду сквозь бред авеню.Нью-Йорка яростная утроба,Безумья и грез обвал.Мираж стартующего небоскреба —Приказ взлететь запоздал.Но вечен вихрь вселенских тусовокНаций, пространств и дней, —Он ловок в сценах гигантских массовокБез всяких главных ролей.Ве́ка заокеанская Мекка.Души неприют, разброд.А тело – втянутая помехаВ энергий круговорот.

«У менеджера…»

Памяти мужа Джона Сти́дли Дже́нкинса

У менеджераНепреклонные скулыИ хватка акулы.И вся его бодростьЛишь вечная ширма,Чтоб выжила фирма.ВыигрывающаяЭта команда —Страны доминанта.Они энергичные,Эти ребята,Иначе – расплата.А ты этот ритмЗаменил на поспешность,Английская внешность,И вроде бы свой,Но чужой от рожденья —Улыбка смущенья.Хоть, кажется, принялВсе эти законы,Что тут незаемны, —Такие, как ты,Не в почете у босса,И нет на них спроса.Тебе эта жизньНе годится в подметки,И тихий, и кроткий,Могучею фирмой,Что дни твои тратитИ много не платит,Неделями без выходногоРаспятыйЗа мизер зарплаты,Ребенок седеющий,С вечной святоюМечтой золотою,Без тени обидыВ душе не убитой,О рае Флориды 1.

«Окрик и свист… И мгновенно в сыреющем мраке…»

Окрик и свист… И мгновенно в сыреющем мракеШелест по листьям откуда-то мчащей собаки.Дальний фонарь. И теней мутноватый клубок.В час этой мертвой, пустынной, безлюдной прогулкиСнова промчалась в осенней ночи переулка,Вихрем свободы и верности встала у ног.Сад опустел. И костры по дворам отгорели.Странные теплые перед зимою недели.Окна желтеют, и голые сучья черны.Отсветы стылой воды на дороге у края.Что-то не ладится. Дней этих не понимаю.Впрочем, не вижу ничьей тут особой вины.Дальше идем и по влажному долгому следуТянем опять молчаливую нашу беседуТемной прогулки сквозь дождь, моросящий тайком.Произносить все слова ни к чему и напрасно.Знаешь, наверное, всё. Оттого и безгласна.Сад. Переулок. И тающий призрачно дом.Снова свищу. Подбегает. Ошейник на шеюВновь надеваю, того и сказать не умея,Что этот мудрый и пристальный взгляд говорит.Тянет на мокрую землю, где запахи млеют.(Как эта ночь по глубоким дворам цепенеет…)Лижет холодную руку, зачем-то жалеет.И по асфальту к подъезду легко семенит.

«Но стре́лки затвердили о своем…»

М. Л.

Но стре́лки затвердили о своем.И до восьми —                        уже осталось мало.У входа в тот                   оцепеневший домМашина одинокая стояла.Забыть об этом и не вспоминать,Не прикасаться к снам, что память копит…И вроде невозможно продолжать,Но дальше говорю, и стих торопит.Не опоздала. Вовремя пришла.За дверью нервно разговор прервался:– Перезвоню…И сразу поняла —Он ждал давно и тяжко волновался.Открылась дверь.                             И – вот он на порогеИюльской душной и предотпускнойПустой квартиры.                             И глаза в тревоге.Растерянный, смущенно сам не свой.Как будет всё? Невероятность встречи,Которой так безмерно дорожу,Не думая, взвалил себе на плечи…Не выдержит, заранее скажу.Она была случайным отголоскомТой жизни, что из юности, другой.И все же, оплывая жарким воском,Какой ни есть сюжет имела свой.И та, что в этот вечер перед ним, —Да и сама она об этом знала, —Всем юношеским обликом своимО друге прежних лет напоминала,С кем ослепила ссора навсегда,Навечно развела, непоправимо,А если и встречались иногда,То отчужденно проходили мимо.О том уже никто не вспоминал.Ненужною с годами тема стала.Зачем же он                     ее к себе позвал?Пришла зачем —                           она сама не знала…Заветные мечты не сделать явью.И потому              запретный взгляд ловиИ возвращай, все навсегда оставяНа грани восхищенья и любви.На улицах давно прохожих нет.И, редкую машину карауля,За окнами наметился рассветУдушливого знойного июля.Их время тополиным пухом прочьЛегко и незаметно отлетело.Никто ничем не в силах им помочь.Да и кому до них какое дело.Пора… В руке помедлила рука…И он сказал: – Благодарю за вечер.Но каждый знал почти наверняка,Что будет их последней эта встреча.Живи, покуда жив, и не просиУ жизни благ иных, везений прочих.Зеленый свет внезапного таксиПритормозил в пустых пространствах ночи.Простились. И машина унеслась.В скрещеньях улиц затерялась где-то.Они встречались мельком, и не раз.Но стоит ли рассказывать про это.

