Количество ступенек не имеет значения

– У меня был друг из Греции. Я думаю, Израиль рядом?

– Рядом, – я подтвердил.

– Так ты действительно оставляешь Нет? – неожиданно спросила Ой.

– Ой, зачем? – Нет дёрнулась. – Я же тебе объяснила: моя работа с Алексеем кончилась.

Вечер пожирал звёзды одну за другой, но мне было всё равно. Свободный, я шёл по ночному городу, и девка-реклама, светясь, зазывала меня в свои притоны.

Перед расставанием Нет, накрасив заново губы, подала мне по-мужски руку и, готовясь с побледневшим лицом, как к бою, к ночной работе, куда-то в пустое пространство сказала:

– Я точно знаю, мой Будда меня сегодня не оставит, я подцеплю американца.

Цепляй, цепляй, мне-то что? Игра в любовь для меня вышла дороже, чем обычные встречи. Я ещё раз взглянул на рекламу и застыл: всё вокруг стало жёлтым. Потекли жёлтыми пятнами здания, вспух жёлтыми пузырями асфальт, и жёлтое рассохшееся небо просыпалось ржавчиной на голову. И в этой сухой жаркой желтизне как спасение показалась тоненькая фигурка с детским личиком, в беленьких обтягивающих джинсах и беленькой рубашечке. Милая… Моё разовое чудо… Что? Мне махнули рукой? Вся безумная тяжесть спустилась вниз и сосредоточилась в одном месте, мир сузился до колеблющейся приглашающей узкой фигуры, я двинулся за ней, как сомнамбула.

Но чудо, как всякое чудо, продолжалось недолго: из её комнаты в жуткой дощатой гостинице выскочил худой мужик в юбке, показав на мгновение старое лицо под чёрными спутанными волосами, и я понял. Комок подкатил к горлу, желтизна подёрнулась рябью и рассосалась, оставив привкус прогорклости в горле.

– Мужчина, что-то не то?

Меня замутило.

– Не то, – я собрался с силами, – но это уже не имеет значения.

«Мой Будда, а мне, значит, ты это приготовил? – мелькнуло. – Ты так хочешь? Ладно, я в твоей стране».

Фигурка разделась, обнажила чуть припухшие соски, ломкое, коричневое тело, руки тростинками, более широкие на локтевых сгибах, на бёдрах осталось полотенце. Да даже если бы я хотел уйти, уже не смог бы – ноги не повиновались.

От существа несло не женским и не мужским духом, некая смесь табака и духов, я прикасался и одновременно отталкивал его.

– Мужчина, а деньги?

– Всё тебе деньги, – и я, ахнув, шарахнулся в сторону.

Андрогинное тело на моих глазах стало изменяться, становилось усядистым, грузным, полез вперёд живот, оплыло лицо, на меня смотрел я сам.

– Мужчина, а деньги?

Мой Будда, каждый раз я трахаю себя сам.

Потный и грязный, я поплёлся обратно. Совершенно обычный вечер (и откуда я взял желтизну?) к тому времени уже пожрал все звёзды и повесил пелену ещё большей духоты. А я думал, что всё-таки я дурак: ну зачем мне надо было следить тогда? Ведь мне нравилась эта девушка, и я догадывался об её фокусах. Я обязан силой приучить, вдолбить себе, написать на лбу: хочешь быть рядом с человеком – прощай ему!

Но не всё так легко заканчивается. В этот вечер я ещё раз встретил Нет. В дискоклубе «Бомбей» девочка с узкими глазами и ниспадающей чёлкой, в огромных сандалетных платформах пританцовывая на эстраде, задорно запела тайскую зажигательную песенку. Все повскакали с мест, и я вдруг увидел рядом с полупьяным, голым по пояс, длинным парнем Нет. Маленькая, ловкая, со своей поразительной грудью, повязав голову его рубашкой расцветки американского флага, она вся отдалась танцу, при этом не упуская момент прижаться точно так же доверчиво, как в бытность ко мне, к остолбеневшему, еле передвигающему ногами партнёру. Я растерялся – может, уйти? Но вместо этого упрямо сел около танцплощадки и заказал кофе. Нет с парнем ещё потанцевали, парень захотел пить пиво, Нет хохотала, дурачилась, чёркала что-то ему на квитанции, подмигивала, наконец повела к выходу, бережно придерживая за талию. Но проходя мимо, вдруг бросила на мой столик записку. На квитанции за напитки были написаны всего три слова: «Как ты, Алексей?»

Ну что я могу сказать?

