Позвонки мышей

Он навязывал нам свою жизнь, вплетая её в наш быт, как ленты в мои косы, но выходила всё та же бессмыслица. Находясь в одной комнате с ним, я чувствовала себя наедине с мертвецом. Слишком много мёртвых! Его труп неистово вонял дешёвым табаком и грязными носками.

Они жили с нами, в нашем доме, заполняя собой добрую его половину. А ведь мы могли провести все эти годы в той деревенской глуши, где наш старый дом превратился теперь в груду золы. Выражаясь языком Беллы, нам просто повезло, счастливая случайность подарила нам новую жизнь. Не правда ли, сестрёнка, ты бы сказала так?

Квартира досталась Белле в наследство от тётки. «Которую никто не любил», – рассказывая о родственнице, обычно уточняла бабушка. Как-то раз эта тётка, имени не вспомню, приехала погостить к нам в деревню. Она напилась до беспамятства в компании местных алкоголиков, которых беззастенчиво привела прямо к нам домой. Развалившись на узкой кухонной лавке, она кричала: «Налейте ещё рюмку ради Христа! Всё отдам, только одну рюмку, прошу по-человечески!».

Никто и пальцем не шевельнул, но Белла, тогда ещё совсем крошка, встав на табурет, дотянулась до заветной полки и налила тётке полный стакан водки. Та жадно опрокинула его в себя, выдохнула «Вовек не забуду», и уснула, свалившись с лавки.

Лет десять спустя тётка померла. Последними, кого она увидела перед смертью, были черти, в диких судорогах смеха пляшущие по комнате. Но она не забыла. Квартиру и всё прочее имущество, по большей части достойное городской свалки, щедро завещала Белле.

Мы тогда жили с бабушкой, но, узнав о наследстве, начали паковать вещи. Нам хотелось в новую жизнь, в новую смерть. Белле едва исполнилось восемнадцать.

Бабушка как будто только и ждала этого момента. Уже вечерело, когда она вышла на веранду, чтобы развесить выстиранное бельё. Почувствовав головокружение, присела отдохнуть на скамейку.

Бабуля бы просидела там до второго пришествия, если бы мы не похоронили её три дня спустя. По горло сытые всхлипываниями и соболезнованиями, мы уехали в слезах, но со спокойной душой, что о бабушке теперь позаботится немилосердный к миру, но добрый к мёртвым Господь, а мы можем не винить себя за то, что бросаем её одну в глуши.

Дед умер ещё раньше – упал с лестницы. Белла всегда боялась его, но и любила – как могла бы, кажется, любить отца. У него не было обеих ног – он лишился их в сорокалетнем возрасте. Что-то случилось на местной лесопилке: деду заплатили компенсацию, но новых конечностей не выдали. «Будь у меня ноги, бежал бы отсюда прочь». – «Почему же ты не убежал, когда ноги были?» – спрашивала Белла, а он только улыбался в бороду.

В юности он жил в городе, работал в каком-то издательстве, но, встретив бабушку, полюбил не в меру горячо и уехал с ней в деревню, за сотни километров от своей прежней жизни. Взял с собой только книжки – их-то Белла и читала всё детство. «Посмотрите на людей, которые здесь живут, – говорил он нам, разъезжая по комнате в своём кресле. – Святая простота, ни тени интеллигентности на лице, песни и танцы по вечерам. Я прожил среди них столько лет, а всё-таки не сумел стать таким же. Хотел, но не смог. Иная родословная! Сколько ни паси коров, сколько ни коси травы, если провёл полжизни среди книг, то настоящую жизнь только в них и видишь». Я не велась на его речи, а Белла уже тогда вцепилась в литературу мёртвой хваткой.

Для того чтобы дед мог без посторонней помощи выезжать из дома, возле лестницы на крыльце обустроили пандус. Но однажды он плюнул на всё и поехал прямо по ступеням. Коляска опрокинулась, сделав в воздухе неполное сальто. Дед погиб, ударившись головой – то ли о камень, то ли о нижнюю ступень.

9

Белла не умерла, но чувствовала себя мёртвой. После несостоявшейся смерти на парапете сестре казалось, что в её теле живёт кто-то другой, лишенный чувств и глубоко чуждый ей. «Алёнушка, отрежь от меня кусок мяса, отнеси бездомным собакам. Я слышу их тявканье во дворе. Мне всё равно, я ничего не почувствую, даже если воткну себе вилку в глаз». Этого она, однако, не делала.