Дискотека

Мы молоды – и потомуВовеки не умрем.Вот эта музыка звучит, —Ведь и она о том.Вращающийся черный дискПророчит, что сейчасВзойдет бессмертье над землей, —Оно начнется с нас.Мы молоды – и не умрем,Миг на века продлив.Он воцарил верховный ритмИ упразднил мотив.

Записка

На о́ктопус2 и белое виноТебя запиской этой приглашаю,В ту приглушенность дымного агата,Мерцающего глыбой на БродвееВолокнами вечерних голосовСквозь хрупкость звона тающих бокалов,Где год назад (как мчится, ускользнув,Непойманное ветреное время)Вполголоса, но жарко обсуждалиПереливающиеся мечты.Мне так хотелось тайну описать,Загадку рассказать стихотворенья,Чьи строки долго повторяли мы,Охваченные музыкою слов.А ты, делясь и ношей, и блаженством,Мне говорил о длящейся работе,Название которой не посмеюПроизнести, пока не завершил.В молчанье потоплю величье темы.Подслушивал замедленный Нью-Йорк,Дневную спешку наконец-то сбросив,Беседы наши о скитаньях жизниНа многотрудных узких тропах духа.…Официант на стол бокалы ставитВ беспечном оживленье голосов,Протянутых, как млечные волокна,Сквозь дымный полусумрак ресторана,Агатом ставшим на исходе дня.…Всегдашняя упорная заботаИ бесконечная слепая цель —Всё в ритме ускользающих минутНавеки рассказать,Наперекор,НаперерезБыстролетящей жизни…Вот и сейчас я вижу те часы…Прислушайся… опять нью-йоркский сумрак,С прожилками агат иссине-дымный,Почти что перелившийся в записку,Которую кладу тебе под дверь,Столицей Мира мимо пробегая,И сизый океанский осьминогНа белизне блистающей тарелки,Легко смеясь, как прежде зазываютЗа прежний столик наших разговоровО днях судьбы на тесных тропах духа.Чтоб снова их подслушать сквозь мечту.P. S. Дверь отворив, записку не смахни      Из тамбура ворвавшимся порывом.      Теперь уже за ужин – я плачу́.      На этот раз мне в этом не перечь.

Фортепьянный этюд

Выдающемуся пианисту, исполнителю-виртуозу

Александру ИзбицеруРассохся старый инструментИ дождик за окном…Из стихотворений Ани АлихановойПочти что клавесинный звук,И клавиш пожелтевший ряд.Но не касалась их рукаНаверно, двадцать лет подряд.Как зачастит осенний дождь,Решу, что наступил моментПозвать настройщика, чтоб тотНаладил старый инструмент.Я позвоню ему тогдаВ вечернюю сырую муть,И скажет он, что сможет к намНа той неделе заглянуть.Не треснула ли дека, вмиг определит,А если нет,То станет струны подправлять,Молчавшие немало лет.Уроки музыки, звеня,Осыпят блеском потолок.Уже не раз о том просилРебенка тихий голосок.Но всё не верили ему,Не понимая до конца,Что тайный отсвет осенилУпорство бледного лица.Кто властно повелел емуОставить игр веселых прыть?Зачем он захотел часыВ жестоких гаммах потопить?Кто нашептал о высоте,В которой дух свободой пьян,Чтоб воздух снова мог томитьВсесильной музыки обман?Он потянулся вдруг туда.Никто не настоял, он самРешил приблизить к сердцу то,Что брезжит за скольженьем гамм,Что обращает беды в тлен,Что в оде «К радости»3 поет, —То, что ничем не заменить,Что никого не подведет.

