Бодхисаттва

Из кабинета дверь вела в небольшую комнату для утех, как сразу смекнул Герман. Там стояла кровать и бар, сверху лился голубоватый свет, создавая интимную обстановку. Анатолий сдернул с ложа любви покрывало и швырнул его на пол.

– А ты пока посиди в кресле, – кивнул Анатолий Герману. – Если хочешь, можешь принять. В баре есть все на любой вкус.

Герман сидел в кресле, отхлебывал из бокала какое-то вино – он, наливая его, даже не посмотрел на этикетку – и наблюдал, как занимается пара любовью. Девушка без всякого сомнения была мастерицей своего дела, но как ни странно он не испытывал сейчас никакого вожделения. Он чувствовал себя опустошенным, случайным гостем на чужом пиру. Ему даже хотелось уйти отсюда, вернуться в свою маленькую и одинокую квартирку, где его никто не ждет, но где он не ощущает своего постоянного унижения, своей ущербности. Анатолий встал с постели и, не одеваясь, плюхнулся в соседнее от Германа кресло, налил себе из бутылки – и одним глотком осушил бокал. Девушка, обнаженная, лежала на кровати, не обращая внимания на мужчин как будто бы их и не было в комнате. То, что она откровенно демонстрировала полное равнодушие к его особе, обижало и злило Германа.

– Подожди ты наш нетерпеливый, – догадался об его состоянии Анатолий. – Видишь, девушка устала. Сейчас немного отдохнет и займется тобой. Ты что забыл, как утомляет это дело. Давно им не занимался, – засмеялся он.

Впрочем, все дальнейшее прошло не так уж и плохо. Жрица любви, восстановив силы, проявила пылкий темперамент и высокий уровень профессионального мастерства, – и Герман остался доволен. Понравилось ему и то, что его партнерша тоже получила немалое удовольствие; ему во что бы то ни стало хотелось превзойти Анатолия и кажется удалось; после того, как стриптезерша кончила, она прилегла рядом с ним и благодарно поцеловала в щеку.

С этого момента Герман регулярно посещал ночной клуб раз в месяц, но Анатолий больше не угощал его подобным блюдом и вообще общался с ним мало, на ходу бросая несколько ничего не значащих ироничных реплик.

Сначала Герман решил повести Натэллу в казино, он знал, что круговорот огромных сумм на игровых столиках произведет на нее сильное впечатление. Деньги она любила, но в тоже время расставалась с ними, как с ненужным хламом, невероятно легко, могла потратить все до копейки на любой приглянувшийся ей пустяк – и остаться без обеда.

Герман с интересом наблюдал за ней, она смотрела на столпившихся вокруг рулетки людей, как смотрит ребенок на полный прилавок игрушек.

– Как здорово, – прошептала она. – Никогда не видела столько богачей в одном месте. Вот бы и мне хоть разок сыграть.

– Всех наших с тобой доходов за всю жизнь не хватить на то, чтобы хоть раз поставить здесь на один кон в рулетку, – усмехнулся он.

В ресторане заиграла музыка. Герман взял свою спутницу за руку и повел в зал.

Натэлла долго и тщательно, словно ей попался какой-то сложный тест, изучала меню.

– И я могу все это заказать? – подняла она него изумленные глаза.

– Можешь. Ты можешь заказать все, что тебе заблагорассудится. И вообще, мы сегодня кутим, ты же знаешь, какое у меня произошло событие. – Он решил не сообщать ей, что этот пир оплачивается не им, а его карточкой почетного гостя.

– Какой ты щедрый! – восторженно воскликнула Натэлла.

Герман понимал, что сегодняшний вечер возносит его в ее глазах на невероятную высоту, приобщает в ее представление к сонму сильных и богатых мира сего. Ну что ж, пусть хотя бы кто-то думает о нем так, разочаровывать ее он не станет.

