Три короба правды, или Дочь уксусника

– А где вы живете? – спросил Фаберовский.

– На Дмитровском, недалеко от Владимирского собора.

– Добже, я с радостью подвезу пани, – с готовностью согласился поляк.

Уж как ему было жаль потраченных двадцати рублей!

В извозчичьих санях они познакомились. Даму звали Ольга Иосифовна, она была уроженкой Одессы и приехала в столицу всего четыре года назад, когда муж получил перевод сюда по службе. Она пожаловалась своему попутчику, что очень страдает здесь без солнца и моря, а поляк в свою очередь, решив тряхнуть стариной, назвался старым агентурным именем графа Леливы де Спальского и рассказал, что очень тоскует по своему дому в Лондоне.

– Так вы из Лондона?! – воскликнула Ольга Иосифовна. – У нас в Одессе тоже есть «Лондонская гостиница».

– Когда-то я там жил.

– Как я люблю иностранцев! – Дама поворотилась вполоборота к Фаберовскому и прижалась под полостью ногою к его колену.

Извозчик повернул на Владимирский и затем на Стремянную. Увидев «Саратов» на углу с Дмитровским, дама вдруг переменилась в лице и крикнула:

– Стой здесь!

– Что случилось? – спросил поляк.

– Вы знаете, граф, я, наверное, не смогу вас принять, – в замешательстве сказала Ольга Иосифовна. – Я подумала, что муж неправильно меня поймет. Давайте встретимся с вами где-нибудь завтра во второй половине дня, я отдам вам деньги и мы будем в расчете. Завтра в три часа я буду в «Пассаже», мне еще нужно купить эгретку для шляпки. Вы не могли бы тоже прийти туда к этому времени?

– Добже, пани, я буду ждать у ювелирного магазина, где мы сегодня зазнакомились.

Фаберовский помог даме сойти с извозчика, и она скрылась за углом, повернув на Дмитровский. Заплатив извозчику, поляк быстро добежал до угла и успел заметить, как она скрылась в подъезде второго от угла дома. Выждав минут пять, он неспешно дошел до этого подъезда и обратился к дворнику, снисходительно подавая ему полтинник.

– Поведай мне, любезный – ты тут все ведаешь, – что за пани только что приехала до сюда?

– Возьмите ваши денежки обратно да катитесь подобру-поздорову! – замахнулся вдруг на него дворник.

– Ты что же, братец, денег не забираешь?! – отскочил в сторону поляк.

– Иди, иди, мазурик, пока в часть не отправил!

– А вот это тебе как выкажется?! – Фаберовский выхватил свой лист из-за пазухи и сунул дворнику.

Тот долго разбирал буквы на листе, жуя обледеневшую бороду, потом крякнул и озадаченно взглянул на поляка:

– Вишь, какая линия тут выходит… Что за пельмень с лапоть! Ты постой-ка тут, сударь, а я о вас посоветуюсь.

Дворник ушел, а вместо него вышел старший дворник и сказал сурово:

– Ничего не знаем-с, сударь. Не положено. Ступайте своей дорогою.

Такая реакция на его открытый лист была для Фаберовского неожиданной и странной. Что означало это пренебрежение к приказу директора Департамента полиции со стороны дворников, когда те должны были повиноваться одному его слову? Прекращение каким-либо особым распоряжением действия открытого листа? Или муж Ольги Иосифовны столь влиятельное лицо, что для него ничего не стоит замять дело с игнорированием приказа высшего в империи полицейского чина?

В полном смятении чувств он подошел к ближайшему городовому, предъявил лист и велел:

– Скачи на одной ножке до Владимирского и кукарекай!

Однако когда растерявшийся городовой – пожилой усатый мужчина – поднял одну ногу и набрал полную грудь воздуха, готовясь закукарекать, Фаберовский поспешно остановил его. Он положительно переставал понимать происходящее вокруг!