Бухарский дворник

Старой цитатой из самой зачитанной суры,Где зацветающих слов благовонный костер,Дворник с персидской чуть выцветшей миниатюры,Шаткой метлой не спеша подметающий двор.Светом сиреневым, тем, что слегка розоватый,Тихие улицы слабо подкрасил закат.Между гостиничных комплексов сутуловатыйДолго маячил его бирюзовый халат.Серп опрокинутый режет осколками света.Ночь азиатская мраком сжигает дотла.Где-то вдали отчужденно молчат минареты,Индией грезят пустых медресе купола.Он и не знает, как с бездной минувшего связан.Да и не надо ему обо всем этом знать.За один только узкий платок,                                          которым халат его опоясан,За желтое на бирюзовом                                     и жизни не жалко отдать.

«Везде по морю…»

Везде по морюС самого утраСнуютПрогулочные катера.А рядом лодки,Прорезая зной,Как яркий снегНа глади голубой.И целый день,Слегка глаза прикрыв,Так веселоНащупывать мотив,Улавливая,Как он сам идетЛегко навстречуПо свеченью вод.Смотря в морскую дальСквозь этот свет,Поверить простоВ то, что смерти нет.Ведь лишь об этомУ прибрежных плитСейчас волнаТак ласково шуршит.Лишь это в ветре,Что со всех сторонЛетит сквозь мреющийСлепящий сон.И катер,Волны расшибая влет,О том жеВ ослеплении поет.Все это новыйПовторит рассвет.Пусть – ложь, обман, —Прочнее правды нет.И потому,Ее бессменный страж,Об этом же —Поспешный карандаш.

«По своей, чужой ли воле…»

Илье Левину

По своей, чужой ли воле —Дом с окном на Капитолий,И давно со всех сторонВлажный важный Вашингтон.И, надетые с размаху,Дни совсем иных широт,Будто новая рубахаВпору, только ворот жмет.Он не весь из прежних убыл.Вдалеке хрустальный купол(Не Исакий, боже мой!..)Четко виден в час ночной.– Каторжная жизнь, – вздыхает.За окном совсем светает,Но бессонно факс шуршитИ компьютер порошит.В зарослях аппаратурыНе заснуть и не проспать.Складки штор за креслом хмуры,Буквы аббревиатурыРасплываются опять.Я случайно не нарушуЭтой жизни колею.Разгадать чужую душуТак же трудно, как свою.На каких-то пару суток,За собой спалив мосты,В вашингтонский промежутокЯ с судьбой его на ты.Сердце-устрицу не сложноЗанавесить скорлупой,Очень скрытной, осторожной,Слишком хрупкой, но глухой.Там под ней чужая рана,Разъедающая грусть.Я ее ломать не стану,Даже и не прикоснусь.Бережно ее не трону.Буду так же потаенноДней плести слепую вязь,Лишь улыбкой заслонясь.Через пропасти влекомаСлучаем или судьбойОт родимого Содома,Так любимого и мной,Принимая все как милость,Без надежды и мечты,Я сама сюда вломиласьС пепелища темноты.И, везенью неудачиОтдавая все на слом,Бьюсь, как бабочка, незряче,В этом городе чужом.Влажным жаром щеки студит,Льющимся из тьмы в окно,И теперь что дальше будет,В общем как-то все равно.Может быть, в судьбе помарка,Может, новая межа.В медленных и пышных паркахЛетняя трава свежа.К этой жизни прикоснувшись,Ухожу своим путем,Мимолетно улыбнувшись,Потому что ни при чем.Впрочем, я нечаянно знаю,Что и горе – не беда.Не прощаюсь, исчезаю,Растворяюсь без следа.