Между тем, появился этот тип. Друг детства, знакомый сестре с пелёнок. Я помню его прозрачные пальчики, когда он протянул ей алюминиевое колечко со словами: «Белла, ты выйдешь за меня замуж?» Он нашел его, играя у нас во дворе. Выполоскал в ведре, где все обычно мыли ноги, и, сглотнув сопли, надел на её тонкий мизинец. «Когда вырасту, обязательно! – с готовностью пообещала Белла. – Бабуля говорит, сейчас ещё рано».

Его родители никак не могли ужиться вместе: то и дело расходились со скандалом, и мать, забрав с собой сына, уезжала к городским родственникам. Однажды они отсутствовали больше года, но всё-таки неизменно возвращались. В конце концов, этот мальчик вошёл в нашу жизнь основательно и надолго. В очередной раз приехав назад, он поступил в пятый класс и наотрез отказался следовать за матерью в случае новой размолвки.

Деваться было некуда – в деревне была всего одна школа. Уезжая, мать больше не брала сына с собой. «Присмотрите за моим мальчиком, – просила она нашу бабушку, которая и тогда уже еле передвигала ноги, – я не могу остаться, а ему ведь учиться нужно».

Это было время, когда все дети похожи друг на друга, потому что ещё не успели узнать самих себя. Белла накупила груду косметики в местном магазине и круглые сутки говорила только о мальчиках. Пускала на ветер безыскусные рифмы: «кровь – любовь» и всё такое. Первое стихотворение сложилось в рассказ о том, как она убивает своего парня кухонным ножом. В некотором смысле, пусть и поэтическом, характер матери был ей сродни. А ведь Адам всего лишь потанцевал с другой девочкой на дискотеке!

Да, его звали Адам. Это он, прародитель всего человечества, щупал под школьной партой худые Беллины коленки, срывал бутоны бантов с тоненьких косичек и писал на полях её тетради «Белла – глупая двоечница».

Он был первым мужчиной Беллы. О, я видела, каким он был мужчиной, тогда, в закутке возле школьной раздевалки, я видела, как вздулись спереди его брюки, лицо покрылось красными пятнами, а руки судорожно ощупывали мою сестру, сминая одежду в поисках кожи. Однажды меня стошнило, когда, слишком рано вернувшись домой, я застала их полураздетыми на повети. Бабушка как ни в чём не бывало храпела на печке. Лучше уж быть мёртвой, чем позволить этому увальню дотронуться до себя. Я думала так, потому что никогда не любила Адама.

Мне приходилось всегда оставаться где-то неподалёку, сидеть одиноко за последней партой – кому есть дело до призраков, станут ли дети думать о смерти? Но я заставляла их видеть себя, завязывала хвост набок и заправляла брюки в разноцветные носки, топала ногами и бегала от стены к стене, отталкивая всех, кто встречался на пути.

На урок труда, чтобы сделать открытки на какой-то Новый год, все принесли засохшие листья, бисер, цветную бумагу и ленточки, а я – мёртвого голубя, которого нашла по дороге в школу. Чтобы вышла снежинка, я стала выдирать из него перья и клеить на картон. Но девочка, сидевшая за партой впереди, обернулась и завизжала на весь класс.

Учительница схватила меня за шиворот и потащила к завучу. Пока она вела меня между рядами парт, я вырывалась и хлестала всех подряд. «Чёртовы дети, я не люблю вас, не люблю! Куда мне деваться от ваших невидящих глаз, как спастись от настырных рук, которые вы тянете к моей сестре?»

В другой раз Белла и Адам попросили меня помочь им. Нужно было вырвать страницу из учебника по литературе, чтобы потом спрятать её под партой и списывать на контрольной. Но Белла уже тогда относилась к книгам с трепетом, а Адам тот же трепет изображал, чтобы сохранять в её глазах надлежащий имидж.

– Что, слабо? – я вырвала страницу одним махом. – Это же просто бумага.

– У тебя совсем нет совести, Алёнушка, – Белла посмотрела на меня с ужасом.

– А твоя совесть беспокоится о пустяках!

Потом мы смеялись, вспоминая этот случай. Недавно, совсем недавно… Мы выросли вместе, и никуда нам было не деться друг от друга. Однако отношения Беллы и Адама закончились в школе, едва начавшись по-настоящему.