24 декабря 1892 года, четверг

– Самовар будете? – В дверь осторожно постучали.

– Будем!

Артемий Иванович высунул нос из-под одеяла.

– Смотри, Степан, у нас снег на подоконнике растаял. Жизнь-то налаживается!

Он откинул одеяло и сунул в валенки обутые в новые шерстяные пополам с бумагою носки, купленные вчера за 30 копеек. Открыв ключом дверь, он впустил коридорного с медным грушевидным самоварчиком.

– Никак хозяйка топить велела? – ехидно спросил Артемий Иванович.

– Управляющий распорядился с самого утра у вас протопить, – почтительно ответствовал коридорный, ставя самовар на дощатый стол. – Сахар, калач, лимон? Все от хозяйки.

– Передай пани Пфлюгер наш поклон, – сказал Фаберовский. – И чашки не забудь, у нас все перебиты.

– Хорошо быть на службе! – Артемий Иванович снял сушившиеся на спинке кровати портянки. – Вот, теперь и подвертки тебе могу вернуть. Хочешь – обратно кашне сшей, хочешь – князю татарскому продай.

– Сшей себе, пан Артемий, орденскую кавалерию из нее. Будешь через плечо носить.

– Сам ты дурак! – обиделся Артемий Иванович. – Все сегодня про тебя его превосходительству расскажу!

Комната на Мещанской, которую они снимали в доме на углу с Демидовом переулком у моста через Канаву, находилась на последнем этаже и была такой крохотной, что в ней помещались только две железные кровати, старый стол и два колченогих стула. Уже месяц, с тех пор как закончилась холера и вместе с нею их дезинфекторская деятельность, управляющий отказывал им в чае и дровах, и появление на столе в непривычно теплой комнате начищенного самовара означало конец черной полосы в их жизни. Самовар плевался кипятком, ронял угольки на поднос и всячески выражал бурную радость по поводу этого события.

– А шоколадка от хозяйки нам положена? – спросил Артемий Иванович у коридорного, принесшего чашки с сахаром и заварной чайник.

– Вот, конфект только прислали.

– Что?! – грозно подбоченился Артемий Иванович. – Чтоб сей же час была большая коробка!

– Смилуйтесь, господа, управляющий с меня вычтет.

– Ладно, ступай, – смягчился Владимиров. – Ради праздничка простим-с. А ты что, Степан, возлежишь? Нам к его превосходительству пора уже, письмо показывать. А то, как они сейчас по магазинам пустятся, так раньше чем через два дня не поймаешь.

Сенная площадь, где они собирались сесть на извозчика, постепенно пустела. Сегодня уже не было армии кухарок, закупавших провизию вперед на все святки, только хозяева и хозяйки остервенело и неумело торговались в огромных полупустых павильонах рынка, да приказчики возили на тележках нераспроданную мороженую птицу. Кое-где уже можно было видеть чиновников, которые начинали сбегать раньше времени со службы и, воровато оглядываясь, несли ободранные елки. Со стороны Невского с грохотом подъехала конка, на империале рос целый лес таких же еловых хлыстов, скудно украшенных снизу ветками. У вагона, шедшего навстречу, толкалась и пихалась толпа, пытаясь попасть внутрь.

– С елками – на империал! – осипшим голосом кричал кондуктор. – С елками – на империал! Вот вам же говорю! Тьфу ты, зараза! Развелось стриженых, от мужеского полу не отличишь! Вам-то как раз наверх нельзя! Откуда мне знать, куда вам елку девать!

Тут же какой-то остряк посоветовал барышне, куда ей деть елку. Стриженая за словом в карман не полезла. Завязалась перепалка, едва не закончившаяся потасовкой. На помощь барышне явился Артемий Иванович, отвесив едва державшемуся на ногах шутнику увесистую затрещину, и предложив барышне свои услуги по провозу елки на империале. Они с поляком галантно подсадили курсистку на ступеньку вагона и даже протолкнули внутрь, немилосердно пихая ее в зад. Им удалось вдавить еще двух мужчин, прежде чем кондуктор зазвонил в колокольчик, и конка тронулась с места.