Сью-сью, прощай, маленькая птичка.

Подняться над землёй

Сегодня, в одиннадцать часов вечера, возвращаясь из города Сыктывкара, один наедине с собой в почти пустом вагоне, он не был счастлив – ему отказали в любви. Загородившись от неяркого вагонного света ладонями и прижав лицо к холодному стеклу, он разглядывал ночь за окном с её мгновенно проносившимися одинокими дорожными переездами с огоньками семафоров, заснеженными станциями северных российских посёлков и бесконечный лес, лес, лес.

– Эй, парень! – послышался весёлый голос сзади. – Кажется, на одной остановке сходим…

Он обернулся – в проходе стоял Щербатый и улыбался.

– А-а-а, – неохотно сказал, – откуда едешь?

– Бухали там, бухнём и тут, – Щербатый уселся рядом и толкнул его в бок. – Лёха, а с тобой, оказывается, бабы едут.

Действительно, две штуки баб сидело. Одна – лет двадцать пяти, похожая на третью мировую войну и без передних зубов; вторая – шестнадцати-семнадцати лет с миловидным круглым личиком и маленькими быстрыми глазками.

– Эй, девочки, а давайте к нам, у нас водочка есть, – позвал их Щербатый и поставил бутылку на стол.

Девочки жеманиться не стали и с готовностью сели рядом. Водку они пили, не закусывая – нечем было, но пьянеть не пьянели.

– Короче, так, – шепнул ему Щербатый, – берём их с собой в посёлок. Жить будут у тебя – ты всё равно один. Я буду с малолеткой, а ты бери ту каргу дикую…

– Что-то быстро у тебя получается, – сказал Алексей. – Если они жить будут у меня, то с малолеткой буду я, а не ты.

Щербатый вскочил на ноги, но потом раздумал и опять сел. Вытащили ещё бутылку. Со второй стало веселее, и в вагоне явно потеплело. А к ним как-то незаметно присоединились ещё двое: плечистый, лет тридцати пяти, и постарше, где-то под пятьдесят, с огромными, кирзовыми руками. Положили нож на газету, достали опять, плюс сало там, огурчики солёные. Сидели. Щербатый взял каргу и пошёл в туалет. Алексей равнодушно глотал водку, а малолетке явно понравился крупный, плечистый красивый парень. Она потихонечку так придвигалась к нему, придвигалась, пока не устроилась очень уютно под небрежно обнимающей её гибкую девичью спину крепкой рукой и голову свою положила тому на грудь. Но, развалившись на сиденье, улыбаясь, плечистый начал вдруг ударять её сперва плашмя ладонью, а потом и кулаком. Сначала малолетка принимала это за игру, но кулак бил всё сильнее, и она заплакала.

– Сдвинься к окну, – сказал Алексей.

Малолетка мгновенно переместилась, и он сел между ней и парнем.

– Фраер вонючий, – удивился плечистый, – ты с кем связался, падло? А ну встал, быстро!

– Хватит, наигрался уже, – тихо ответил фраер.

Они вытащили его в тамбур.

– Всё, петух, приехал! – у Кирзового щёлкнул нож-бабочка.

Но тут вошёл проводник и, особенно не глядя на троих, посвистывая, стал открывать дверь наружу. Ворвался свежий, морозный ветер, замелькали близкие огни, поезд замедлял ход.

– Ми-и-кунь, – с видимым удовольствием заорал проводник.

Двое сошли, а Алексей пошёл обратно доедать сало, оставшееся на столике, – голодный был с пустой водки и нервов. Наконец вернулся ленивый Щербатый с такой же ленивой, равнодушной сейчас каргой и отправился сразу спать. Потом женщины отдельно поехали дальше на Север, а Алексей со Щербатым вышли на следующей остановке, станция Вожская она называлась.

Город Микунь, тысяч на восемь жителей, был главным административным центром на этом участке земли. Сразу на привокзальной площади стояло всё, что было нужно для города такого масштаба: скульптура – серп и молот во весь рост, с приклеенным к этим двум инструментам рабочим, совмещённое здание исполкома и районного комитета партии, школа, пустой универмаг, а чуть поодаль – бревенчатая изба детского сада со стоящим в снегу гипсовым пионером в шортах и больница, окружённая покосившимся деревянным забором. Так вот, как-то раз во время одного из походов в лес Алексей заблудился и вышел только через три дня с обмороженными по локоть руками. Его друг, старый врач Александр Терентьевич дал ему спирту для анестезии, махом вскрыл волдыри и наложил повязки. Благодаря анестезии больно не было, а вот топить печку этими забинтованными руками было бы, по-видимому, трудновато.

