bannerbanner
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
2 из 8

– Мне все известно. Затаился ты. С Вадимом снюхался! А зря! Потому что кто этот Вадим? Грязный дикий человек! Вот пусть он и дальше будет грязным, пусть рыбу ловит, землю пашет. И я тогда его не трону. А то, что его мать была из терема, так про это ему пора забыть. Терем терему рознь! Вот посмотри на меня. Я вроде такой же как и он внук Гостомысла. И моя мать, и мать Вадима – сестры. И моя даже младшая. Но зато мой отец – король. Ты знаешь, что это такое?

Володша ничего на это не ответил. Потому что он знал другое: кто много говорит, тот мало успевает сделать. А Трувор продолжал:

– Убежал Вадим, затаился. Ну и пусть себе дальше таится, мы его не тронем. Но если поднимется, тогда сразу другое дело – тогда сразу поймаем и убьем! А с тобой будет так. Я буду здесь сидеть, на острове. Стены поставлю, обживусь. А ты там сиди дальше. И живи так, жил как раньше – по своим законам и обычаям. А мне – только плати.

– А сколько?

– Как договоримся. Я не жадный.

– Но у меня, – сказал Володша, – есть только меч и голова. А всё остальное не мое. У нас такой закон: всем остальным владеет вече.

На это Трувор рассмеялся и сказал:

– Но я не с вечем, с тобой говорю. Поэтому тебе и выбирать: меч или голова. Подумай, князь! А завтра я к тебе приеду и спрошу, что ты решил. Иди!

И князь ушел к себе. И приказал готовить стол.

– Какой? – спросили.

– Как на тризну.

– А много будет?

– Много.

Так оно и вышло. Назавтра прибыл Трувор. Открыли ему Верхние Ворота. Это потом уже их стали называть… Потом! А он тогда вошел, с ним сорок лучших воинов, все при оружии, настороже. И все белобровые, как Трувор. Князь встретил их у крыльца. Взошли, сели за стол. Володша повелел подать. Подали кашу. Постную. И воду.

– Да что это?! – взъярился Трувор. – Я так ли тебя потчевал?

– Так то, – сказал Володша, – было у тебя. Ты пировал. А у меня тризна.

– А по кому это?

– Да по тебе! – и закричал князь: – Бей!

Выбили их всех. И те, которые на острове остались, те тоже не ушли. Их всех потом – и тех, и этих – сложили и сожгли на Вражьем Острове. И корабли их сожгли. А после, уже осенью, узнали: на Белоозере убили Синеусого. Вот так! Из троих братьев только один Рюрик и отбился. И то сжег по злобе Словенск, поставил Новгород на Волхове и сел там князем. Вадима разорвали лошадьми. А именитые словенские мужи все как один бежали – кто в Полтеск, кто на Белоозеро, а кто и вниз, к полянам. Там, в Киеве, тогда было лучше всего. Их князь Оскольд большую силу взял – хазар отбил, с Царьграда дань собрал, хотел опять туда идти – ромеи запросили мира. Тогда он опять дань затребовал – и получил. Насытился. «Теперь, – сказал, – пойду в варяги…»

…Петух поет! Пора. Всеслав отбросил полушубок, сел. Посмотрел в красный угол…

И удивился – лампадка мигает! А ночью света не было. Но лик даже теперь почти не виден. Черна доска. Глеб говорил – это искусное письмо, из тех еще времен, евангельских. Глеб это знает, подумал Всеслав. А Глебова, тут же подумал, тем более. Глазастая! И это все из-за нее! Потому что не нужно было Ярополка принимать, а после, как Ярополка Нерядец зарезал, нужно было гнать Угрима, гнать! И ее вместе с ним на мороз! А Глебу взять вместо нее…

Кого? Всеслав задумался…

И тут ему стало гадко! Потому что подумал: да что это ты?! Окстись, Всеслав! Да и Глебова-то здесь при чем? Она одна, быть может, только и осталась из тех, кто в среду по тебе хоть слезнику уронит! А ты про нее…

А! Что теперь! Ноги спустил. Позвал:

– Игнат!

– Иду, иду.

Вошел Игнат. Всеслав спросил:

– Готовы ли?