«Мы – в вражьих станах. И наш с тобой…»

Мы – в вражьих станах. И наш с тобойСражений путь предрешен.И ты – возлюбленный недруг мойДлины веков испокон.Иным ты вовсе не должен бытьВ извечной этой войне.И целей разных нам не избыть, —Таким лишь нравишься мне.В согласье только с самим собой,В лукавстве прежних дорог,С бессмертной, как и твоя, душойЛишь так обойтись ты мог.

«И все равно тебя я вспоминаю…»

И все равно тебя я вспоминаю.Но ты – как бы уже за пеленой.И время, безутешный след смывая,Забвенье шлет возвратною волной.И часто отзвук дней прошедших слыша,Уже и сердце вовсе не теснит.Но все-таки, хоть стала глуше, тише,Вдали опять мелодия болит.Она минувшим не переболела,И память ей не стала тяжела.И то пылала музыка, то тлела,Но все же не остыла, как зола.И, созданный тоской воображенья,Пролитое мечтою через крайМучительно-пустое наважденье,Не приближайся и не исчезай!..

«Вечером тихим, дорогой лесной…»

Вечером тихим, дорогой лесной,В сумерках, наугад.Что там за шорохи за спиной?Кажется, лыжи твои шуршат…Сердце в груди на мгновенье замретИ оборвется полетом листа.Но золотая догадка блеснет,А за спиной – темнота.Только от искры, как вздрогнувший конь,Льдистой поземкой покроется пруд.Только глаза, словно вялый огонь,Воспоминаньем цветут.

Случайный гость

Я знаю, что дверь приоткроется вдруг(Вновь скрип ее станет певуч),Беззвучно засветится воздух вокруг —И он проскользнет, словно луч.Подъездом, где тусклая лампа горит,Украдкой пройдет, точно вор,И легкой беспечностью заполонит,Как ветром, сквозной коридор.Играет на флейте кудрявый Апрель,Пославший гонца своего.Тот движется так, будто узкая щельСлегка прищемила его.Он в комнату, как дуновенье, проник —И сразу освоился тут.На старом саксонском фарфоре в тот мигЛевкоев стручки расцветут.В пространство иное шутя уведетБеседы искрящейся нить.Внезапно он тяжесть вещей украдетИ время заставит забыть.Он яви с мечтой перепутал напев,Попробуй ему не поверь.За все это, как-то хитро посмотрев,Он просит прощенья теперь.

В тесных улочках Тифлиса…

Лали Шиукашвили-Конлан

Утоли мои печали,Мой прекрасный ангел Лали.Позвони мне в выходной,Бережный куратор мой.Ты по зову прилетаешьИ легко отодвигаешьВсе сомненья этих днейСилой властною своей.Колхидянка, танцовщица,Мечется горох по ситцу,И беспечность бытия —Мудрость вечная твоя.Ты сошла на землю прямоС фресок мреющего храма,И повадок танец твойЛегкокрыло-неземной.Здесь, в американских штатах,Сердце трепетное в латах, —Нежную газелью прытьНадо чем-то заслонить…Посади в свою машину,Выпрями стальною спину.И в слепящем зное днейНас опять умчит хайвей.Мы прикатим в быт укромный,В приозерный дом огромный,Где высоких окон ряд,И за ним холма накат.Разложи свои модели,Что мечту твою пропели,Уведи на вернисажВ их немыслимый мираж.За бокалом «Цинандали»Приоткрой свои печали.Сигарет глотая дым,На балконе посидим.Чтоб в себе не заблудиться,Надо с кем-то поделиться.Вспомни все, в одно свяжи,Жизнь свою мне расскажи.Вечно до всего мне дело,Слушать я всегда умела.А волненья прошлых лет —Просто приозерный свет.В Кении убитый мужемТигр распластанный, и ужинМежду делом, между словНа плите почти готов.Сумеречный свет непрочен.Грез и снов театр окончен.И пора уже домой,Истекает выходной.В тесных улочках ТифлисаМгла такая же повисла…Может, в городе родномТы под старость купишь дом.Там зимы сырая слякоть…Улыбнись, чтоб не заплакать.Но об этом – не сейчас.Поздний час торопит нас.Мчится темная дорога.Тем у нас еще так много.Их порожиста река.До свиданья. До звонка.