До горизонта и обратно

– Дай ему глоток, мудрейший, – сказал мне Фаттах.

Я подошел к клятвопреступнику и поднес к его губам чашу с зельем.

– Я умру в мучениях? – спросил тихо Сепр, глядя мне прямо в глаза.

Мне было тяжело. «Идиот, – думал я, – так тебе и надо, путешественник по эпохам! Конечно, идет жестокая борьба за власть между жрецами. Сепр уже третья жертва, нас осталось семеро. Мы, естественно, будем методично друг друга уничтожать, вначале сбиваясь в коалиции, потом предавая союзников по коалиции. Как ты хотел остаться чистым в этой ситуации? Как ты вообще собирался стать фараоном? Раньше надо было думать, перед тем как соглашаться на эксперимент!»

– Пей и не спрашивай, – приказываю я.

Сепр глотает с усилием и сползает по стенке на пол. Его перестало трясти, он смотрел в одну точку, тяжело дышал. И вдруг он заговорил, как заведенный.

– Писца! – закричал Фаттах. – Быстрей!

– …и речи вел против верховных жрецов, а также помышлял сообщество собрать единодушных смутьянов и осквернять прах царей, а также порчу наводить на честных сподвижников, а также подбивал на действия против богоподобной и луноликой…

Писец лихо строчил своим маленьким кайлом.

«Грамотный, – подумал я почему-то с ненавистью к этому простому чиновнику, – и почерк, наверное, разборчивый».

– Ты получишь награду немедленно, мудрейший, – сказал мне Фаттах.

Всего двое из всех верховных жрецов отвечают за сокровищницу и имеют в нее доступ без ведома царицы: Фаттах и Хахаперрасенеб. Было бы логично, что они должны возглавить коалиции жрецов, борющихся между собой за власть. И тех из верховных жрецов, кто еще не успел примкнуть к кому-то из них, скоро не будет в живых. Значит, мне предстоит нелегкий выбор.

Мы тронулись в обратный путь из хранилища-тюрьмы мимо курносой коровы в ботинках и павлиньих перьях.

Получив в награду скарабея из берилла, я зашаркал к своему дому. Было жарко, тихо и невыразимо скучно. В своем, так сказать, доме встречен я был рабами, раздет, омыт, размассирован, умащен, одет, уложен на деревянный лежак и накормлен воблой, рисом и изюмом, фаршированной травой куропаткой и инжиром, а также напоен невыносимо мерзким белым приторным пойлом. Наконец меня оставили в покое, впрочем, ненадолго. За время краткого своего одиночества я понял, что пора сделать выбор и примкнуть к какой-то из коалиций. Вряд ли меня спасет то, что я лечу царицу, жрецов и другую знать. Наверное, в Египте, даже таком древнем, можно найти другого врача. Интересно, какова численность населения этого государства? Пожалуй, если все-таки Джосер станет фараоном, надо провести перепись населения. Первую в истории человечества… Есть и другой интересный вопрос: почему Фаттах называл Сепра клятвопреступником? Какую клятву он мог преступить? Стоп… Клятвы вроде бы полагалось давать во время обряда посвящения. Главная клятва – о неразглашении тайны обряда… Сболтнул кому-то лишнее? И всего-то?..

Я был как марионетка: знал свою роль назубок, каждое грядущее движение, каждое слово на завтра, каждый шаг свой. И при этом ничего не понимал толком.

На четвереньках вполз раб.

– Владетель, – прошептал он, – мы омываем стопы Тету.

– Счастлив порог, переступаемый гостем, – изрек я.

Внесли верховного жреца Тета, неминуемого сподвижника Фаттаха…

– Будь благословен, славный Тет, воспевающий богоравных! – брякнул я.

– Храни Эль-Хатор мудрого Джосера, видящего в очах светил отражения наших судеб! – бойко отбарабанил Тет.

Словоблуд он был изрядный. Такие люди в наше время легко становятся министрами иностранных дел. Дипломатичен и льстив.