– Вот только что.

– Пусть ждут. Накрой на стол.

Игнат ушел. Князь встал и как и был, в одном исподнем, босиком, так и пошел по стертым, стылым половицам, встал на колени и, не поднимая головы…

Почувствовал, что слов-то нет! Язык словно присох. А голову поднять – еще страшней, чем ночью. Пресвятый Боже, что это со мной?! Лгала Она, безносая, я верую! И в Троицу, и в Таинства. Блюду посты. Зла на домашних не держу. И ведь не за себя Ее просил – за них за всех, за сыновей, за Глебову, за род. Мы ж не находники – исконные. От Буса счет ведем. И чтим Тебя. София кем построена? А вклады чьи? А что колокола снимал, так это же не здесь, а у змеенышей… И был за это наказан! Но не роптал, а пришел и покаялся. Потом свои колокола отлил. Вон как теперь звенят! Во благость всем. Дай мне еще семь дней. Мир заключу, уделы поделю. А вот еще…

Поднял глаза! Рубаху распахнул…

Вот видишь?! Нет того. Есть только крест. А то я Ей отдал. Зачем мне то? Теперь я, как и все, под Тобой лишь хожу. И верую. Так помоги, Пресвятый Боже, укрепи! Прошу Тебя! Прошу Тебя! Прошу Тебя! И в половицу лбом, и в половицу лбом, и в половицу лбом! Как Мономах – он, говорят, как пение услышит…

Да что это?! Не путай! Вот святый крест! Вот крест! Всеслав еще раз осенил себя знамением и встал. Глянул на лик…

Лик вроде улыбнулся – грустно, чуть заметно. А может, это только показалось. Лик – черен, ничего не видно, письмо из тех еще, евангельских времен. Да и привезено, купец так говорил, оттуда…

…А перед тем, как ты пошел на Новгород снимать колокола, так Волхов, говорят, четыре дня тек вспять. Знамение! А вот теперь Волынь трясло. И Киеву тоже немало досталось – на Десятинной крест чуть устоял. К чему бы это? Уж не к тому ли опять? Вот и робеет брат твой Святополк, великий князь, ибо почуял. Великий! Тьфу!..

А это что? Всеслав прислушался…

А это Игнат гремит горшками. Значит, уже собрал на стол и злится. Значит, пора идти. Всеслав накинул свиту, натянул порты, подпоясался, обулся в стоптанные валяные чуни… И с гневом подумал: да разве прежде ты в таком обличии пошел бы? На люди ж, князь!

А вот теперь пошел! Пришел, сел во главе стола. Зол был! Зло глянул в миску. В миске была уха, налимья печень…

И князь не удержался – улыбнулся. И спросил:

– Тот самый?

– Тот, да, – мрачно кивнул Игнат. – От Дедушки…

– Иди!

Игнат ушел. Всеслав взял ложку, начал есть. Налим, подумал он, от Дедушки. От водяного, значит. А хороша уха! Горячая, с наваром… А Глебова такой ухи не ест! Другие все боятся и молчат, едят, хоть давятся. А эта сразу отказалась! Сказала:

– Грех это. Нельзя. Сом, налим, раки – суть грязные твари. Можно беду накликать.

– Какую? – ты спросил.

Она смутилась, не ответила. Глеб, видно, ее в бок толкнул. А ты как будто ничего не понял, кротко улыбнулся и опять:

– Ну так какую, дочь моя?

Она смолчала, глаз не подняла. И ты молчал. А мог же ведь сказать! Только зачем? Ну, верят они в это – пусть верят. Им, молодым, так легче жить. И старым тоже легче. И молодым, и старым – всем, кто по обычаю живет и старины не нарушает, не вводит новины – тем всем легко. Потому что они вместе. Они стадо! Или паства, как Иона говорит! А ты, Всеслав – волк-одинец! Вот оттого-то и сидишь ты в гриднице один, и так ты и помрешь один! А в Киеве, Чернигове, Переяславле – да где ты ни возьми, – везде иначе. Где князь, там и гридьба, дружина, все за одним столом, всё чин по чину. И, говорят, в этом и есть княжья сила. Может быть. А ты – изгой. И меченый с рождения. Да и осталось тебе жить…