– Не люблю стриженых, – сказал Артемий Иванович, проводив взглядом расплющенное о стекло ошарашенное лицо барышни, и воткнул елку в снег рядом с сидевшим в сугробе шутником. – Эй, извозчик!

Дурново не ждал сегодня никаких гостей, поэтому камердинер сперва даже отказывался докладывать о приезде Фаберовского и Артемия Ивановича. Им пришлось дать камердинеру 30 копеек, и только тогда они были призваны к его превосходительству.

– Что это вы мне даете? – недовольно спросил Дурново, когда поляк вручил ему запечатанное письмо. – Что там внутри?

– Не могем знать! – гаркнул Артемий Иванович. – Не велено же было смотреть.

– Это правильно, – сказал Дурново и разрезал ножом конверт.

Такой крик Артемий Иванович последний раз слышал в зоосаде Гебгардтов, когда льву ставили клистир.

– Степан, проси у него еще денег! – шепнул он поляку. – Точно даст!

Дурново выскочил из-за стола и в волнении забегал по кабинету.

– Как вам это удалось? – наконец сказал он. – У меня другие агенты три недели в деле, и никаких результатов. Одна агентша так просто исчезла бесследно… Где вы взяли это письмо?

– У всех есть свои профессиональные… – начал было Артемий Иванович.

– Молчать! – заорал Дурново и забегал опять.

Фаберовский в нескольких словах рассказал директору Департамента о гвардейском капитане, умолчав о том, что капитан был тем самым адъютантом, который приходил к директору с приглашением от великого князя, и мимоходом упомянул о дамочке, с которой познакомился в Пассаже, и о странном доме на Дмитровском, где та жила.

– Вы должны сосредоточить свое наблюдение за капитаном и за бразильцем, потому что в письме прямо указывается, что бразилец подозревает, что его письма перехватывают, и будет вести всю корреспонденцию через этого капитана. Вот что: за домом на Дмитровском я распоряжусь установить наружное наблюдение. А к дамочке приставлю на всякий случай отдельного агента. Хотя она нам совершенно не интересна. Да-с, господин Фаберовский, она нас положительно не интересует…

– А нас интересует, – насупившись, сказал Артемий Иванович. – Потому как мы подозреваем за нею нигилистический заговор и злоумышления на жизнь Государя.

Дурново засучил ручками и даже подпрыгнул, чтобы взглянуть в глаза не в меру ретивому агенту.

– Нет никакого заговора!

– Нету, – согласился Артемий Иванович. – И денег тоже у нас нету.

– Для слежки за капитаном надо еще рублей двести накинуть, – присоединился Фаберовский.

– Заговора нет, – потдвердил Дурново. – Но дело того стоит. Я добавлю вам еще двести рублей.

– Нам придется посещать места, где может бывать капитан. Меня не пустят ни в один приличный ресторан в том, что сейчас на мне надето. И на конках они не ездят.

– Хорошо, купите себе приличное платье и внесите его в расходную ведомость. Пожалуй, я дам вам на время еще кое-что…

Директор Департамента подвигал тяжелой челюстью и дернул сонетку звонка.

– Вот что, Парамон, – сказал Дурново явившемуся камердинеру. – Принеси-ка сюда мою старую шубу, которую я нашивал, еще когда судебным отделением заправлял.

– Так, ваше превосходительство… – Камердинер с ненавистью посмотрел на двух свалившихся на его голову мазуриков, – ее о прошлом годе моль всю поела-с…

– Целиком?

– Да-с…

– А я-то думал, чего это присяжный поверенный Промежевич шубу какую-то знакомую носит… Продал, значит? Ну-ну. А ту шубу, которую я вице-директором носил?