Надо полагать, он будет в закамуфлированной форме предлагать мне союз с Фаттахом. Мне же надо в очень закамуфлированной форме дать ему понять, что я уже давно душой в их рядах.

Мы вступили в долгую пустопорожнюю беседу, запивая мумифицированную воблу приторной белой эмульсией. Когда Тет убедился в моей полной лояльности, он перешел к формальной части своего визита.

– Луноликая белочка… – начал он.

Я сразу подумал о корове в ботинках – и голова закружилась почти привычно.

– …желает, – продолжал Тет, – чтобы мудрейший Джосер изъяснил ей предначертания небес на ближайший месяц Плодоносящей Пальмы сегодня вечером.

Я отвечал:

– Сердце мое просияло, а небеса обратили взоры свои на лик, вопрошающий их.

До вечера толок я в ступочках притирания, румяна, тени для век и блестки на виски.

Затем разлил и разложил все это по флакончикам, переоделся в желтую хламиду и отправился на свидание к Хатшепсут, холодея на этой треклятой жаре и почти трясясь, как несчастный клятвопреступник Сепр, которого уже, наверное, куда-нибудь замуровали.

«…»

Лилово-серая марлевка из моего сна. Ни одного украшения. Только на узкой костлявой правой лодыжке тонкая золотая цепочка.

У нее был немигающий взгляд и неестественно прямая и длинная шея.

– Подойди, – сказала она.

Голос флейты или дудочки.

Я подошел, пал ниц, поцеловал мозаичный пол у ее ног.

Она нетерпеливо пошевелила длинными тощими пальцами в пляжных сандалетах и порывисто вздохнула. Запах лаванды и солнца. Запах экзотического зверька.

– Оставьте нас, – приказала она.

Нас оставили.

– Предсказатель, я хочу знать, сбудется ли тайное желание мое.

– Как гадать, дважды прекрасная Хатш? – спросил я. – По внутренностям пернатых или по расположению светил в час, указанный тобой?

– И так, и так, – ответила она бездумно.

– Тогда прикажи принести к жертвеннику птицу.

Костлявой и цепкой золотистой рукой взяла она лежащий на маленькой мраморной колонне букет металлических и стеклянных колокольчиков и с силой тряхнула ими над головой. Звон. В некотором роде напоминающий аккорд. И какофонию тоже. Или плач.

Вошел верховный жрец Джаджаеманх. Он был самый старый из жрецов. Поэтому, когда в три года Хатшепсут осталась без родителей, он постоянно находился с ней, занимаясь ее просвещением и воспитанием. С последним выходило совсем плохо, царица росла разбалованной и капризной.

Своих детей у Джаджаеманха не было, и от врожденной жалости он никогда не наказывал девочку.

– Принеси птицу, предназначенную для приоткрывания завесы над ожидающим нас, – сказала она.

– Воля луноликой – закон, – склонился Джаджаеманх, пятясь к двери.

Воспользовавшись паузой и с трудом отводя взгляд от ее бирюзовых длинных глаз (никому не полагалось по этикету подолгу пялиться на царицу), я проартикулировал:

– Прими, о возвышенная богами среди прочих, скромные подношения от робкого раба твоего: иби, мирру, притирания, нуденб, хесант, нами, уауати и храмовый ладан.

Что такое уауати, например, я и сам не ведал. Но бойко передавал свои баночки и скляночки.

Легкий румянец. Голос ее стал совсем низким.

– Тот из ликов моих, который обращен к Бает, богине Бубаста, улыбается тебе с особой радостью, Джосер. Я положу твои подношения в эбеновую шкатулку, привезенную для меня Хахаперрасенебом из Земли Великой Зелени.

Она напоминала дитя, одаренное долгожданными игрушками. Приоткрыв одну из склянок, Хатшепсут провела по вискам содержащейся под притертой пробкой пахучей пакостью. Потом вынула из волос гребни. Сняла обруч. «Запах ее волос пропитал одеяния мои».