Всеслав отбросил ложку, встал… Снова сел. Есть больше не хотелось. Широкий стол, просторный, длинный. За этим же столом пятнадцать… Нет, уже шестнадцать лет тому назад, когда сват приезжал, здесь Глеба и обговорили: у вас купец, у нас товар – и по рукам ударили, мол-де, была Мария Ярополковна, станет Мария Глебова, княжна – княгинею. Что ж, дело доброе; сидели, пировали. Да что-то сват вдруг быстро захмелел и осерчал, стал гневно говорить на Мономаха, на Васильку – зря это он тогда на Васильку! Ведь с того Васильки беда и началась, и наливалась она, наливалась, покуда Давыд нож не взял! Теперь Василька слеп, в глазницах дыры. А раньше сероглазый был! Или какой? Всеслав, вспоминая, задумался…

Вошел Игнат, встал у двери, нарочно скрипнул половицей. Всеслав опомнился, гневно спросил:

– Чего тебе? Как смел без спросу?!

Игнат пожал плечами и сказал:

– Так ведь гонец явился.

– Чей?

– От Ярослава Ярополчича. Из-под Берестья.

Князь тяжело вздохнул. Вот, Ярослав! Вот только об отце его, о свате, вспоминал… Опять вздохнул, долго молчал, потом сказал-таки:

– Зови.

Игнат ушел.

…Когда убили свата, ты свое слово сдержал, взял его дочь за Глеба. Зима тогда была, лютый мороз, и Глебова к тебе приехала, и здесь потом так и осталась. А сыновей его забрал к себе их дядя Святополк. Ну, младший Ярополчич, Вячеслав, об этом лучше ничего не говорить. А старший, Ярослав… Брат и сестра очень похожи: такие же глазастые, лобастые. И молчуны. Вот Ярослав; он десять лет жил в Киеве, имел подворье на Подоле, держал село Курбатово. Великий – дядя Святополк – звал его и в пиры, звал и в походы. А волостей не то что не давал, но даже и не обещал. И Ярослав молчал. Тогда Великий порешил его женить, нашел ему богатую невесту, а Ярослав опять ни слова. А ведь же знал: как только женишься на черной, так сразу свою кровь испортишь – и будут сыновья твои уже не настоящие князья – а так только, княжата, у князей при стремени. Недаром Трувор о Вадиме говорил: «Пусть рыбу ловит, землю пашет…» Вот куда гнул Великий! А Ярослав молчал! И лишь только тогда, когда Великий объявил, что завтра нужно ехать на смотрины… Вот тут Ярослав вдруг исчез, будто сквозь землю провалился! Его искали, не нашли. Он после объявился сам – в Берестье. Он там посадника ссадил, сам сел. Великий укорял его, советовал одуматься. А Ярослав прогнал его гонцов, велел, чтоб дяде передали:

– Здесь мой удел. Городня – тоже мой, там брата Вячеслава посажу. А силы соберу, и тогда все отцовское возьму, ибо Волынь – вся моя!

Вот так-то вот; сидел тихоня Ярослав, сидел… А нынче только поперечь ему! И он ведь прав: Волынь это его отцова отчина. И более того: когда бы тогда свата не убили, так он бы, сват, на Киев венчан был. Он, а не Святополк, ибо сват старше Святополка, выше по Рюриковой лествице…

…Шаги! Это Игнат ведет гонца. Вот по ступеням вверх, вот подошли к двери. Князь поднял голову…

И вздрогнул. Потому что гонец – это вот кто! Вот уже ни думал, ни гадал с ним в этой жизни встретиться, торопливо подумал Всеслав и даже поморщился. Угрим это, тот самый! Ну, Ярослав, дальше с тоской подумалось, совсем плохи твои дела, если ты Угрима ко мне посылаешь! А сдал Угрим, ох сдал! Глаза ввалились, серый весь. Вот каково оно от сытых-то хлебов на волю бегать!

Угрим отдал поклон малым обычаем и замер, ждет.

– Садись, Угрим, – сказал Всеслав приветливо. – Поешь, небось проголодался.

Угрим лишь головой мотнул:

– Нет, князь! Весть у меня. Преспешная!

– Ешь, ешь, – заулыбался князь. – Весть никуда не денется.

Угрим вздохнул, прошел и сел напротив. Взял ложку, принялся хлебать. Потом, словно ожегшись, спохватился. Всеслав сказал:

– Налим, налим. Он самый. А вкусно ведь?

Угрим пожал плечами, свел брови, снова начал есть. Князь улыбался. Вот придумают! Что с чешуей, то хорошо, то чисто. А если без нее? А если человек посты блюдет да сирым помогает, на храмы жалует, а пение услышав, умиляется и слезы льет – то он хорош? Но если он же, этот человек, поганых наведет и все вокруг сожжет, а крест на мир поцеловав, потом велит убить… Так кто же есть налим? И кто от Дедушки, от нечисти зеленой? Я или он?!

Бряк ложка, бряк. И – тишина. Князь поднял голову. Угрим уже поел и утирается. И опять утирается – гадливо. И сплюнул даже. Вот! Он злой, Угрим. Когда тогда, зимой, по смерти Ярополковой, привез он сюда Глебову, а ты, Всеслав, засомневался, а надо ли ее принимать… Да что теперь об этом?! Теперь вот ее брат, князь Ярослав Ярополчич, к тебе же стучится!

– Ну что, – мрачно сказал Всеслав, – чую я, побежал Ярослав из Берестья. Так?

– Так, – кивнул Угрим. – На север, на Городню. На Неру-реку вышли и стоим. Там Вячеслава ждем в подмогу. А он чего-то… – и Угрим умолк.

– Вот! – зло сказал Всеслав. – Вот так всегда! А я ему, Ярославу твоему, что говорил? Я говорил: «Не выходи! И брату своему не верь!» Так нет, идут! Сидели бы за стенами, никто бы вас там не достал. А что теперь? Да будь я там на месте Святополка…

Но дальше Всеслав ничего не сказал, остерегся, а только глянул на Угрима. Угрим зло сказал:

– Великий следом не пошел. Он сел в Берестье. За нами сыновей послал.

– А, сыновей… – Всеслав задумался.

– Мы и теперь стоим, – сказал Угрим, – и сыновья его стоят. Вот Вячеслав придет…

– Вот-вот! – Всеслав не выдержал и встал. – Уж он придет! Придет!..

– Да! И придет! – Угрим вскочил, побагровел и продолжал: – Придет! Он Ярополку брат родной, он слово сдержит. А ты… Тебя всю зиму ждали!

Князь стиснул зубы, помолчал, потом тихо сказал:

– Ты сядь, Угрим. Чего кричать? Я тоже сяду.

Сели. Долго было тихо. Постучало в висках, унялось. Вот и всегда так, сердито подумал Всеслав, брат, не брат. Брат – он какой ни есть, а свой, а ты всегда чужой. Изгой. Нет тебе веры. Ты как степняк! А степняку не грех и клятву дать, крест целовать, наобещать и заманить, как хана Итларя брат Мономах заманивал, а после живота лишил. Так и с тобой – хорош, но до поры! И князь, вздохнув, заговорил – неспешно, тихим голосом:

– Ну, что я не пришел… так не пришел. Но не предал я вас. И не предам. Понял, Угрим?

– Понять-то понял. Да только это не ответ. Мой господин хотел, чтобы ты…

Всеслав рукой махнул, зло перебил:

– «Мой господин! Мой господин!» Твой господин, Угрим! А мне он кто? Он сын того, кто бил меня, жег мой удел. Он внук того, кто звал: «Приди, Всеслав, помиримся, поделим дедино, рассудим; мы же одна кровь!» И я пришел. А он, дед господина твоего, меня – да в железа, да в поруб! Но и тогда я зла не затаил. Когда его из Киева прогнали, то я – один на всей Руси – сказал ему: «Брат Изяслав!..» И Ярополку Изяславичу не поминал Голотческа, да и потом, когда он из Волыни выбежал, опять же только я один… А и зарезали его, но я от своих слов не отказался, взял его дочь за Глеба. А мог не брать. Ведь мог?

– Мог. Да…

– Вот то-то и оно! А взял! И вот опять: мог не вступаться я за Ярослава Ярополчича, ибо вы сами по себе, мы сами… А ведь вступился же! А то, что я к Берестью не иду… так понимать надо! Вот ты седой уже совсем, Угрим, уже пора понять: мечом славы добыть ума много не надо. Вот без меча… – и усмехнулся князь, огладил бороду, сказал, как малому: – Да Святополк давно бы подушил вас всех, когда бы без оглядки шел. А так ведь знает: есть Всеслав, сидит у себя в Полтеске, и изготовился, и только ждет того… А, может, и не ждет, а уже выступил. Вот как Великий думает, Угрим, и оттого и медлит! И оттого всю зиму под Берестьем простоял, а вас так и не тронул. Он и сейчас стоит; он сыновей послал вдогон, а сам ни с места, ибо он страшится: а вдруг Всеслав, как в прежние года, возьмет да кинется! Вот так-то вот, Угрим. А ты: «Брат! Брат!»

Опять долго молчали. Потом Угрим сказал:

– Пусть так. Но как нам теперь быть? Ведь ты же не идешь.

– Да, не иду. А быть вам так! Пусть Ярослав брата не ждет, а пусть уходит в ляхи. И спешно, Угрим, очень спешно! Потому что здесь, на Руси, никто ему уже…

– Князь!

– Я сказал! Никто за Ярослава не заступится! Да и потом… – Всеслав вздохнул, печально улыбнулся. – Ну что мне стоило наговорить тебе с три короба, наобещать, мол, передай, что я, Всеслав, целую крест…

– Но ты же не целуешь!

– Не целую. Не целовал и не пришел. А Вячеслав ведь целовал? Чего молчишь? Вот то-то и оно, что целовал. А дальше что? А то: у вас там на Руси давно такой обычай: кто поцелует, тот и предает. Вот Святополк и ждет, когда брат Ярославов Вячеслав…

– Князь!

– Сядь, Угрим!.. Вот то-то же. Охолонись. И слушай, что там дальше будет. А дальше… Да! Вот так…

Князь головой мотнул, утерся рукавом и, ком сглотнув, заговорил, хрипя:

– Кто первым выбежал из Киева? Не Вячеслав, а Ярослав. И Ярослав же брату написал: мол, жду, даю тебе Городню, и будем заодин и отобьемся, а после на Волынь пойдем, на отчину. Ведь так?

– Да, так.

– Вот то-то же! Теперь приходит Святополк, великий князь и всем вам господин, и Вячеславу говорит: я знаю, ты не виноват, а это старший брат тебя сманил, и посему тебя прощу и даже Городню тебе оставляю, владей; но ты за это, Вячеслав…

– Нет!

– Да! Запомни, что я говорю, Угрим, запомни! И Ярославу так и передай: Всеслав почуял! Понял? И чтоб бежал он в ляхи, Ярослав; нам, полочанам, к нему не успеть, а других совсем не будет. Поэтому гони, Угрим! – князь встал. – Гони! Тебе коней дадут, каких захочешь. Скажешь, что я велел… Угрим! День нынче года… жизни стоит! Ну!

Встал Угрим. И был он черен, зол. Да он всегда такой, еще по свату памятен. Встал и ушел, не поклонившись. Пес, гневно подумал Всеслав. И тут же: и пусть его, пусть Ярославу говорит, что хочет. Пусть – мертвые сраму не имут…

Но гадко, грязно, подло было на душе! Всеслав ходил по гриднице, садился, вновь вставал. Да, мертвые не имут, это верно. А кто еще живой, тем как? Еще семь дней вот так ходить, носить это в себе… А что ты можешь? Когда бы не Она, тогда бы ты сказал: «Беги ко мне!» Гонец два дня туда, день там, и Ярослав через два дня сюда. А если что в пути? Бежать-то им не просто так, а через ятвягов. Да и кто в среду сядет в Полтеске? Кого назвать? Глеб, Ростислав, Давыд, Борис? Ох, маета, подумал князь, остановился, посмотрел в окно, но ничего там не увидел, как будто там по-прежнему темно, как ночью, и, значит, нужно было спешно звать Игната…

Но он только горько усмехнулся и подумал: а вот если бы ты, Всеслав, прошедшей ночью умер, тогда бы не застал тебя Угрим. И теперь говорили бы все: «Эх, не судьба! А был бы жив Всеслав, так заступился бы за Ярослава! И Святополка бы разбил, и племя его выгнал из Владимира, и отдал бы Волынь законным, Ярополчичам!»

Так что, Она права? Выходит, что и впрямь всем нужно уходить в свой срок, а как задержишься, так и хлебнешь, ох и хлебнешь! А ведь лишь только первый день пошел! А их всего семь! И за эти семь дней…

Сел князь и обхватил руками голову. Гордец, сердито думал он, что возомнил! Володша, тот…

…Смеялся князь Володша, говорил:

– Молчат находники! Не лезут.

И не лезли. Рюрик опять ушел за море. И долго его не было. Вместо него сидел посадник, из варягов, и он брал дань, но только с ближних, с ильменцев.

Зато князь киевский, Оскольд, вошел в большую силу и брал и с ближних, и с дальних. А было это так: он сперва Любеч подмял, после Чернигов. А после взял Смоленск. После пришла зима. И пришел Оскольд к Полтеску. Пришел, как после все будут ходить – по льду, по замерзшей Двине. И только он пришел, и только встал на Вражьем Острове…

Как в Полтеске начался мор! И люди стали говорить, что это им за то, что они перебили доверившихся, да еще где – за поминальным столом! Володша гневался, кричал: а кто их к нам звал, белобровых?! Да только мор от этого не унимался. Тогда пошел Володша на кумирню и жег дары, рабов. Много сжег, но Перун ничего не ответил. И не заступился. А люди стали говорить еще страшнее: что Перун – старый бог, умирает, а у Оскольда бог совсем другой – и моложе, и крепче! Грозный, ромейский бог! И сам Оскольд теперь почти ромеич, и это он только для нас Оскольд, а для ромейского бога Оскольд – Николай. И чтит его, а бог ему за это дает силу. Володша не верил, смеялся. Тогда ему сказали: смейся, смейся! Прошлой зимой Оскольд тоже смеялся! Да и не только он один, а с ним весь Киев, когда к ним из Царьграда пришел ромейский волхв, он звался Михаилом, принес писание и говорил, что вот где истинная вера. Над тем Михаилом смеялись. Тогда сказал тот Михаил: «Смотрите!» – и бросил то писание в огонь. И отступил огонь! И все они, кияне, поклонились. И были крещены. А вот теперь они с тем грозным и всесильным богом пришли сюда. Их тьма. Мечи, щиты, кольчуги – все на них ромейское. А у Володши что? Да и Перун молчит. И отвернулись люди от Володши, отворили Лживые Ворота – те, прежде Верхние, через которые Трувор входил…

И побежал было Володша, но его схватили. И разорвали его здесь же, под окном. Оскольд на полочан дань положил и возвратился к себе в Киев. И тихо было в Полтеске, и заправлял здесь всем тогда Оскольдов посадник Четырь, а по ромейскому богу Леонтий. Володшу же, жену его, и сына, и братьев, и всю иную родню – всех под корень…

Всех, да не всех! Микула уцелел, Володшин младший сводный брат. Он, люди видели, в тот день ушел вниз по реке, их было две лодки всего. И, говорили, что они ушли к варягам. И, это добавляли уже шепотом, был Микула в Володшиной княжеской шапке. И это не зря! А потом…

Скрип! Что это? Князь резко поднял голову…

Игнат стоит в дверях. Переминается.

– Ну, что еще?! – спросил Всеслав.

– Так ждут они давно, – сказал Игнат.

– Которые?

– Те, на реке.

– А что Угрим?

– Уехал. Скоро. И всё честь по чести. Дали ему Лысого. А в поводу – Играя и Стреножку.

– Ладно. Иди. И я сейчас приду.

Игнат ушел. Всеслав нахмурился и осмотрелся. Тихо в гриднице, пусто. И бедно! Стол, миска, хлеб – и это всё. Да только что еще нужно? Если вот прямо здесь, за этим же столом, раньше отец сидел! А еще прежде дед. И много еще кто – весь род! А первым сел Микула. Надо, надо уважить, конечно! Князь отломил краюху хлеба и понюхал. Постоял… А после подошел к печи и опустился на колени. Тихо позвал:

– Бережко! Бережко!