Их быстро настиг выпускной, планы на будущее, неопределенные надежды, отцовские галстуки, дешевые платья со стразами – пёстрая деревенская безвкусица, слёзы прощания с каким-то там детством. Напрасные слёзы: в своём детстве мы задержимся надолго. Но тогда-то впереди мерцали миражи! Тогда казалось, что скелет жизни вот-вот обрастет смыслом и пустится в пляс. Но скелет так и остался скелетом, Белла знала. Потом, когда падала с крыши.

На выпускном, запив шампанское самогоном, она схватила Адама за ворот рубашки и потащила танцевать, а потом сказала: «Знаешь что? Расстанемся. Мне не хочется с тобой умереть, поэтому и жить вместе не стоит». Адам разбил о стену пустую бутылку. «Ну и дура! Пожалеешь потом, понятно?» И ушёл с праздника, ни с кем не попрощавшись.

С тех пор его долго не было. Белла усердно оплакивала свою несостоявшуюся любовь, неделями носила на лице траур, но всё-таки не пожалела о принятом решении. И мало-помалу печаль отхлынула.

Один из её новых ухажёров, тоже приятель с детства, а теперь работник шиномонтажной мастерской, приезжал к нам на своей подержанной иномарке с подбитым боком. Он повёз Беллу в ресторан и, прожевав отбивную, достал из-под полы пальто бархатный куб, в котором покоилась злосчастная золотая окружность. Предложение руки и сердца прозвучало так, как будто он предложил Белле починить машину.

– Милый мой, к чему мне эти органы тела? – сестра улыбалась, безжалостно глядя ему в глаза. – Предложи мне лучше свою душу, предложи мне лучше свой…

– Да иди ты!

Сестра засмеялась ему в лицо и ушла. Будь я жива, поступила бы так же. Для чего нам мужчины? Мы завели бы себе кошку и кормили бы её живыми канарейками. А тараканов стали бы травить мышьяком. И всех тех незнакомцев, которые стучат в наши двери.

10

Когда Адам появился снова, обстоятельства оказались на его стороне.

Белла была слаба. Совсем как та кошка из детдома, в который нас едва не упекли после того, как мама впервые пустила в ход ножи, а бабушка слегла в больницу с инфарктом. Дети переломали той кошке лапы, а потом заставили убегать, швыряя камнями вслед.

– Тебе просто надо отвлечься, – советовал Адам заискивающим голосом. Белла лежала с температурой. – Пойдём прогуляемся, выпьем где-нибудь кофе, сходим в кино. Нужно начать хоть что-то делать, и всё образуется.

Он складывал свои влажные ладони поверх Беллиных, сложенных крест на крест на белой ткани. Водил ладонями по простыням, под которыми грелись её бедра, и Белла покорно соглашалась. Она нуждалась в поддержке. Достаточно стереть с её характера налёт эксцентричности, и мы увидим воздушную, сомнамбулическую девушку, которая вбирает в себя все ветры реальности.

Она была бы слишком податлива, даже распущенна, не будь стальных спиц, которые кое-как поддерживали тенета её характера. Стальной спицей её жизни была я, её любовь ко мне и зубовный скрежет прямо пропорциональной ненависти, её желание выцепить меня у смерти из пасти. Ещё мужчины, которых она любила, и стихи, которые иногда спасали. Всё остальное – напускное, дань повседневности.

Книжные переплеты и эксцентричность, грязные волосы и старый халат, всё это было только средством, баррикадой против действительности. Но действительность подбиралась всё ближе, оставляя преграды нетронутыми и вместе с ними – иллюзию защищённости.

Так или иначе, она поддалась воле Адама. Их встречи стали частыми. На улице Белла всегда держала его под руку, словно боялась оступиться в какую-то пропасть, заметную ей одной. Я вечно плелась следом, перешагивая через все эти пошлые многолюдные места, набережные и бульвары, парки и кинотеатры, проспекты и торговые центры.

– Белла, давай купим тебе новые серёжки, – предлагал он, отводя прядь волос с её лица. Сквозь тщательно отглаженную, застёгнутую на все пуговицы рубашку проступали мышцы подтянутого живота. Адам был хорош собой, если не считать неуклюжих узловатых пальцев и чересчур вытянутого подбородка. Смазливый блондин с глянцевой улыбкой и пшеничной щетиной на щеках.

Я плелась следом и всё норовила протиснуться между – разомкнуть их руки. Белла злилась, кричала.

– Сестра, прекрати, наконец! Ты обещала не вмешиваться!

– Мёртвые не обещают.

У меня ничего не вышло. Однажды, вернувшись с очередной прогулки, Белла выдохнула: «Я замуж выхожу». Она была счастлива, она убедила себя в этом, но в глазах я прочла сомнение: «Что она подумает?» И расхохоталась ей в лицо.

– Не смейся, – попросила она, но я снова не могла остановиться. – Не упрекай. Лучше посмотри, сколько жизни в его глазах. Он живой, он…

– Но тебе не хочется с ним умереть, – напомнила я сквозь смех.

– Мне хочется рядом с ним дышать. Создавать что-то новое, писать стихи.

– Ты не выжмешь из этой прозы ни рифмы.

– Нет, я смогу. Ты, Алёнушка, никогда не поймёшь, что значит быть живой. Не поймёшь, как хочется жить во время оргазма, не узнаешь, как тело может плавиться от радости.

– Куда уж мне, – выговорила я с трудом. Подумать только! Жить во время оргазма. Она хмурилась, сердилась и даже ударила меня по лицу – думала, что я почувствую боль. Но я просто продолжала смеяться.

Соседки причитали на лестничной клетке: «Смех этой психопатки не к добру, не к добру». И суеверно осеняли себя крестом. Да что вы знаете о смехе, гусыни с вечно скорбными лицами? Они круглые сутки подглядывали за нами, эти две раздобревшие от одинокой жизни клячи, и чуть что норовили вызвать пожарных или полицию, а то и скорую помощь. Я бы их обеих задушила собственными руками, но куда уж мне, не для этого я таскаю за собой свою извечную смерть.

Между тем, вопреки моему смеху Белла собрала свою жизнь как незатейливый пазл и, накрепко приклеив к картону, повесила на стену.

– Полюбуйтесь на моё свадебное платье, – говорила она нам, танцуя по комнате в драном халате.

Адам пожимал плечами.

– Ты действительно не хочешь надеть что-нибудь нарядное?

– Мы станем никем, полюбив руками рвать пустоту, в карманы положим смерть, ляжем на берегу… – она его не слушала. Подойдя к окну, смотрела наружу закрытыми глазами.

– Белла, продолжай, – попросила я.

– Только не сегодня, Алёнушка. У меня свадьба, в конце концов! Мы с тобой ещё успеем сочинить оду смерти, – она стёрла с лица минутную скорбь и улыбнулась точно так же, как секунду назад улыбалась, кружась по комнате. Она действительно думала, что сможет и дальше сочинять.

По просьбе Беллы они вступили в брак без церемоний. Да и позвать было, собственно, некого. Сестре ещё не довелось завести близких друзей, а видеть на свадьбе приятелей Адама она не желала. Так что, выполнив все формальности, молодожены просто сходили в ресторан, а потом я слышала, как за стеной простонала их брачная ночь. Адам переехал к нам.

Деньги любили его. Спустя пару лет Адам уже заработал на квартиру, но стал сдавать её каким-то бедным родственникам друга. «Нам ведь пока ни к чему новое жильё? Вот Ева вырастет…» Беллу передёргивало от его слов.

Он ничего не мог с собой поделать и вечно выставлял напоказ свою посредственность. На какой-то праздник подарил ей плюшевого медведя, а роз, которые он принес вместе с этим уродцем, хватило бы на десять похорон. Они заполнили запахом всю квартиру, дышать было нечем. Сестра ходила со слезами на глазах. Адам не знал, что у неё аллергия на цветы, а Белла и не думала рассказывать. Я выдрала медведю глаза и нос.

Адам считал свой брак счастливым. Но в сущности, он никогда не знал Беллу. Ему бы научиться понимать её хоть немного, но стоило сестре начать какой-нибудь серьёзный разговор, как он запечатывал ей рот своими губами и тащил в постель.

Несколько раз я пыталась выгнать его вон, но Адам пригрозил, что отправит меня в психушку, а Беллу увезет в Чехию, где у него, мол, друг-бизнесмен нуждается в компаньоне.

Я не могла оставить сестру и смирилась с его присутствием. Да и она всегда за него вступалась. Примерная жена – вы только поглядите!

Всё несколько переменилось, когда Белла узнала, что беременна. До тех пор она сама была покорна Адаму, как ребёнок, и при этом полагала, что нашла счастье на веки вечные. Мутные заводи семейного быта, грязное бельё и смятые простыни, перебранки по пустякам и жирные пятна на кухонных стенах. Для неё ли это? Белла была уверена, что да.

Но, обнаружив в себе новую жизнь, она вдруг очнулась – словно вышла из комы. Вновь стала собой и с ужасом огляделась вокруг.