Вошел жрец-чтец с несчастной птицей.

– Жрец Мельхисидек, о лунноликая, поведал мне, недостойному твоему апру, что сегодня именно сей птице должна быть оказана честь.

Ей и была оказана честь, бедной твари, напоминающей куропатку. Царица не соизволила воспользоваться ритуальным обсидиановым ножом. Она попросту, правда, не без усилия, оторвала куропатке голову. Некоторое время я тупо смотрел на окровавленные смуглые пальцы царицы. Потом на ее оживившееся, наполнившееся чем-то темным лицо. На один из ликов, как она выразилась. Или на одну из личин. Потом, повинуясь роли, я ловко распорол брюхо и грудину пташки и принялся таращиться в еще теплое ее тельце. На своем предплечье чувствовал я учащенное дыхание маленькой царицы.

– Что ты там видишь, Джосер? – нетерпеливо спросила она.

Я принялся плести околесицу про расположение сердца и печени пташки, попутно охарактеризовав содержимое зоба и желудка, а также цвет легких, уснащая свою речь многочисленными ноуменами и идиомами.

Пальцы Хатшепсут в ржавых потеках высохшей крови.

«Поделом тебе, идиот, – думал я, бойко отбарабанивая текст про содержимое зоба, – получай свой золотой век во всей красе».

– …и твое желание, о высокорожденная Хатш, – мой монолог, по счастью, заканчивался, – сбудется не так, как ты ожидаешь.

Она озабоченно и угрюмо сдвинула брови. И пошла от жертвенника прочь, потирая руки.

У розовой каменной двери остановилась и оглянулась. Легкая горбоносая головка на неестественно длинной шее.

– Завтра верховные жрецы и будущие посвященные должны узреть меня на ступенях храма в Эль-Тейр, – сказала она.

– Да, высокомудрая, – ответил я, – им даровано будет бла…

Она прервала меня.

– Ты приведешь туда простолюдина Джеди, прорицатель, – и, не дожидаясь ответа, вышла.

«И запах ее волос пропитал одеяния мои».

Величаво и неслышно возник в поглотившем ее дверном проеме верховный жрец Хахаперрасенеб.

Он был без причудливого головного убора, я чуть было не подумал – простоволосый, но жрец вообще волос не имел: его бронзовый череп поблескивал. Я глядел в лицо жреца: две резкие вертикальные морщины между бровями и две мощные складки от ноздрей к углам рта; морщинки у внешних уголков век и мешки под глазами; удлинненные причудливые уши фавна с буддийскими мочками. Он был фантастически похож на собственную статую, которой еще не существовало. Фотография этой статуи с отбитым носом висела над моим письменным столом в том времени, из которого я прибыл.

– Иди за мной, о Джосер, – сказал жрец.

Целью нашего путешествия была, конечно, царская сокровищница, где мне предложено было выбрать, что я пожелаю. В соответствии с этикетом ломаться не полагалось и жадничать тоже. Я скромно взял прозрачное хрустальное яблоко для охлаждения ладоней в жару.

«А ведь сейчас пришла настоящая удача. Оказывается, Джеди – реально живущий человек. Мы все полагали, что это мифический персонаж. Когда расшифровали запись на табличке, упоминавшей о нем, все решили, что это какая-то сказка. Надо бы припомнить этот миф, что-то такое интересное Джеди сделал, ведь его знал каждый житель Египта».

Выйдя из дворца, жрец, продолжавший провожать меня через сад, сбавил скорость и чуть изменил осанку. Сейчас он должен как-то узнать, не вступил ли я в союз с Фаттахом, или предолжить мне примкнуть к его сторонникам. Ему сложно, он честный и прямой человек, плохо владеющий приемами подковерных войн. Лучше я сам отвечу ему:

– Я знаю твои мысли, достойнейший Хахаперрасенеб. Ты можешь быть уверен, я не буду изменять порядка вещей, установленного Богом, и жизнь богоизбранной Хатш для меня дороже собственной. Лучше скажи, где найти мне простолюдина Джеди?