– Знаешь, Лёша, дам-ка я тебе направление в больницу, – сказал Александр Терентьевич. – Ничего особого у тебя нет, но полежишь, отдохнёшь. Опять же тепло там, слышал, топят хорошо…

И Алексей поехал отдыхать. В палату натащил себе книг. И читал, читал целыми днями. «Максим Максимыч», «Бэла», «Повести покойного Ивана Петровича Белкина», «Вешние воды» – во весь голос звучала для него музыка русской классики. Это было ещё время, когда хотелось не забыть.

Ну а проснувшись, увидел её. Любовь была тоненькой, высокой девушкой и хотела познакомиться с ним.

– Я здесь работаю, в детском, – сообщила. – Я вообще люблю детей. А живу в общежитии, рядом. Заходи.

– Меня уже выписывают, – сказал Алексей. – Вот выпишусь и зайду. Ты завтра дома?

И он зашёл, предварительно купив бутылку «Андроповской». Прошёл по тёмному коридору и постучал в дверь.

– Знакомься, – сказала Любовь, – это Юра, врач. Он уже уезжает, я его друг, у него были тут такие неприятности, а я помогала, я вообще очень сильная.

Когда немножко выпили, Юра смущённо поднялся и ушёл, тихо сказав:

– Мне на дежурство.

Смеркалось. Они сидели друг напротив друга и молчали, а в соседней комнате, где жили офицеры МВД, включили магнитофон с итальянцами.

– Давай я тебе погадаю, – сказала.

– Ты ж не увидишь, темно.

– А это неважно. Вот, смотри – ты будешь женат только один раз, и у тебя будет двое детей.

– А сколько я буду жить?

– Не знаю, про это я не умею.

– Вот интересно, – озадаченно пробормотал Алексей.

– Ну раз тебя жена и дети не интересуют, – рассмеялась Любовь, – я тебе брусничный чай заварю. И знаешь, просьба к тебе: не приноси, пожалуйста, больше водку там, спиртное. Ведь можно обойтись без этого.

Когда Алексей вернулся в посёлок, первым встретил Александра Терентьевича. Тот оглядел его, улыбающегося, и покачал головой:

– Экий, право, ну прям-таки сияет весь – наверное, барышню встретил. Кстати, Лёша, ты никогда в похоронной команде не участвовал?

– Нет, а что?

– Будешь. В штабе приказ висит. Я тоже там.

Алексей особо не удивился – похороны так похороны. Только спросил:

– А кого?

– Человека, – ответил Александр Терентьевич, – человек умер.

Вообще все эти посёлки представляли собой концентрацию обслуживающего и надзирающего персонала для уголовников. И жизнью каждого такого посёлка и зоны рядом с ним вполне по-монархически правил какой-нибудь майор или подполковник, являющийся по должности начальником штаба, всемогущий «хозяин» этих мест. Ну и как при любом монархическом режиме, наиболее ненужные этому режиму люди были местные образованные без погон и прямо не занятые в надзоре. Вот их и посылали то по разнарядке собирать сено в Коми-деревне около Ухты, то закапывать по плану перехода на самообеспечение три тонны украинской картошки в болотистую, ничего не рожающую землю, то на похороны и при жизни никому не нужного человека.