Никто не ответил. Да князь ответа и не ждал. Он переломил краюху, покрошил. Опять позвал:

– Бережко!.. Ешь!

И сыпнул хлебных крошек в подпечье. Потом осторожно туда заглянул…

И улыбнулся – угольки! Да, словно угольки. Моргают, тусклые. Значит, жует. Сыпнул еще, потом еще, подумал: лик, он издалека привезен. А Микула ликов не имел, он кланялся кумирам… А Полтеск у Оскольда взял! Прости мя, Господи! Перекрестился князь, встал, осмотрелся. Никого. Стол, миска, хлеб. А за окном давно уже светло. Значит, пора уже идти. А то, небось, заждались.

2

Всеслав спускался по крыльцу. Крыльцо под ним скрипело. А что, и правильно, думал Всеслав, когда живой идет, оно всегда скрипит. А вот Она ходит неслышно. А ты пока живой, еще скрипишь…

Тьфу, гневно подумал Всеслав, какая грязь кругом! От крыльца – сразу в грязь! Идешь и хлюпаешь как по болоту. Перемостить давно уже пора! И говорил ты им, кричал даже, срамил! Но что им грязь? Им грязь привычна. Им – чтобы все было в грязи, чтобы никто из нее никогда не мог вылезти. И думают, что так оно лучше всего. И правильней, ровней. Ну да, куда еще ровней, когда холоп да князь равно в грязи! А если нет, так они сразу же бух в Зовуна – и глотку драть: в грязь! в грязь! И это будто бы по-дедовски. А если даже так, то что с того? Да разве только то, что по-дедовски, то и есть верх всего? Глушь, медвежатина! И зверь в тебе взалкал, щека задергалась… Тьфу-тьфу! Всеслав, охолонись! Какое тебе теперь дело до них? Тебе осталось-то всего да ничего, терпи!..

Всеслав остановился, постоял. После пошел, но уже не спеша. И так же не спеша князь думал: вот я иду и не гневаюсь. Вот я всё, что вижу, терплю. И всех, кого я вижу, жалую. Вот я миную двор. Вон Хром идет навстречу. Бог в помощь, Хром. А вон идет Бажен. Будь здрав, Бажен! Всеслав кивнул Бажену, потом опять кивнул еще кому-то, а вот кому, не рассмотрел, да это и неважно…

И тяжело остановился и повернулся к Софии. Поднял взгляд вверх, на ее купола. Снял шапку, перекрестился. Отдал поклон – не Зовуну, но только ей, Софии, потому что Зовун, он не наш, а он сам по себе, вечевой. И даже он не Зовун, а крикун! Но и мы тоже только сами по себе, гневно подумал Всеслав, и тоже слово знаем! И надел шапку плотно, глубоко – на самые глаза – и пошел дальше…

А сразу ведь хотел идти без шапки! Взял сапоги варяжской юфти, нагольный полушубок, меч. А шапку отложил.

– Застынешь, князь, – сказал Игнат. – Вон как тебя ночью знобило.

– Так то не от этого.

– Все от того. И все к тому!

– К чему?

Игнат не ответил. Но и Всеслав смолчал, больше уже не спрашивал…

И вот теперь он в этой шапке. Да только разве это княжья шапка? Сколько ей лет уже, гневно подумал Всеслав, да он еще на море в ней ходил, значит, с десяток будет. Ворс вытерся до лысины. В такой, что ли, в среду положат? А хоть бы и в такой – ему же этого уже не видеть! И Зовуна тогда уже не слышать! Вспомнив о Зовуне, Всеслав не выдержал и оглянулся – и посмотрел на него. Да только что там нового увидишь, Зовун как Зовун! Висит себе, как и всегда висел, ветер под ним, под языком, веревку треплет. Там, наверху, еще свежей, Зовун, небось, озяб без дела. Но погоди, даст Бог, скоро согреешься – и еще как! Вон в среду сколько звону будет, радости! Всеслав злобно мотнул головой, отвернулся и пошел дальше, к воротам.

На страницу:
2 из 8