Хахаперрасенеб с облегчением и удивлением оглядел меня.

– Зачем же тебе Джеди, мудрейший Джосер, да одолеет твой дух врагов твоих?!

– Лунноликая повелела мне увидеться с ним, – отвечал я, напыжась.

Хахаперрасенеб насупился и опять засомневался.

– Что предсказал ты ей, мудрейший? Почему великая и прекрасная Хатш решила обратить взоры свои к чудодейству простолюдина? Неужели наших знаний и нашего могущества ей недостаточно?

Жрец, насколько я помнил, был блистательным для своей эпохи астрономом и математиком, химиком и филологом. Именно ему принадлежала идея создания сводных таблиц иероглифической и демотической записи. То, что мы сейчас разбираем на древнеегипетских табличках, написано на алфавите, разработанном Хахаперрасенебом.

– Ведь Джеди разгадал для царицы число тайных покоев Тота, чтобы построить подобные в новом дворце?

– Ничего не сокрыто от вещих глаз гадателя, – холодно отвечал жрец.

Тут мы опять продолжили движение к выходу, и он проронил:

– Дом Джеди ты найдешь у развалин древней царской крепости, что у Восточных Врат.

Возле обелиска, окруженного великолепной семеркой каменных кошек, Хахаперрасенеб положил мне на плечо тяжелую от груза знаний, лет и перстней-печаток руку:

– Поведай мне, о мудрейший Джосер, есть ли у тебя поручение от царицы к простолюдину Джеди?

Это было как-то не по сценарию и совсем не по этикету, он смотрел прямо в глаза, я чуть просрочил реплику, и он добавил:

– Я не требую у тебя раскрытия тайны беседы с сиятельной; ответь мне только, есть ли поручение?

Врать было нельзя, надо было прямо и честно отвечать.

– Нет, достойнейший из достойных, – сказал я.

– Я тебе верю, – сказал жрец опять не по этикету и, повернувшись ко мне спиной, быстро зашагал прочь. Тоже не по этикету, но все-таки он продемонстрировал мне ответное доверие. Отойдя метров на пятнадцать, он обернулся и сложил руки в приветственном жесте, приняв позу своей будущей статуи. Я поклонился в ответ, вполне искренне. Среди верховных жрецов, разумеется, попадались всякие, но к Хахаперрасенебу я испытывал уважение. Еще в моем настоящем времени читал я и его трактаты о путешествиях и предсказаниях, песни и обращения к потомкам; я неплохо знал его, как мне казалось. Что касается простолюдина Джеди, о котором весь наш институт думал как о лице вымышленном, оказывается, он обитал в этой действительности. И через несколько минут я успешно представился апру, омывшему мне ноги в затененном внутреннем дворике, и вошел к нему в дом.

Джеди встретил меня в четырехугольной комнате с очагом и маленьким бассейном. Красные рыбки плавали в воде на фоне ярко-зеленых плиток дна.

– Мир тебе, входящий, – сказал хозяин, поднимаясь мне навстречу.

Странно короткая формула приветствия, здесь обычно здоровались по пять минут кряду. Я чуть было не ответил: «Привет!» Но воздержался и вымолвил:

– Мир и тебе, Джеди.

Он оценил мою ответную лапидарность и улыбнулся. Чем тотчас же очаровал меня.

– Я – Джосер… – начал было я.

Но он перебил меня:

– Ты уже называл имя свое апру. И потом я узнал тебя, верховный жрец. Ты меня не так понял. Не невежливость и не неведение было в моем приветствии: «Мир входящему».

У простолюдина Джеди была приятная привычка смотреть в глаза. Я почувствовал к нему доверие и чуть было не забыл о своем Джосере. Но и сам Джосер, видать, подзабыл текст:

– Я думал, ты старше, Джеди.