– Алёнушка, разве для этого ты меня спасала? Разве здесь моё место? – причитала она, протягивая ко мне руки. Я отстранялась, я растворялась в воздухе, я протаскивала себя сквозь стену и пряталась в тёмном углу между шкафом и кроватью.

– Нет, Белла. Твоё место там, со мной, на парапете, – я так и сказала. Кто, если не я, должен был быть рядом с ней? Где, если не там? Только та доля секунды имела значение, когда Белла была готова оставить всё и упасть – или же, свесив с крыши ноги, сочинять стихи нараспев.

С тех пор как она вышла замуж, поэзия закончилась. Только редкие рифмы танцевали в воздухе в моменты сомнамбулических озарений. Мнимый комфорт и ленивое бездействие на время сделали из неё «хорошую жену». Уборка по воскресеньям, секс перед сном и обеды из двух блюд – ничего нового, ничего лишнего. «Лучше бы я не спасла тебя тогда, Белла», – иногда хотелось мне сказать, но я жалела её, я любила. И потому молчала.

Потом Белла стала уходить по вечерам. Она много пила и возвращалась порой за полночь в разорванной куртке, в грязных джинсах, облепленных репейником. Адам смотрел на всё сквозь пальцы.

Я искала её. Искала на заброшенных стройках, на ступенях зассанных подъездов, между древесными корнями, в переулках, где забыли включить фонари, на городских свалках, в подземных переходах, в темноте лесных троп, я искала её между перьями мёртвых голубей и в земле у себя под ногами. Находила и тащила домой. Её боль была тяжелее тела.

Адам храпел на своей половине кровати.

– Белла, ну что ты так поздно, где ты пропадала, опять ты пьяна, ты же беременна, перестань, – он отчитывал её сквозь сон, а Белла падала на матрас и мгновенно теряла связь с реальностью.

Им предстояло провести вместе ещё несколько лет. Белла родила девочку, которую окрестили Евой. У неё были красные щеки и острые крысиные коготки, а в остальном она была на удивление складным ребёнком.

Время от времени Белла таскала меня по врачам, которые щупали мне пульс, измеряли давление, делали электрокардиограммы, а потом подсовывали мне фальшивки. «Девушка, у вас отличное здоровье. Будете жить до старости, если повезёт». Из жалости к Белле я слушала эти бредни без смеха.

В конце концов, Адам уговорил сестру поместить меня в психиатрическую клинику, и я на время оставила их.

Глотая нейролептики, гуляя по больничным коридорам, я думала только о Белле.

11

Всё это время Марк продолжал жить как прежде. Работал где придётся, нещадно изводил мать своим одиночеством и злостью на всех и вся. Только шрам на шее приобрел благородный оттенок слоновой кости и перестал ужасать прохожих.

Он окончательно отмежевался от человечества и порой не мог заставить себя пойти в магазин – ведь для этого пришлось бы тереться в толпе, смотреть в глаза продавцу или кассиру. Или не смотреть в глаза, но всё же протягивать деньги или просить, к примеру, «Будьте добры, буханку хлеба». Возвращаясь домой, он тщательно мыл руки с хозяйственным мылом, и прикосновения к миру утекали в сливную трубу.

Ножи для резки мяса больше не соблазняли Марка своими лезвиями, но смирения перед миропорядком не прибавилось ни на пядь.

Впрочем, однажды у него всё же появился друг, а вместе с ним – шанс найти точку пересечения с внешним миром.

Марк встретил парня на улице, когда тот, с трудом поборов гордость, попросил у него мелочи на проезд. Окинув молодого человека привычно недоброжелательным взглядом, Марк приметил в его лице ум, а в руках – потрёпанную связку книжек.

Именно он рассказал Марку про Факультет жизни. Скоро мы подберёмся поближе к этой мышеловке, которая сломала хребты многим грызунам, повылезавшим на свет божий из своих подземных лабиринтов. А пока будущий друг Марка сбивчиво и торопливо описывал, как его ограбили сразу по приезде в город.

– В электричке я вышел покурить в тамбур и познакомился с молодой парой, парень и девушка внушали доверие, они болтали без умолку, девушка спросила, куда я направляюсь, я сказал, что собираюсь поступить в университет, – Марк всё это время молча смотрел себе под ноги. – Потом они предложили мне выпить и поболтать о том о сём, всё равно приёмная комиссия закрыта, суббота же, я обрадовался, у меня здесь никого, они отвезли меня на берег какой-то реки, налили водки, но видно это была не просто водка, после пары рюмок я уснул на траве, а когда проснулся, вокруг никого, в кошельке ни копейки, я пошёл пешком по трассе, попутки не останавливались, я хочу уехать отсюда, мне только нужны деньги на дорогу, понимаешь, я уже ненавижу этот город, сдался мне этот факультет…

На удивление терпеливо и доверчиво выслушав историю первого встречного, Марк вдруг решил помочь парню. Конечно, его первоначальным намерением было развернуться и уйти, оставив горсть мелочи, чтобы отвязался, но он вспомнил собственные слова: «Что может быть лучше друга?», вспомнил о том, как беспокоится мать, и о своей неприкаянной жизни, в которой не было ни души. Он решился. Терять было нечего.

– Если хочешь, поживи у меня. Расскажешь про свой университет, поговорим об искусстве Древней Греции, – Марк снова глянул на книжки в руках нового знакомого, среди которых оказались античные поэты.

Виктор, так звали этого несчастливца, сначала не поверил своим ушам и заподозрил подвох, но быстро смекнул, что украсть у него больше нечего и, протянув руку теперь уже для знакомства, отправился к Марку. Конечно, юноша удивился, что его новый приятель спит на табурете, но вскоре привык к безобидным странностям Марка.

Выпив таблетку от головной боли, он расположился на кровати и тут же заснул, а Марк уселся на пол и долго смотрел на спящего. В ответ на какой-то беспокойный сон лицо юноши то и дело хмурилось, на носу проявлялся каскад морщинок. Этот юнец ломал интерьер своим несуразным присутствием, но прогнать его было нельзя – ведь Марк сам предложил ему помощь. «Нужно быть верным слову, если кроме слов у тебя ничего нет».

Когда Виктор проснулся, Марк скормил ему суп, приготовленный матерью и уже неделю киснувший в холодильнике, принёс вещи переодеться. Парень тут же оживился и предложил скрепить дружбу алкоголем. Марк был не против. Они сходили за пивом и проговорили на балконе всю ночь. Очень кстати там стояла низкая деревянная лавочка, усевшись на которой Марк обычно наблюдал, как горят холсты. Раньше мать взбиралась на неё, чтобы развесить бельё.

– Я сжигаю их, потому что мне тошно смотреть, – объяснял он Виктору после пары-тройки бутылок. – Единственный способ остаться здесь чистым – это выжигать себе нутро калёным железом. Жечь без жалости, создавать заново, и снова жечь, и снова начинать, в мире полно отравы, зачем умножать боль, зачем умножать холсты, которые никому не хочешь показывать, которые следует уничтожить?

– Думаю, мир мог бы оценить твою боль. Все вокруг страдают. Да у каждого второго лицо как на похоронах!

– Оценить – не исцелить.

Виктор виновато пожал плечами.

– Я не участвую в аукционах.

– Что ты за человек! – не унимался Виктор. – Тебя послушать, так здесь и заняться нечем, кроме как перерезать себе глотку.

Марк рассмеялся.

Они просидели до рассвета, а потом Марк не мог заснуть на своём табурете, потому что по закрытым векам хлестали солнечные лучи. Пришлось лечь на полу, подложив под голову ботинок. Это нарушило привычный распорядок – каждый его день был расписан по минутам. Он знал, что будет делать спустя час или два, для каждого движения были заготовлены правила, он и не замечал своего педантизма, но, едва проснувшись, неизменно начинал повтор алгоритма.

Теперь он злился, засыпая, хотя и знал, что виноват сам. Если впустил в дом человека, нельзя обвинять его в нарушении своего личного расписания. А чего стоила эта вторая зубная щётка в ванной, это полотенце на соседнем крючке, запах чужого тела, который Марк ощущал чутко, как парфюмер!

Мать не могла нарадоваться. Пьяные выходки нового приятеля Марка её не заботили. К тому времени она постарела внутри и мечтала избавиться от каждодневной тревоги за сына, мучительно перерастающего детство. Она стала приходить реже. Они говорили друг с другом уже без надрыва и, казалось, научились любить друг друга, обитая по разные стороны улицы.

Однако гармония сохранилась ненадолго. Поначалу дружба крепла, но пару недель спустя Виктор переменился. Всегда оставаясь безнаказанным, он ухитрялся воровать алкоголь в магазинах самообслуживания и каждый вечер напивался вдрызг. С трудом передвигая ватные ноги, возвращался, но разговоров избегал. В один из таких вечеров он поджёг в мангале документы, которые предназначались для приёмной комиссии.