– Так ведь эта, ваше превосходительство… – камердинер взмок. – Тут такое дело…

– Ох, Парамон, плачут по тебе песцы с соболями в своих краях… Куда проходное свидетельство писать?

– Помилуйте, ваше превосходительство! Мы просто подумали-с, что шуба-то маловата этому господину будет.

Парамон перевел дух.

– Он еще у нас рупь стребовал, чтобы к вам допустить, – съябедничал Артемий Иванович.

– Отдай им два. Что?! Перечить?! Ворюга! Этих ко мне в любое время впускать без всяких разговоров! А шуба-то моя ему и вправду маловата будет, – сказал Дурново, встав перед Фаберовским и задрав голову. – Что же делать?

– Так давайте я к графу Келлеру поднимусь, – сказал елейным голосом Парамон и промокнул платком напомаженную плешь. – Я его камердинера хорошо знаю. Граф пять лет назад, когда скандал с князем Мещерским у него вышел, в отставку собирался подавать и шубу себе сшил. Однако не пригодилась.

– И шапку там какую-нибудь поплоше прихвати. А потом сходи в ломбард, куда ты шубы мои закладываешь, да выкупи там орденок… м-м-м… Владимира 3 степени, пожалуй. Не знаю, на какие! Оставь чего-нибудь в залог. Вернешь орден закладчику, как дело закончится.

* * *

– Виноват-с, не признал в вас с первого раза важного чина, – заюлил Савва Ерофеич, старший дворник в доме Вебера, увидев Фаберовского в шубе и с орденом на шее. – Думал, вы простой агент. А у нас в доме под Рождество чертовщина какая-то стала твориться. Вот как Федор Кондратьевич преставился – так и началась.

Он увлек приехавших от Дурново поляка и Артемия Ивановича к себе в дворницкую. Спавший на одном из топчанов парень в дворницком фартуке был разбужен и выставлен на улицу.

– Сначала нищенка умом тронулась, – доверительно сообщил гостям Савва Ерофеич, – а вчера швейцар наш рехнулся! А уж какой рассудительный человек был! Я ему только стремянку принес, поставил да к себе в дворницкую пошел, как вдруг вбегает он ко мне, нос разбит, руками машет и кричит, что из-под него черт лестницу выбил! Пять минут он за провод под потолком хватался, пока руки не ослабли. Упал, а черт тут как тут: стоит рядом в темноте и хохочет дьявольски. И ведь трезвых привычек был Густав Карлович. Так вот же – свезли на Пряжку. Теперича без швейцара пока. Баба моя уж и лампадку запалила.

Дворник кивнул на тусклый огонек лампадки в углу, смутно освещавший иконы да горшок с сочивом и кувшин со взваром, стоявший на клоке сена под ними. – И лампы управляющий больше не дает. Думаю: не позвать ли попа конуру мою окурить да святой водою окропить. Надо бы до водосвятия потерпеть, чтобы свеженькой, прям из иордани. Недолго уж осталось – так оно вернее будет. А нищенка говорит, что это бразилец порчу навел.

– Правильно она говорит, это он все! – вмешалась дворничиха. – Как раз о тот час, когда на швейцара черт напал, я в окно видела, как басурманин у себя с какой-то бумагой плясал и на свече ее потом жег. Петровна аж со шкафа упала, когда это увидела, да руку сломала.

– Откуда это ты, баба-дура, ему в окна глядела? – набычился дворник.

– Так у Авдотьи Петровны со шкафа как хорошо видать!

– Что за Авдотья Петровна? – спросил поляк.

– Так то знакомица моя, штаб-офицерская дочь. Она в доме на той стороне улицы живет. Только она сейчас прийти не может, у ней рука в лубке, – сказала дворничиха.

– Тогда я сам до нее схожу, – сказал Фаберовский.

– И я, – сказал Савва Ерофеич.

– Это еще зачем? – насторожился поляк.