– Я уже выбился из молодых ведунов, – быстро ответил Джеди, посмеиваясь, – но не вполне дорос до старого колдуна, ты хочешь сказать?

Джосер, то есть я, взял себя в руки и набрал воздуха в легкие:

– Дважды осиянная Хатш повелела мне, предпоследнему рабу ее, прийти завтра к храму Эль-Тейт-Маат-Ра вместе с тобой.

– Вот как? – удивился простолюдин. – А что будет, если я не пойду?

Воцарилось молчание.

– Мало ей Сепра, Уаба и Либера, – внезапно заговорил Джеди, – и всех посвященных оптом и в розницу; еще и я понадобился.

Я остолбенел. Такая просвещенность о дворцовых интригах у обычного простолюдина? Откуда он знает о всех жертвах?

– Не пугайся так, Джосер, на жаре страх вреден; я просто размышляю вслух. Может, мои размышления и тебе помогут?

«А вдруг он прав? Может быть, Фаттах слепо исполняет волю Хатш? Может, нет никакого заговора против ее власти? Но что же тогда происходит?» Я совсем запутываюсь. Джеди понимает мое состояние и старается облегчить мою задачу:

– Я должен зайти за тобой на рассвете?

– Да, с первыми лучами светила.

– Зайду, стало быть, – говорит Джеди беззаботно.

Приблизился звон, схожий с плачем, пчелиная додекафония. В дверном проеме появилась девушка в венке из бубенчиков и колокольчиков – таких же, как в букете царицы.

– Это Ка из Библа, – представил Джеди.

– А это мудрейший Джосер по приказу государыни. Принеси нам что-нибудь.

Опять меня потчевали воблой с эмульсией, ягодами шелковицы, лепешками и мясом ягненка, утопающим в зелени. Последнее напоминало блюдо из фешенебельного московского ресторана.

– Погадай мудрейшему, Ка, – сказал Джеди.

Она робко взяла мою ладонь, вопросительно посмотрела на Джеди. Тот кивнул. Тогда она сказала:

– Ты не веришь сам себе, Джосер. На время ты потерял лицо. Но ни один из трех Джосеров – бывший, настоящий и будущий – не вспомнит, что их трое. Тебя ждет блистательное и величайшее завтра. Карлики будут плясать у входа в гробницу твою. Вот только выдержишь ли ты ниспосланное тебе испытание, я не знаю. И еще: береги свое сердце, Джосер, лучше прикрикни на него как следует.

Я молчал. Голова кружилась, сердце изнемогало. Неужели та, которую я люблю, жестокая и глупая убийца?

– Ступай, – отпустил Джеди свою девушку. – Я не хочу, чтобы Джосер в ответ погадал тебе.

Ка исчезла.

– Мне пора покинуть твое благословенное жилище, – сказал я, вставая.

– Мое благословенное жилище, в которое внес ты крокодила из воска, а он, того и гляди, оживет.

«Крокодила из воска?» – что это, мучительно вспоминал я, но так ничего и не вспомнил. Хозяин вышел со мной на раскаленный песок. «Мало ей Сепра…» – вспомнил я; потом вспомнил Сепра, зелье, корову в ботинках – в глазах побелело.

«…»

Сны снились кошмарные. Пограничные между моими и джосеровскими. Фигурировал в них и Джеди – в качестве посланника из 3003 года нашей эры. В итоге прошлое и будущее смыкались подобно ленте Мебиуса, что бесповоротно разрушало настоящее.

Наконец меня разбудили. Крошечный чадящий керамический светильник. Мерзкий запах экзотической свежеизготовленной кормежки. Тени на потолке; Джеди, пришедший ко мне на рассвете.

– После дурного сна, – посоветовал он мне, – хорошо пить вино по-гречески.

Мы уже шли по просыпающемуся городу. Я спросил:

– Что ты говорил вчера про крокодила, простолюдин?

– Право, не помню. Должно быть, приплел свою любимую пословицу из страны Иам: «Не бросай песком в крокодила, все равно это не приносит ему ущерба».

Я не стал вдаваться глубже в крокодиловую тему.

– Ты был в стране Иам?

– Да, – отвечал Джеди, – я был и в стране Иам, и в стране Иемех, и в странах Ирчети Мушанеч. Где я только не бывал.

На голову статуи великого правителя Me упали солнечные лучи. Инкрустированные глаза правителя сверкнули, когда мы проходили мимо.

– Песок в сандалиях твоих… – сказал Джеди.

– Что ты сказал?..

– Это стихи, прорицатель. Любовная песня у закрытых дверей любимой.

– Ты идешь к храму с любовной песней на устах? – спросил внезапно появившийся за нашими спинами Хахаперрасенеб.

– По-моему, это ты идешь к храму на устах с таковой, Хахаперрасенеб.

На сей раз голый череп жреца прикрыт был высоким ступенчатым головным убором. Лицо, как у собственной статуи. Бронза, зачеканенная до предела возможностей.

– Ты стал дерзок, Джеди. Не боишься так говорить со мной?

– На жаре страх вреден. К тому же не тебя мне сейчас следует бояться.

– Ты боишься себя?

– Нет. И даже не ополоумевших мальчиков, готовых на все, что бы царица ни приказала. Мужского ума хватит разве что на то, чтобы убить. Тут и бояться-то нечего.

– Вот как! – воскликнул жрец.

Я почему-то все больше верил Джеди, какая-то пелена спадала с моих глаз. Царица руками Фаттаха и, может быть, чьими-то еще совершает убийства. Но зачем? Даже Джеди этого не знает, а ведь он – единственный человек, который может знать все.

Мы помолчали. Потом Хахаперрасенеб сказал:

– Я понял тебя, Джеди. Я тебе не враг.

– А я всегда это знал, – ответил простолюдин.

И мы пошли дальше.

По пути я переосмыслил вчерашний разговор с Хахаперасенебом. Странно, ведь я сказал ему все, что он хотел услышать, хотя ситуацию я понимал диаметрально противоположным образом. Да, бывает и так.

Началась торжественная встреча жрецов с царицей. Все, что было дальше, я воспринимал обрывками, как кадры из фильма. Меня на самом деле не покидало ощущение, что я присутствую на голливудских съемках.

Ступени врезанного в гору храма. Ступени – площадь – ступени – площадка – и собственно храм. Группа жрецов в белом и золотом. Хатшепсут в серо-лиловой марлевке. Улыбающийся Джеди. Голубое небо и колоссы статуй, выступающие из скал. Священные кошки, шляющиеся под ногами, живописными компаниями греющиеся на солнце, прижмуривающиеся. Неправдоподобно хорошая видимость. Преображенное утром и гримом лукавое застывшее лицо царицы. Поедающие ее глазами жрецы. Запах благовоний, сжигаемых на жертвенниках.

– Подойди ко мне, простолюдин, – проворковала Хатшепсут, чуть закидывая голову.

Джеди приблизился.

– Сейчас сюда придут юноши, которым суждено стать жрецами в наших храмах. Им предстоит вкусить одиночество в кельях среди скал. Что ты скажешь о празднике одиночества, Джеди?

– Я провел годы в одиночестве, – отвечал тот. – И лишь сердце мое было другом моим, и то были счастливые годы.

– И ты не знал ничьих объятий в те годы? – звенел голосок флейты.

У моей божественной Хатшепсут на ступенях храма откуда-то взялись черты блудницы вавилонской. Или девки с Тверской. Второе точнее.

– Я лежал в зарослях деревьев в объятиях тени, – отвечал Джеди.

– Не ты ли, о Джеди, сочинил песенку, в которой есть слова: «И запах ее волос пропитал одеяния мои?»

– Я не сочинял ее. Все, что я знаю об этой песенке, – она не для хора. По-моему, ее сочинил Сепр.

Царица вскинулась.

– Правду ли говорят, – голос ее стал низким, – будто ты можешь соединить отрезанную голову с туловищем?

– Могу, о царица, да будешь ты жива, невредима и здрава!

– Пусть принесут из темницы тело обезглавленного узника и голову его.

Джеди сказал хрипло:

– Только не человека, царица, – да будешь ты жива, невредима и здрава! – ибо негоже совершать подобное со священной тварью.

– Тогда принесите птицу! – крикнула Хатшепсут. – Принесите гуся и отрубите ему голову!

Уже несли гуся – очевидно, приготовленного загодя, – уже кровь его обагрила жертвенник, а простолюдин все глядел на царицу и глядел – неотрывно.

– Ну! – крикнула она.

Медленно он поплелся к жертвеннику. Мне не было видно, что делал он с гусем, и не было слышно, что шептал Джеди, – а губы его шевелились, и должен же был он что-то шептать. Жрецы обступили жертвенник. Хатшепсут сидела, вцепившись в подлокотники каменного кресла. И тут гусь загоготал. Джеди спустил гуся на площадку. На шее птицы перья и подпушь слиплись от крови; гусь неуверенно ходил, растопырив крылья, и орал.

– Все видели! – воскликнула царица. – Каково искусство Джеди видели все? А он в свое время отказался от посвящения в жрецы. Он ведь не входит в число жрецов, так, Хахаперрасенеб? И я плохо помню, почему?

Жрец нехотя отвечал:

– Он не пожелал пройти первое испытание обряда.

И добавил, наклоняясь к ней:

– Но это было так давно, царица.

– Не так давно, жрец, – отвечала она. И продолжала: – Я оценила твои чары, Джеди; не откажи показать их еще раз. Приведите быка!

Видок у нее, надо отдать должное, был распоясавшийся. Я не знал, что и думать.

Быка привели, обезглавили, испоганив белые ступени вконец. Джеди стоял на коленях перед тушей, и снова жрецы в золотом и белом загораживали простолюдина.

Зато я слышал короткий и тихий диалог царицы и Хахаперрасенеба:

– Ты слишком увлеклась заморскими снадобьями; ты не в себе, царица, уймись, очнись.

– Уж не думаешь ли ты, что можешь указывать мне, жрец? Или ты бесишься, глядя на Джеди?

Ты жрец, но ведь и я жрица – жрица богини Бает! По обряду-то я даже и не жрица. Я – сама богиня Бает. У Джеди свои чары, а у меня свои. И все им подвластны. Про меня еще легенды сложат, жрец. Имя мое будет у всех на устах: Хатшепсут, богиня любви…

Голос быка. Кольцо зрителей размыкается. Все отшатываются.

– Я – Хатшепсут, богиня любви, – продолжает она упрямо, – а это превыше всех твоих премудростей, нелепый ревнивый Хахаперрасенеб. Ты помещаешься у меня на кончике мизинца. И я превращаю тебя в ничто, когда захочу.

Ситуация складывалась критическая. Конечно, жрец, несмотря на свою мудрость, ни в чем не убедит капризную царицу. А крови еще прольется много. Надо думать! Решение в любой критической ситуации всегда где-то на поверхности. Что-то было в Псалмах: «Славьте Господа, Славьте Бога Небес, ибо поразил Египет в первенцах его…». Думай! Стоп! Еще раз стоп! Стоп-кадр из моего сна… Хатшесуп поворачивается ко мне и впивается в меня бирюзовым взором или изумрудным… Большие прекрасные глаза, почти без зрачков… «Чему тебя учили столько лет, идиот! Глаза без зрачков – опьянение от опиодного наркотика. Неуправляемая… Деградирует… Уауати?..» Я делаю шаг назад, приближаясь к Хатшепсут спиной.

Впереди нетвердо поднимается на ноги бык. У него красные глаза, его бьет дрожь. Белая одежда Джеди вся красная и мокрая от крови. Теперь бы я не рискнул сказать ему, что он молод.