Около посёлка в довольно пустынном месте находилась электростанция. Десять лет назад отсидевший от звонка до звонка уголовник, нанятый на работу электриком, поставил около этой электростанции для себя ящик. Довольно большой, в соответствии с человеческим ростом, жилой ящик с печкой и нарами. Сейчас уголовник лежал с открытым ртом, и пока его тело разлагалось, чужие люди рылись в оставленных им бумагах, пытаясь найти хоть какие-нибудь адреса, чтобы сообщить об этой смерти. Но нашли только одну открытку, отправленную четыре года назад и вернувшуюся обратно. Прочитали личное дело из архива. Итак, боевой офицер, прошедший с оружием всю войну до самого Берлина, возвращается домой, женится и растит двух сыновей. Всё прекрасно, но вдруг он насилует несовершеннолетнюю соседскую девочку. Арест, отказ семьи. Жизнь нормальная закончилась, и началось что-то другое. Уже сидя в своей конуре около электростанции, воя от тоски, бывший офицер начинает работать над историей, маршрутом боевых походов полка, в котором воевал. Посылает письма в Польшу, Чехословакию. И получает ответы: «Уважаемому пану, господину…» – в конвертах со множеством штемпелей и иностранных марок. И ещё он пишет порнографию, роман. Та злая сила, что сломала ему жизнь, до конца не оставляет его. Уже намного позже Алексею попалась на глаза нашумевшая книга «Это я – Эдичка». И только начав читать: «Я часто вожусь с голой жопой и бледным на фоне всего остального членом…» – он остановился. Господи, да я читал уже это! Ну не так, не точно так, но читал! Не у злого поэта, а у уголовника, сжигаемого страстью к насилию, одинокого, затравленного судьбой зверя. Тогда Алексей, прочитав до конца – а написано было сильно, смачно, – открыл, подумав, конфорку печки и кинул всё в огонь, туда, где трещали дрова и извивалось жёлтое горячее пламя. За свои похороны, кстати, умерший заплатил – у него нашли деньги, часть которых дали похоронной команде для обустройства всего. Продолбили сжатую морозом холодную землю на районном кладбище и опустили вниз длинное тело в гробу. Сверху поставили крест. На обратном пути похоронщики напились как свиньи, используя до конца в правильном направлении остатки денег. И всё. Тело в земле, рукописи съел огонь, дав минутное тепло, деньги со сберкнижки достались гигантскому государству, деньги из карманов – пьяницам. Нет человека. И нет мыслей его. Ветер.

А Алексей был теперь занят. Занят любовью. Он ведь влюбился. Первый раз. Уже думал, что не получится, не суждено. Оказалось – получается, так забрало, что куда там… Все планы, даже друзья ушли в сторону. Важно стало только одно – увидеть. Опять увидеть. При первой возможности уезжал из посёлка. Выходя на вокзале, бежал, не теряя ни минуты, к её общежитию, но когда оставалось совсем немного, переходил на шаг и чинно так, спокойно шёл, успокаивая дыхание. Со сладким тянущим чувством открывал дверь и заходил в нагретый уют. Тут всегда было открыто для него. Его девушка обычно спала в это время – у неё часто были ночные дежурства. Он садился рядом, брал в руки книгу, читал и смотрел на неё, спящую. В этот раз она так счастливо улыбнулась, увидев его, проснувшись, что у Алексея захолонуло сердце. И когда он хотел выйти, чтобы дать время одеться, сказала тихо:

– Лёшенька, подожди… Посмотри на меня.

Поднявшись в постели, зарумянившись, медленно, очень медленно опустила одеяло с плеч.

– Ну поцелуй же меня, милый…

И сама, не дожидаясь, полуоткрытыми губами коснулась.

А вообще он был очень неуклюж, и она порядком намучилась с ним. Потом, после всего, прижавшись, улыбнулась:

– Вот, старше меня, а не научился…

– Тебя ждал, – ответил Алексей. И помолчав, добавил: – Чтобы научиться.

Как же было холодно в доме, когда он вернулся: в ведре заледенела вода и встала бугром, а стены около двери покрылись изморозью. Быстро принёс дрова из сарая и растопил ими печь. Тут в стенку постучали, и он зашёл в соседнюю квартиру. Там веселились прапоры. На кровати лежала голая женщина, раздвинув ноги. Выше – груди, ниже – две складки в спутанных чёрных волосах. Просто и ясно, без тайн и вопросов.

– А-а-а, Лёха, наконец-то! – загалдели прапоры. – Хочешь попробовать?

– Нет, – сказал. – Спасибо, ребята… Я ведь больше по водке специалист.

А про себя съехидничал: так от всего отказываться – опыта до старости не приобретёшь.

Прапоров было пять – здоровые молодые ребята в форме. Они весело матюгались и весело пили водку. Время от времени кто-нибудь из них скидывал брюки и, приплясывая волосатыми ногами, шёл к кровати.

– Вот это баба! – сказал кто-то с восторгом. – Подмахивает как…

Тут ворвалась веснушчатая, заплаканная жена одного из них, схватила за руку своего пацана-мужа и попыталась вытащить его из квартиры.

– Нет! – упираясь, кричал муж. – Надоело, да иди ты, в самом деле, да пошла, пошла, сказал тебе!

Женщина немного приподнялась на локтях: ей было интересно. Потом опять легла и подняла ноги в коленях. Между ними на грязной простыне расплылось мокрое пятно.

– Вот это да! – закричали прапоры, почему-то это воодушевило их ещё больше.