Герману не слишком нравилось совершать с ней совместные трапезы, так как Натэлла обычно ела быстро и жадно, как голодный зверек. Но на этот раз она словно преобразилась, она не спеша отправляла в рот маленькие кусочки пищи, запивая их такими же маленькими глоточками вина.

Ее поведение совершенно изменилось, перед ним сидела по-настоящему светская девушка, воспитанная не матерью-алкоголичкой, а гувернанткой или воспитателями из благородного пансиона. Внезапно в нем может быть впервые за все время их знакомства пробудился к ней сильный интерес; и в самом деле что это за странное создание сидит с ним за одним столом, из какого хранилища она вдруг достала эти свои аристократические манеры, которые с такой непринужденностью демонстрирует сейчас ему. До сих пор он никогда всерьез не размышлял о ней, она была нужна ему для того, чтобы разбавлять собой его мужское одиночество, удовлетворять его сексуальные потребности. Но ведь она тоже человек, и она появилась на свет не только для того, чтобы быть игрушкой в его руках, у нее есть своя жизнь со своими желаниями.

– Ты довольна своей жизнью, Натэлла? – вдруг спросил он.

– Довольна жизнью? – удивилась она. – Ты меня об этом спрашиваешь?

– А почему я не могу тебя об этом спросить?

– Ну не знаю, – протянула она. – Я как-то не ожидала от тебя такого вопроса.

– Интересно, за кого же ты меня принимаешь? – Герман видел по ее лицу, что ей не хочется отвечать на последний вопрос. Ладно, пока он не будет настаивать, в конце концов, он не дурак и понимает, почему она молчит. – Но все-таки скажи мне, ты довольна своей жизнью? Мы знакомы не первый день, и мне интересно знать это.

– Если ты настаиваешь, я могу тебе ответить: я не довольна своей жизнью.

– Почему?

– По многим причинам.

– Назови хотя бы основные.

– Я хочу быть поэтом, а у меня ничего не получается.

– Как не получается, ты мне все уши прожужжала про свои успехи.

– Мне не нравятся мои стихи, я знаю, что они подражательские. И ты это знаешь, хотя никогда мне об это мне говоришь.

Бог мой, он всегда считал ее по большому счету обычной дурехой, не сознающей подлинный смысл собственных поступков. Но на самом деле она гораздо лучше, чем он думал до сих пор, разбирается в реальной ситуации.

– Но почему ты так думаешь, может быть, я как раз считаю твои стихи хорошими.

– Не заливай, Герман. Когда я читаю тебе свои стихи, то всегда слежу за выражением твоего лица. В отличие от того, что иногда ты мне говоришь, оно гораздо правдивее отражает твои мысли. И ничего, кроме скуки, на нем не бывает.

– Но я не специалист по поэзии, я могу и ошибаться.

– Причем тут специалист или не специалист, просто людей не задевают мои стихи. Да и я сама не дурочка, думаешь, ничего не понимаю.

– Ладно, со стихами разобрались. А что еще вызывает твое недовольство?

– Ты меня не любишь.

– Вот те на! – разыграл удивление Герман. – Мы с тобой уже столько времени, но ты считаешь, что я тебя не люблю. Почему же я тогда не ухожу от тебя?

– Тебе скучно, ты чувствуешь пустоту вокруг себя. Вот я ее и заполняю. Я удобна для тебя, ты можешь меня трахать и ничего не обещать. А я ни о чем тебя не прошу. Ты считаешь, что делаешь меня счастливой только уже тем, что оказываешь мне внимание. Я для тебя словно заводная игрушка, которую ты заводишь, когда тебе скучно. Завод кончается, и ты меня откладываешь в сторону до следующего раза. А ведь я люблю тебя.

«Только этого мне и не хватало» – тоскливо подумал Герман. Он уже раскаялся, что совершенно неожиданно для себя завел этот, как оказалось, довольно опасный разговор.

– Это не так, – сказал он, – ты мне далеко не безразлична, ты занимаешь в моей жизни определенное место.

– Ты верно сказал, определенное. А мне хочется совсем не этого, я хочу быть с тобой всегда и везде. Ты первый мой настоящий мужчина, до тебя у меня были одни приготовишки. Мы поедем сегодня к тебе?

Герман кивнул головой. На сцене девушки в который уже раз сбрасывали с себя одежду; среди стриптизерок была и та, с которой он занимался любовью в комнате для утех Анатолия. Может, стоит поделиться своими воспоминаниями с Натэллой, как она отнесется к ним? И зачем он только затеял этот разговор, в результате он услышал много лишнего, чего он вовсе не жаждал знать. И теперь их отношения уже не могут быть такими безмятежными, как раньше. Отныне он вынужден остерегаться ее, сегодня он понял, что она совсем не такая, как он думал, и ему теперь придется постоянно блуждать по ее внутреннему миру, всякий раз опасаясь зайти туда, куда он вовсе не желает попадать. Но что же ему в таком случае делать, полюбить ее он все равно никогда не сможет, а расстаться же с ней он сейчас не готов.

В середине ночи они покинули ночной клуб и, поймав такси, отправились к нему домой, где неистово стали заниматься любовью. И впервые за все время их связи Герман почему-то не надел презерватива.

* * *

Утром, когда они еще спали, прозвенел звонок, который Герман с нетерпением ждал все эти дни. Звонила секретарша Хейга, она предложила ему приехать в офис к младшему из братьев для ведения переговоров.

Герман тут же бесцеремонно растолкал все еще сладко почивавшую Натэллу, чуть ли не на руках отнес ее в ванную, затем заставил девушку быстро пожарить ему яичницу и сварить кофе. Сам же он это время занимался тем, что приводил себя в порядок: до синевы выбрил щеки, которые затем обильно оросил лосьоном, потом долго подбирал галстук к своему парадному костюму. Быстро проглотив завтрак, он схватил девушку за руку, и хотя на ее тарелки еще оставались кусочки недоеденного омлета, вытолкнул ее из квартиры и вышел сам. Вместе они спустились на улицу.

Герман чмокнул свою спутницу в щеку и, не обращая больше на нее внимания, помчался на остановку автобуса.

– Что будете пить? – спросил Хейг, когда Герман устроился в кресле напротив него.

– Все равно, – ответил Герман и невольно облизал пересохшие от волнения губы.

– В такую жару лучше всего пить минеральную воду, – со знанием дела проговорил Хейг. В отличии от Германа, облаченного в свой лучший костюм, он был одет очень просто: в тонкие летние брюки и в легкую тенниску.

Хейг поставил перед Германом хрустальный бокал с минералкой.

– Могу вас порадовать, я решил издать вашу книгу у нас в Америке Но скажу вам честно, на большой коммерческий успех я не рассчитываю. У вас в России странные люди, здесь никто не может ни говорить, ни мыслить просто. Вам во всем необходимо докопаться до смысла. А какой в этом смысл, – рассмеялся явно довольный своим каламбуром Хейг. – Поэтому если предложить вашу книгу американскому читателю в том виде, в каком она написана, то он ее просто не поймет. Я сам многое не понял. Нам придется провести серьезную редакционную работу, кое-что сократить, кое- что сформулировать более доступно. Надеюсь, вы не возражаете против таких правок?

– Нет, – без всякого энтузиазма согласился Герман. Интересно, что же останется от его книги в ее американском варианте, тоскливо подумал он.

– Это по-деловому, – обрадовался Хейг. – Я тут имел дело с некоторыми вашими авторами, так они ни в какую не соглашаются даже на малейшее изменения. Издавай их книгу такой, какую он ее написал или не издавай совсем. Удивительный народ, не понимает, что в бизнесе невозможно без компромиссов. Я подготовил договор между вами и моим издательством, посмотрите и если согласны подпишите.

Глаза Германа быстро помчались по строчкам контракта, из всех перечисленных в нем многочисленных условий его по-настоящему интересовало только одно – величина гонорара. Внезапно он почувствовал, как у него пальцы самопроизвольно сжались в кулаки, сумма причитающегося ему вознаграждения была столь мизерной, что у него даже возникло желание гордо отказаться от нее и вообще не подписывать эту бумажку. Или даже порвать ее прямо на его глазах. В крайнем случае, пусть издает бесплатно. Это лучше, чем такое унижение.

– И это все, что я должен получить? – спросил он.

Хейг нарочито огорченно развел руками.

– А что вы хотите, я же вам сказал, что я не ожидаю прибыли от этого проекта. Считайте эту сумму не гонораром, а моей благодарностью вам за хорошую книгу. Но вы не огорчайтесь, если книга хорошо разойдется, то мы сделаем повторный тираж. И тогда размер гонорара может оказаться значительно больше. Пока же я иду на риск.

Герман был почти убежден, что американец лжет, что он пользуется тем, что у Германа просто нет иного выхода, и нагло выкручивает ему руки. Пусть он не получит денег, но по крайней мере его имя будет хотя немного известно там за океаном. А это тоже немалый капитал. Он достал ручку и чиркнул ей по бумаге.

– Это замечательно, я очень рад за вас, вы приняли мудрое решение. Теперь вас ждет слава в Америке. – В голосе Хейга звучали радостные нотки, но по выражению его лица Герман видел, что американец уже потерял к нему интерес, он легко добился своего, и теперь его ждут другие более важные дела. – Хотите еще что-нибудь выпить? – вежливо, но уже сухо поинтересовался Хейг.

– Нет, спасибо, меня ждут еще в другом месте.

– В таком случае не смею вас больше задерживать. Был очень рад нашему знакомству, – снова, как прощальный подарок, озарился белозубой улыбкой американец.

* * *

Он вдруг почувствовал, что устал. Устал не от двухлетней напряженной работы, а оттого, что она оказалась на самом деле никому не нужной и бесполезной. Он написал книгу и по отзывам многих вполне достойную книгу, но что с того толку. Человек надеется, что его труд принесет ему в конце концов отдачу, но как только он оказывается законченным, то быстро убеждается, что его упования на него оказываются тщетными. Ну а если даже кто-то и проявляет к нему какой-то интерес, то не для того, чтобы воздать должное его творцу, а чтобы воспользоваться плодами, выращенными чужими руками. Но в таком случае, какой смысл в такой работе, если она не способна ничего изменить в жизни, если она оставляет после себя лишь ощущение горечи от бессмысленно затраченного времени и непомерных усилий? Но теперь, когда очередной цикл его жизненному пути завершился, когда он вновь пришел к тому, с чего его начал, он не знает, что ему делать дальше, куда идти? Жизнь все больше представляется ему бессмысленным колесом, которое постоянно крутится, но никуда не движется.

Если подвести итог всего, что с ним произошло за последние несколько лет, то у него набирается богатый набор аргументов вполне достаточный для того, чтобы признать свое жизненное поражение и поднести руку с пистолетом к виску. У него полное ощущение ненужности и бессмысленности своего существования и нет даже проблесков мысли, каким образом все это можно изменить. И все-таки он прекрасно понимает, что кончать самоубийством свои дни он не собирается. По крайней мере в ближайшее время. Еще когда он сидел в кабинете этого в конец обнаглевшего американца, к нему пришла простая, но в какой-то степени спасительная идея, – он бросит немедленно все к чертовой матери и отправится в отпуск. Завтра ему обещали сделать окончательный расчет в издательстве за книгу, и этих денег вполне должно хватить на то, чтобы беззаботно провести один месяц где-нибудь вдали от этого проклятого города. Итак решено, он поедет сегодня же в институт, подпишет заявление, а заодно поговорит с Филоновым о своих делах. Хотя после его выступления на презентации у него мало осталось надежд на помощь председателя ученого совета.

Еще когда Герман работал над книгой, то надеялся, что она будет засчитана в качестве докторской диссертации. Доктор филологических наук Герман Фалин – это звучало и красиво и заманчиво, открывало определенные надежды и перспективы. Но теперь и того и другого с каждым днем оставалось все меньше; если бы ученый совет возглавлял хотя бы не Филонов, а кто-то другой, то тогда у него были бы неплохие шансы добиться своего. Но Филонов станет сражаться против него до конца и по-своему будет даже прав; в самом деле зачем создавать собственными руками потенциального конкурента.

С отпуском проблем не возникло, директор института сразу же подписал заявление. Этот человек всегда вызывал у Германа симпатию, он обладал одной замечательной особенностью, он практически с первого взгляда умел отличить бездаря от таланта. Герману льстило, что он не только зачислял его во вторую категорию своих сотрудников, но и не делал из этого тайны, стараясь в меру своих сил и возможностей создавать ему благоприятные условия для работы и творчества. Беда была в том, что этих сил и возможностей у него было немного; по характеру мягкий и безвольный он давно уступил реальную власть в вверенном ему учреждении другим лицам, обладавшим совсем иной ментальностью и преследующие совсем иные цели. Поэтому Герман решил, что нет никакого смысла даже заикаться перед ним о своем желании превратить свою книгу в докторскую диссертацию, он только поставит его в неловкое положение; директор непременно захочет ему помочь, но при этом все равно ничего не сумеет реально сделать. Тем самым он, Герман, только вынудить его решать проблему, которую ему все равно не решить. Поэтому Герман без всякого желания из кабинета директора направился в кабинет Филонова.

Филонов продержал Германа в своей приемной минут двадцать. Герман был уверен, что никаких серьезных дел у председателя ученого совета нет, уже наступил мертвый сезон, и все важные мероприятия переносились на осень. Ему захотелось удостовериться в своей правоте и он попытался выведать у секретарши, каким таким срочным занятием поглощен ее шеф.

Но она, несмотря на свою симпатию к Герману, о которой тот давно знал и на которую сейчас и надеялся, проявляя верность начальству, хранила стойкое молчание.

Филонов, как и Хейг, страдал от жары. На его столе сиротливо стояла бутылка «пепси», больше на нем ничего не было. Сам же хозяин кабинета сидел в рубашке с расстегнутым воротом и безучастно смотрел перед собой. Герман сразу же почувствовал, что у Филонова нет абсолютно никакого желания вести с ним разговор.

– Герман Эдуардович, а я о вас сегодня почему-то вспоминал, – имитируя радость, проговорил Филонов.

– Значит, не зря я к вам зашел, – сказал Герман. – Хочу еще раз поблагодарить вас за то, что вы так блистательно провели мою пресс-конференцию.

– Да бросьте, – величественно отмахнулся от комплимента Филонов. – Это была несложная работа. Вы написали хорошую книгу, я с удовольствием ее представил. Вот и делов-то всего.

– Как раз о моей книге мне бы и хотелось с вами поговорить.

– Что ж, с большой охотой. Хорошая книга тем и ценна, что о ней можно говорить бесконечно, в то время, как о плохой только и остается что написать рецензию, – засмеялся Филонов. – Между прочим, я слышал, что вы собрались в отпуск. Куда решили отправиться?

– Еще не знаю, как раз занят тем, что выбираю маршрут.

– Я вам завидую, сам мечтаю об отпуске, как грешник о прощение грехов, – снова засмеялся Филонов. – Если бы вы только знали до чего же все надоело.

– Так в чем же дело, Александр Борисович?

– Да вот никак не разгребусь со срочными делами. Каждый день что-нибудь подкидывают. Вам же известно, половина наших сотрудников уже разъехались, вот и приходится за них отдуваться. Вы, наверное, слышали, что через три дня защита докторской у Никишкина, а я его главный оппонент.

– Я тоже с вами, Александр Борисович, хотел бы поговорить о диссертации.

– Охотно выслушаю вас.

– Вы не считаете, что в качестве докторской диссертации я мог бы предложить свою книгу о Марке Шнейдере.

– Хм. – Лицо Филонова приняло изумленное выражение, как будто Герман сообщил ему о прибытии в институт делегации инопланетян.

«Гад, сейчас начнет меня топить» – зло подумал Герман.

– Честно признаюсь, Герман Эдуардович, как-то не думал о таком варианте, – протянул Филонов, явно обдумывая на ходу сложившуюся ситуацию. – Хотя с другой стороны понимаю ваше желание. – Филонов внимательно осмотрел свой кабинет, словно удостоверяясь, что кроме них никакого здесь больше нет. – Могу я с вами говорить совершенно откровенно.

– Конечно.

– Скажу честно, уважаемый Герман Эдуардович, мне не хотелось обсуждать эту тему, но раз вы сами затеяли этот разговор, то, как говорится, никуда не денешься. Ваша трактовка творчества Марка Шнейдера по многим позициям вызывает серьезные возражения. Естественно, что представляя вашу книгу я не стал акцентировать на этом внимание, праздник есть праздник. Конечно, вы можете мне сказать, что это мое субъективное суждение. И это так. Но это и не так, мы в институте обменивались мнениями по этому вопросу и можно сказать, что в нашем коллективе вырисовывается определенный консенсус. И к большому моему огорчению, этот консенсус не в вашу пользу. Более того, мне даже пришлось успокаивать некоторых ваших заочных оппонентов, которые были просто возмущены многими положениями вашей книги.

– А могу я узнать, какими?

– Практически общее несогласие вызывает ваш тезис о том, что творчество Марка Шнейдера подводит итог развития всей литературе XX века. А вы помните, что Марк Шнейдер неоднократно заявлял, что литература в нашем столетии окончательно зашла в тупик, полностью выдохлась, и у нее не осталось больше никаких осмысленных слов. Так вот, большинство наших сотрудников считают, что если может быть, кто-то и зашел в тупик, то скорей всего это не литература, а сам Марк Шнейдер.

– И это все претензии?

– Ну что вы, – даже обиделся Филонов, – люди просто кипят от возмущения. Практически никто не согласен так же с вашим утверждением, что Марк Шнейдер – самый выдающийся писатель второй половины нашего столетия. Многие придерживаются прямо противоположного мнения, они считают, что его творчество – это не что иное, как самое настоящее упадничество, а в самой личности Марка Шнейдера отчетливо просматриваются следы деградации, выросшие на почве самовозвеличивания.

– И вы тоже так думаете?

– Нет, конечно. У меня нет сомнений, что Марк Шнейдер очень самобытный писатель и весьма неординарная личность, но считать его непревзойденным гением – это все-таки большая смелость. У каждого человека свое кресло на Олимпе и очень важно уметь занять именно его. Я всегда придерживался мнения, что жизнь – это кинозал, где каждый занимает место согласно выданному ему при рождении билету.

– Я поставил его на первое место, потому что считаю, что никто другой не выразил столь полно дух нашего времени, как он.

– Что ж, может быть и так, но встает вопрос, а правильно ли вы сами понимаете дух нашего времени? Ваши оппоненты вам заявят, что они считают, что этот самый ваш пресловутый дух времени отражает совсем иной автор. И что вообще этот дух пахнет совсем по-другому и находится он совсем не в том месте, на которое вы указываете. И как вы будете доказывать, что это не так. Вы оперируете чересчур абстрактными категориями, которыми можно вертеть в разные стороны не хуже любого колеса. Вы переходите от филологии к философии, и я вам не советую это делать. Это очень опасный переход, на нем всегда можно поскользнуться. Я много раз присутствовал при подобных ситуациях, и всегда они заканчивались плачевно для претендента.

– И все же почему бы не подискуссировать, я считаю, что у меня солидные аргументы.

– Еще раз вам повторяю, – обреченно вздохнул Филонов, – мне известна ситуация, я знаю с каким вы столкнетесь противоборством. Мне просто жалко вас, потому что у вас нет ни единого шанса. Это будет большой удар по вашему самолюбию. Стоит ли, Герман Эдуардович так рисковать. Вот что я вам предлагаю, вы уходите в отпуск, через пару неделек я тоже дай бог отправлюсь вслед за вами. А когда осенью мы вернемся, когда вернутся другие, то тогда, если наш разговор не потеряет своей актуальности, мы вернемся к нему. Может быть, совместными усилиями и найдем какое-нибудь решение.

Герман понимал, что говорить больше не о чем, Филонов высказался с той предельной откровенностью, на которую вообще способен. Герман даже не ожидал от него такой непримиримой искренности, желая кому-либо отказать, он обычно долго и нудно юлил. И то, что ему, Герману, ничего не светит ни осенью, ни зимой, ни даже следующим летом у него больше нет ни малейших сомнений.

– Хорошо, вернемся к разговору осенью. Но только если вы думаете, что со мной можно поступать так, как вам или кому-нибудь еще другому заблагорассудится, то вы серьезно ошибаетесь. На вас свет клином не сходится, есть другие люди, есть другие мнения. И неизвестно еще кто победит. Вы напрасно думаете, что я не понимаю подоплеку всех ваших рассуждений, вы не хотите пускать меня в вашу резервацию потому что боитесь, что я не буду покорно следовать вашей воле. А вам для вашего войска требуются только такие резервисты. Вы хотите, чтобы ваше мнение о Марке Шнейдере было бы непреложным, как папская энциклика. Но этого никогда не случится. – В голосе Германа звучала неприкрытая угроза и вызов, и он поймал удивленный и одновременно настороженный взгляд Филонова. Герман понимал, что сейчас он, быть может, совершает ошибку, о которой будет долго сожалеть. И все же он не раскаивался в своем поступке; по крайней мере, в ту минуту, что он швырял в лицо Филонову все, что накипело у него за время этого замечательного разговора с ним, на душе он чувствовал себя как никогда счастливым.

Рядом располагался небольшой пивной подвальчик, куда сотрудники института частенько ныряли, дабы немного отдохнуть от чинной академической скуки своего заведения. Герман спустился в тесный и душный зальчик, где белыми кучевыми облаками висел сигаретный дым, заказал две кружки пива и осушил их двумя большими глотками. Теперь он как никогда ясно понимает, что уперся в стену, которую ему будет крайне трудно обойти или прошибить. И дело не только в том, что против него выступает Филонов – хотя, учитывая его связи, вес и возможности, это более чем серьезный противник, против него все те, кому не по нраву Марк Шнейдер. А их, как показывают события, легион. Впрочем, удивляться этому обстоятельству не приходится, иного и быть не может, ведь все творчество Марка Шнейдера бьет по самым главным устоям этих людей, по всему тому, на чем держится их благополучие. Он, Герман, не настолько уж порабощен восхищением своей персоной, чтобы не понимать, что дело вовсе не в его книги, она лишь едва слышимое эхо, порожденное произведениями этого писателя. Когда он приступал к их изучению, то надеялся, что окажется одним из первых, а оказался в одиночестве. Все ополчились против него, ибо они кожей ощущают, что Марк Шнейдер выталкивает их из уютных давно насиженных гнездышек на бескрайние просторы неопределенности, в те необъятные дали, где привольно раскинулось царство свободы. А они не желают становиться его подданными, им гораздо приятнее в их обжитом мирке и за его сохранение они будут сражаться до конца, как сражаются люди за свой дом. Да и чего греха таить, он и сам подчас пугается того, что открывается ему со страниц романов Марка Шнейдера, хотя сейчас ему совсем не до того, чтобы анализировать причины своих страхов. Главное для него сейчас заключается в другом, ему нужно во что бы то ни стало найти выход из безвыходной ситуации; после того, что произошло в кабинете председателя ученого совета, Филонов не только ни за что не даст ему хода, он постарается его выжить из института. А раз так, то он, Герман, должен принять важное для себе решение: что ему дальше делать, как жить.