– Вторую руку обломаю. Как ночь, так жены не найдешь. А они у Петровны, оказывается, со шкафу наблюдают. Астрономы! Им только телескопов не хватает!

Авдотья Петровна Петушкова была незамужней сестрой пожилого чиновника из Конюшенного ведомства, жившего на чердачном этаже дома финской церкви на углу со Шведским переулком. Самого брата на месте не оказалось – он отмечал с сослуживцами пятилетие приказа о начале военно-конской переписи.

– И откуда ж пани Авдотья обсервует квартиру пана посла? – спросил Фаберовский, оглядывая убогую комнатенку со столом, двумя старыми венскими стульями, железной кроватью без матраца и шкафом.

– Вот отсюда, – сказала дворничиха, оглядываясь на хозяйку комнаты.

Шкаф, служивший Петровне наблюдательным пунктом, занимал треть всего пространства комнаты, и был примерно полтора человеческих роста высотой. К нему была приставлена стремянка, по которой поляк не преминул забраться. Дубовый резной карниз образовывал с верхом шкафа ящик высотой вершков в пять, и в этот ящик был уложен матрац с подушкой – Петровна проводила здесь все свободное время, из которого состояла ее жизнь.

Окна бразильца были действительно отменно видны, хотя то, что происходит в квартире посла, все равно можно было разглядеть только с наступлением темноты, когда там зажигали свет. К тому же Конюшенная была достаточно широка, и поляку с его близорукостью вообще ничего толком было не рассмотреть.

– Добже, – сказал Фаберовский, слезая со шкафа. – Не желает ли пани Авдотья пойти на государственную службу наблюдательным агентом?

– Желаю! – с жаром выдохнула Авдотья, почуяв в этом предложении необъятные перспективы, открывающиеся для всех сторон ее жизни. – А жалование какое положите?

– Царское. 10 копеек в день. И еще подзорную трубу выдадим казенную. Ты писать умеешь? Тогда будешь мне отчеты каждый день на письме составлять.

От счастья у Петровны перехватило дыхание. Сколько бессонных ночей она бесплатно подглядывала за послом в кулак, а тут подзорную трубу дадут и жалование за это положат!

– А пенсию за сломанную руку дадут? – затаив дыхание спросила она. – Это ж я все сегодня про посла видела, а дворничиха внизу на стуле сидела!

– Будет пани Авдотье эмеритура, – авторитетно заявил Фаберовский. – Задним числом оформим.

* * *

После непродолжительных препирательств Артемий Иванович был отправлен на пост у квартиры Кобелевского, а Фаберовский отправился в «Пассаж». Он прибыл туда за полчаса до намеченного времени – чтобы, оставаясь незамеченным, вычислить приставленного к даме по приказу Дурново агента. Поляк хотел подняться на галерею справа, чтобы оттуда наблюдать за местом их будущей встречи, однако, к своему изумлению, он наткнулся на Ольгу Иосифовну уже при входе. Она стояла у шляпного магазина и заворожено смотрела на витрину. Фаберовский попытался податься назад, но напиравшие сзади люди не дали ему это быстро сделать и Ольга Иосифовна заметила его.

– А, это вы, граф! – расцвела она, так что поляк даже смутился – он не ожидал от этой практически незнакомой ему дамы такой искренней радости. – Какой вы сегодня нарядный, в шубе!

– Так ведь Рождество, – сказал он, оглядываясь в поисках агентов внешнего наблюдения.

– А я вот подарки мужу и дочке присматриваю…

«Ага, в шляпном магазине, – подумал поляк. – Дай тебе волю, так ты елочными шишками позолоченными украсишься, лишь бы блестело!»

– Представляете, свекровь решила нас осчастливить своим приездом на Рождество! Пойдемте в ювелирный магазин, куплю ей в подарок браслет в форме гадюки. А вы кого-то ищете?

– Нет, просто смотрю, не видать ли знакомых, – ответил Фаберовский. – В Сочельник можно кого угодно встретить в «Пассаже».

– Это правда, – со вздохом сказала Ольга Иосифовна и пошла по лестнице наверх, на галерею.

Либо агент был очень опытным, либо его вовсе не было, но поляк так и не сумел его углядеть. У стеклянных дверей ювелирного магазина дама остановилась.

– Да, кстати, раз уж мы с вами так неожиданно встретились: вот ваши двадцать рублей, граф, – сказала она. – Вы меня так выручили вчера… Представляете: муж распорядился купить подарки к Рождеству, сам уехал, а денег мне не оставил! Теперь вот ума не приложу, что мне делать…

Ольга Иосифовна так простодушно посмотрела на Фаберовского, что поляку захотелось спрятать бумажник куда-нибудь подальше, дабы им не овладел соблазн помочь даме в беде.

– Я не могу принять у пани эти деньги в такой ситуации, – галантно сказал он, сам удивляясь себе – не далее как утром он прочитал Артемию Ивановичу целую лекцию об экономии в ответ на просьбу выдать ему полтинник. – Оставьте их себе. Должны же под Рождество совершаться чудеса!

– Вы такой замечательный! – улыбнулась дама и дотронулась пальцами до его руки. – Но я вам их все-таки верну после Рождества, не пытайтесь мне возражать!

Бросив привычный взгляд на свое отражение в зеркале, Ольга Иосифовна неожиданно побледнела и отшатнулась от Фаберовского. Он тоже мельком взглянул в зеркало и затем повернул голову к тому, кого она так испугалась – только что вошедшему человеку в черном пальто и подшитых кожей валенках, так контрастировавшему с публикой, заполнявшей сегодня ювелирную лавку. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы догадаться о роде занятий вошедшего. Это был явно наружный агент, из тех, что предшествуют появлению высокопоставленных персон в общественных местах. Весь вид этого агента говорил о том, что тот, кто сейчас войдет сюда вслед за ним, является как минимум одним из столпов мироздания.

«Кого это она так пристрашилась? – подумал поляк, в ожидании уставившись на двери. – Уж не это ли чучело следить ее приставлено?»

Агент внимательно осмотрел всех присутствовавших и остановил свой взгляд на Фаберовском.

«Он и есть, – решил поляк. – Сейчас придется доставать открытый лист и объясняться: для чего я нарушил приказание его превосходительства не следить эту даму…»

Агент, осмотрев поляка с ног до головы, ничего не сказал и подал условный знак. Первым вошел жандармский офицер и, придерживая дверь рукою в белой перчатке, впустил Петра Николаевича Дурново. Помещение наполнилось пряным ароматом «Иланг-иланга». Следом в магазин вступили его супруга и юная барышня, вероятно, дочь. Потом вошел еще один жандармский офицер и пятеро одинаковых мужичков в таких же черных пальто и валенках, что и первый агент. Последний из вошедших закрыл своей спиной доступ публике в лавку.

«Какая честь! – подумал Фаберовский. – Лично арестовать явился!»

Дурново прошел к прилавку, бросив мимоходом яростный взгляд, и, сердито сопя, склонился над витриной.

– Ну же, Екатерина Григорьевна, выбирай поскорее – времени мало. А ты что застыла, как соляной столп?! – прикрикнул он на дочь. – Быстрее!

Приказчики суетливо упаковали выбранные украшения, Дурново расплатился и быстро, даже не посмотрев больше на Фаберовского, покинул магазин. За ним убрались и агенты с жандармами.

– Чего пани так испугалась? – спросил поляк у Ольги Иосифовны, переведя дух.

– Да вы знаете, кто это такой? – испуганным шепотом спросила она. – Это же сам директор Департамента полиции!

– Ну и что? Он пришел презенты своей фамилии покупать на Рождество.

– Вы даже представить не можете, какой опасности вы себя подвергли только что, оказавшись здесь в магазине рядом со мной! Это страшный человек! И знакомство со мной может вам стоить Сибири, если не жизни вообще!

– Чем же так страшно знакомство с пани Ольгой?

– Даже не спрашивайте меня об этом! Я никогда вам этого не скажу! Как плохо, что в сочельник не торгуют вином… Ну да ладно… Ради Бога, давайте поскорее уедем отсюда!

– А как же подарки мужу и свекрови?

– Ах, ну и пусть! – воскликнула она.

Тем не менее, Ольга Иосифовна все-таки купила на двадцать рублей жестянку отборного английского трубочного табаку, фарфоровую куклу и роскошную коробку абрикосовских конфет.

– Пани Ольга теперь до дому к мужу? – спросил Фаберовский, когда они вышли из «Пассажа» не на Невский, а на Итальянскую, чтобы не встретиться случайно с Дурново.

– Да, в Полюстрово.

– В Полюстрово? – изумился поляк.

– Да, мой муж – пристав Полюстровского участка. Боже мой, как мне не хочется туда ехать… А вы действительно ничего не боитесь?

– Не боюсь, – пожал плечами поляк.

«Сейчас предложит отвезти ее в какую-нибудь гостиницу, – подумал он. – Пора прекращать это дело…»

От пережитого страха Ольгу Иосифовну совсем развезло. Она прислонилась к стене и поставила коробки на снег.

– Граф, помогите мне сесть на извозчика. Вы проводите меня до участка? Я боюсь растерять подарки.

– Мужу пани Ольги это может не понравится, – сказал Фаберовский.

– А вы скажите ему, что ко мне приставали. Он вас посадит в арестантскую. Вам, как благородному, матрасик дадут, и морду бить не будут. У вас есть с собой четвертак? Купите у Нефедьева персидского порошку. А я к вам ночью приду, когда все заснут.

Фаберовский кивнул.

– Тогда пройдите по Фонтанке к мосту, а я по Караванной вас на извозчике нагоню и подберу, – сказала Ольга Иосифовна.

«Конспирируется, – усмехнулся про себя поляк. – А сама ни разу назад не оглянулась, как из ювелирной лавки вышли, чтобы проверить, нету ли за нею хвоста. Пусть-ка она лучше вперед едет, а я погляжу, не увяжется ли кто за ней. А то потом обвинят, что я за ней приволокнулся, вместо того чтобы за капитаном следить.»

Он перешел Караванную и, пройдя полсотни шагов, обернулся. Ольга Иосифовна взяла извозчика и тот, свернув с Итальянской, в сторону цирка, исчез из виду. За ним никто не поехал. Прождав пару минут, Фаберовский вышел на набережную, и вскоре уже садился в санки рядом с приставшей, державшей на коленях ворох коробок.

– Куда едем? – спросил извозчик.

– Пошел, ванька, в Полюстрово, на Большую Охтинскую дорогу, – велела Ольга Иосифовна.

– Боже мой, как я соскучилась по Одессе! – жаловалась она поляку, пока ехали по Шпалерной, к Смольному институту. – Светит солнце, и море такое ласковое, нежное… А весь горизонт утыкан парусами турецких фелюк. И так божественно пахнет свежестью и водорослями.

– Тут в Петергофе тоже пахнет водорослями.

– Гнилью здесь пахнет, а не водорослями! А какая рыба на Привозе! Скумбрия, благороднейшая кефаль, глоси, а осенью, когда море замерзнет – белуга. А тут соленая вонючая треска да дурацкая рыба, которая пахнет огурцом! Здесь все мужчины пьют водку! Эти вечные сквозняки, эти тройные рамы, через которые не проникает свежий воздух, этот запах псины от городовых и вонь от кислой капусты, которой их кормят! Я больше не могу жить в этом болоте! В семи верстах от участка зимуют медведи. Да я до переезда сюда в Полюстрово медведя только один раз видела, в Париже.