Немножко согревшись и выпив, Алексей вернулся к себе. Печка гудела. И в темноте огонь сквозь чугунную решётку бросал красноватые блики на стены и потолок. Сваленные в беспорядке на пол дрова отошли от мороза, и в комнате пахло сосной. Он сел, открыл дверцу, протянул руку к теплу. И слыша бесконечный, качающийся скрип за стеной, подумал:

«Как же я счастлив, Господи…»

По утрам Алексей каждый раз ходил на работу, хотя, в отличие от работы прапоров, работа его не была нужна здесь. Работал он инженером по технике безопасности. Просто такая должность числилась в штате организации под сложным закодированным названием, и ставка должна быть заполнена. В этих местах, где высокий лес закрывал небо, зимой выпадало столько снега, что он двухметровым слоем застилал всю землю и люди ходили по специальным мостикам, чтобы не утонуть. Но через некоторое время снег становился чёрным. Это была сажа. Даже здесь люди крепко достали природу, да и самих себя тоже.

Рядом, в зонах и поселениях, уголовники не просто сидели, медленно исправляясь, нет, они работали. И эти искалеченные душою люди спокойно, по государственному плану калечили природу. «Труд облагораживает человека». Может быть… Но не такой труд. Какой-то другой. Таким трудом только деревья распиливались на обрубки. И дли-и-нными составами после надлежащих проверок, чтобы никто из работников не сбежал, отправлялись поезда на юг с этими установленных размеров обрубками. Страна Коми расставалась с лесом. Несортовые доски, кору, опилки девать было некуда, но выход нашли: в промышленной зоне построили большую печку и круглосуточно, ни на минуту не останавливаясь, сжигали в ней то, что не хватило ума использовать. От этой десятиметровой в высоту печи, закрытой сверху облаком дыма, распространялась сажа от сгоревших деревьев и падала на снег.

Алексей боролся, как мог. Очень много сделал мелких неприятностей окружавшим его людям и вконец испортил отношения с начальством в шинелях. А толку не было. И ходил он на работу зря.

Восьмое марта – праздник. Праздник весны и наших женщин. Подтаявший снег, порывы свежего ветра и длинный, светлый день с уже пригревающим, тёплым солнцем. В этот день хорошо тем, кто не один. А Алексей был не один. Весь день они провели вместе, а вечером решили пойти на танцы. В клубе светились в полутьме разноцветные лампочки, играл что-то западное с криками магнитофон, топтались люди в такт.

– Что-то музыка не очень, – сказала, – пойдем покурим?

Когда вернулись, на небольшой сцене парень настраивал гитару. Вот он настроил, перебор, ещё перебор, и рванул срывающимся, нервным голосом неожиданное:

– Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю…

И немедленно изо всех сил пьяные, шальные, весёлые сегодня люди своими голосами поддержали:

– Виновата ли я, что мой голос дрожал, когда пела я песню ему…

Под этот голос, под эту песню они ушли. Всё исчезло, и видел он только её расширившиеся с дурманом глаза.

– Виновата во всём, виновата кругом, ещё хочешь себя оправдать…

– Лёша, ты любишь меня? – еле слышно спросила Любовь, одним дыханием.

Ему захотелось крикнуть в ответ, но почему-то он промолчал, и крепче прижал её к себе.

– А я верила вся и, как роза, цвела, потому что любила его…

Когда опомнились, оказалось, что песня давно смолкла, а они, обнявшись, стоят на бревенчатом полу под взглядами всего зала.

На обратном пути, идя ночью по опять замёрзшему, со льдом, скрипящему снегу, под жёлтой холодной луной и звёздами, она слушала, а он рассказывал. И между всего прочего была одна слабенькая историйка.

– Ты понимаешь, у нас на втором курсе первая девушка из нашей группы выходила замуж. После свадьбы пришла на занятия, я во все глаза смотрел на неё, думал – такое важное событие, что-то должно измениться, но ничего нового так и не заметил. Кроме, конечно, кольца на руке, тоненького и золотого.

Тут Любовь и объявила впервые:

– Это не для меня – муж, семья, горшки…

– Почему? – удивлённо спросил Алексей.

– Я летать хочу… – как-то смутилась, сказала шёпотом. И испуганно посмотрела на него – не засмеётся ли?

Но он не понял и озадаченно переспросил:

– Как летать? Лётчиком?

– Нет, – сказала с сожалением, – лётчиком уже поздно. Стюардессой.

– Что ж тут хорошего?

– Да ты пойми, я жила в маленьком посёлке около Воркуты, отец – шахтёр, всю жизнь под землёй, а я его дочь, когда вижу самолёт, у меня внутри всё зажигается, так и зовёт подняться. Надоело всё: общежитие, больница, эти посёлки, похожие один на другой…

Потом Алексей ехал домой. Выходил в тамбур, курил, опять заходил и не мог найти себе места. Стучали колёса, и поезд мотало на поворотах.

На работе ждал сюрприз – отпечатанный и повешенный на доску объявлений в штабе приказ о зачислении его в бригаду, надзирающую за состоянием дорог в ночное время. Обычно этим занимались офицеры, потому что лес вывозили в основном уголовники. А его назначили, по-видимому, в отместку за неприятности, что он доставлял. Разозлившись, пошёл отказываться к самому главному. Главный, когда он вошёл, сидел за столом и что-то писал, наклонив крупную лысую голову.

– Слушаю, – сказал и посмотрел немигающими выпуклыми глазами.

Этот человек олицетворял силу. В тридцать шесть лет, срок невозможно короткий для МВД, стал подполковником, начальником штаба, и отстающая давно и прочно по всем показателям организация, объединяющая несколько колоний, стала вырываться вперёд. Уголовники боялись его, как огня. Говорили, что были случаи, когда он поднимал руку на офицеров. Дыхнуть без него не могли. На еженедельных политинформациях появлялся всегда откуда-то сзади, когда ждали только его, стремительно проходил между рядами в своей распахнутой шинели и начинал давить. Без предисловий, пустословия, балансируя на той тонкой грани, когда речь ещё не переходит в площадной мат. И все замирали, тихо было так, что каждый скрип стула воспринимался, как взрыв.

– Слушаю, – сказал недовольно. – Есть недоразумения?

– Да. Меня назначили в эту самую бригаду, я не офицер, приказывать уголовнику не могу, в дороге и вывозке леса ничего не понимаю. Это всё просто бессмысленно. Поэтому я отказываюсь.

– Приказ свой не отменяю, – сказал начальник штаба, – я тебе не ванька-встанька. Но думай. Через месяц буду давать премиальные в размере двух зарплат, и те, кто на вывозке, получат в первую очередь.

И Алексей вечером пошёл на работу – решил заработать. Месяц отъездил в кабинах гигантских МАЗов, а когда пришёл получать зарплату, оказалось, что премиальные дали всем, кроме него. Потом шёл и смеялся над собой.

– Надо же, как купился! Ну это последний раз. Никогда, никогда больше! «Подняться над землёй», – вспомнил. Где уж там.

Но главное другое – с Любовью было не всё ладно. Один раз, приехав, застал у неё высокого светловолосого парня, солдата. И понял – он уже не один.

– Знакомьтесь, – представила, – Антонас, между прочим, из Литвы.

Он промолчал, а потом сказал ей:

– Ты, я вижу, не только детей любишь…

Но всё уже было напрасно – и слова, и чувства. Что можно было делать? Наверное, бросить, не ездить, забыть. Но именно это не получалось, и Алексей стал лечиться: усиленно занялся работой – пропадал в зонах, расследовал несчастные случаи на производстве, что-то писал, что-то докладывал, надоел всем хуже горькой редьки. Как комар, что зудит, зудит, а прихлопнуть недосуг. Подослали уголовника с предложением пронести наркотик в зону – отказался. Как-то вечером двое избили – не исправился. Уходил в лес, бродил там, собирал грибы, ягоды, дышал воздухом пробуждающейся весенней с запахом сосны и первых клейких листочков жизни и возвращался. Уезжал в Сыктывкар, добрался до Ухты, платил за гостиницы, сидел в ресторанах, но не лезло всё это. Пил водку, нашёл себе собутыльника, огромного со звериным лицом парня, отсидевшего свой срок и работавшего вольнонаёмным в лесу. За десять дней этот гигант делал месячный план, а за двадцать пропивал всё заработанное. Несмотря на звериный вид, был он добрым, просто кто-то когда-то использовал его силу во зло. Женщин так и не узнал – сперва сидел с малолетства, а потом пил, работал и пил опять. Только вот в последнее время сердце гиганта стало сдавать. А это значило: через какое-то время выкинут эту больших размеров рухлядь на помойку, сразу в тот момент, как не выполнит план.

Алексей пытался присоединиться, но не лезло, опять не лезло. Как-то вечером пришёл к собутыльнику и застыл ошарашенный: тот плакал навзрыд – на грязном, заставленном бутылками столе стояла радиола, и молодой голос прибалтийской певицы пел, звал: