Три короба правды, или Дочь уксусника

Великий князь узнал об отце Серафиме в августе от своего двоюродного брата Николая. Тот вознамерился жениться на купчихе Бурениной, но Государь не дал на то позволения. В отчаянии Николай Николаевич обратился к Серафиму Свиноредскому и тот согласился тайно обвенчать их, но в последний момент жених все-таки струсил. Этот Свиноредский по своей растущей славе грозил стать в будущем конкурентом самому отцу Иоанну. В свете последних событий и возможных грядущих перемен Мария Павловна решилась учить русский язык и основы православного вероучения, для чего был тайно приглашен отец Серафим, вот теперь уже скоро, как месяц ежедневно излагавший ей катехизис.

– Господа! – сказал священник, стукнув концом суковатой палки о паркет. – Не прошло и пяти лет, как вновь обступили нас бесы, вновь злоучиняют на августейшую жизнь и на саму династию, которой есмы последняя защита. Да благословит Господь благое наше намерение, дабы без препятствия ко славе Его свершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

И притопнул растоптанным, не знавшим ваксы, рыжим сапогом.

* * *

Почти четверть века сыскной полицией столицы заправлял Иван Дмитриевич Путилин. Превратившись на этой должности в живую легенду и ходячую развалину, три года назад Путилин подал в окончательную отставку и градоначальник Грессер на его место извлек из Главного управления почт и телеграфов делопроизводителя Вощинина, бывшего своего чиновника по особым поручениям во времена волынского губернаторства. В сыске тот ничего не смыслил, способностями не блистал, но зато был человеком услужливым и верным. Постепенно Вощинин пообтерся на новом месте, и у него даже стало что-то получаться. А в январской истории с нахождением раздетых трупов на чердаке казарм лейб-гвардии Конного полка он проявил себя недюжинным мастером по построению теорий.

Все было хорошо до тех пор, пока в конце апреля Грессер не помер. Причина смерти была неудобосказуемой, но известной всему Петербургу: последнее время градоначальник несколько раз оконфузился у актрисы Никитиной и потому принимал у модного доктора Гачковского курс инъекций чудодейственного «виталина» для омоложения. Кончилось это для него заражением крови и гангреной. Теперь, без покровителя, карьера Вощинина висела на волоске. Теории Платон Сергеевич сочинять, конечно, научился, но в сыске по-прежнему понимал мало. И внезапный вызов в здание Департамента полиции у Цепного моста вызвал у Вощинина самые мрачные предчувствия.

Дурново сидел за столом красный и надутый, как напившийся комар, и мочил хоботок в рюмке с коньяком.

– Что с вами, ваше превосходительство? – спросил потрясенный увиденным Вощинин.

Никогда прежде он не видел директора Департамента в таком состоянии.

– Вдули мне сегодня, Платон Сергеевич, как последней девке. Не я ли до единого всех революционеров извел, что теперь даже жандармы плачутся, что оставил их без работы? Внезапно, не ждал-не гадал, и на тебе! Чего он вдруг рассвирепел? Разве и так непонятно, что все это чепуха, выдумки немецких газет! Кайзер, видите ли, ему сказал! Да кайзер сам в той же газете прочитал! А если заговор и есть, то не гвардейских мозгов это дело. Охраняйте императорские покои, господа! А уж свое дело мы в полиции знаем туго! Правильно, Платон Сергеевич?

– Ваша правда, ваше превосходительство, – поспешно согласился Вощинин, словно боялся, что если промедлит, то кровосос мигом уличит его в худом знании дела.

Однако Дурново только промокнул глаза надушенным платком и бросил быстрый взгляд в небольшое зеркальце, стоявшее на столе рядом с бронзовым чернильным прибором.

– Сегодня я имел разговор с Его Высочеством командующим гвардией, и касался он развившегося в последнее время порока мужеложства, – сказал директор департамента. – Можем мы Его Высочеству что-нибудь сообщить?

– Надо дела смотреть, – ответил Вощинин. – Знаю только, что содомским грехом подрабатывают кавалергарды, казаки атаманцы и уральцы, а также рядовые Конной гвардии.

– У них и сводни, конечно же, есть?

– Это самые деятельные лица в их организации.

– А какие-нибудь сборища большие у них бывают?

– Бывают у них, конечно, и вечера и балы, на которых они являются в сопровождении своих любовников, но в целом с притонами у них туго и обычно они ужинают либо в гостиницах, либо у «Палкина», где пользуются большим почетом, как выгодные гости. А что касается покровительства со стороны высокопоставленных лиц, то его они имеют свыше всякой пропорции.

– Странно как-то, – Дурново отставил рюмку. – У нас содомитов «тетками» зовут, а в Москве «буграми». Я был в Москве этим летом, так мне по секрету даже шутку тамошнюю сообщили: дескать, раньше Москва стояла на семи холмах, а теперь на одном бугре. Вы вот что, Платон Сергеевич, вы установите-ка наружное наблюдение за содомитскими притонами, где гвардейцы бывают. А то мне еще и за это впендюрят.

23 декабря 1892 года, среда

Луис Феррейра де Абреу попал в Петербург еще в 1888 году, когда его перевели из бразильской миссии в Перу секретарем в Петербург. Всего год он успел прослужить здесь до свержения императора дона Педро, и потом почти три года маялся в русской столице в ожидании решения своей судьбы. Наконец в конце весны Государь соизволил разрешить назначение в Петербург к императорскому двору чрезвычайного посланника и полномочного министра Бразильской республики. Фортуна снова, благодаря хлопотам двух племянников Феррейры, пристроившихся при новой власти, повернулась к нему лицом. Он получил назначение поверенным в делах и жалование за полгода вперед. Пока министр иностранных дел размышлял, кого назначить послом да тот собирался в дорогу, Феррейра имел время вознаградить себя за все те лишения, которые претерпел в течении стольких лет скудости и ограничений. Он присмотрел для миссии квартиру на набережной Мойки, но до приезда посланника решил жить в шикарной квартире на Конюшенной, оправдывая это близостью к консульству и министерскому зданию у Певческого моста.

Сюда, к большому пятиэтажному дому Вебера, и прибыли утром на извозчике Фаберовский с Артемием Ивановичем. Вызвав старшего дворника, представившегося Саввой Ерофеичем, они предъявили ему открытый лист и напомнили о существовании Сибири, после чего тот подобострастно провел их к себе в дворницкую, чтобы поговорить там без посторонних ушей.

Дворницкая располагалась в подвале во дворе рядом с дровяным сараем и была весьма скромных размеров для проживавших в ней двух младших дворников и их начальника с женою. Справа и слева от входа стояли два деревянных топчана, служивших постелями для молодых дворников, тут же ютился небольшой стол и два стула, а далее от печки до стены помещение перегораживала холщовая занавеска, за которой находилось владение Саввы Ерофеича и его супруги.

– Проходите, господа хорошие, садитесь. Сейчас свет будет.

Старший дворник запалил сальную свечу, стоявшую в разбитом стакане на столе, и стала видна убогая обстановка его жилища: жесткое деревянное ложе, застланное грязным лоскутным одеялом, крашеный стол, глиняный умывальник над ушатом у печки, да киот с иконками в красном углу.

– Баба моя с рынка еще не вернулась, а ребята дровишки по квартирам разносят, так что никто нас и не услышит тут. Лист-то я такой уже видал, так что знаю, что к чему.

– Чего вдруг видал? – спросил Артемий Иванович ревниво.

– А вы заметили нищенку во дворе, у выгребной ямы? Недели три назад она явилась сюда и предъявила точно такой же лист. Очень она зачем-то бразильским послом интересовалась, да в помойке выброшенные бумаги искала. А если кто посторонний шел, для маскировки всякую дрянь из этой выгребной ямы жрала, потому ее на второй день в холерные бараки с горячкой отвезли. Через неделю, в аккурат, когда домовладелец наш, Федор Кондратьевич Вебер преставился, ее выпустили, она сюда вернулась, да только в бараках умом тронулась. Что ей за бразильцем следить надо – помнит, а кто сама такая – нет. И лист свой где-то в бараках потеряла. Так и живет здесь, при яме. Наследники-то Федора Кондратьевича недовольны, что нищенка во дворе отирается, но куда ее после такого листа выгонишь?!

– Так значит, бразильцы тут у вас в доме и живут? – спросил поляк.

– Живут, – подтвердил дворник. – Консульство ихнее на втором этаже в подъезде у арки. Консулом состоит немец, господин Герике, а сам господин посол живет в квартире на третьем этаже.

– Нам тоже поручено за ними следить. А кто еще живет по этой лестнице?

– Квартиру на четвертом этаже нанимает их превосходительство господин Кобелевский.

– Это что еще за фрукт? – спросил Артемий Иванович.

– Их превосходительство академиком по ученой части состоит, червяков в микроскоп свидетельствует.

– Кроме курьеров с дипломатической почтой посыльные с корреспонденцией у бразильцев бывают?

– Посыльные ходют, но это, одначе, надо к швейцару. Да только к нашему швейцару вам ни к чему, тотчас к хозяевам побежит.

– А к этому академику посыльные ходят?

– Ни разу не видал.

– Это облегчает дело. А возможно ли знать, к кому идет посыльный, чтобы швейцара не беспокоить?

– Да уж и не знаю как! Разве что с лестницы подслушивать.

– А много ли народу к бразильцам ходят?

– Да в миссию чтобы ходили – ни разу не видал, на бразильцов, кажись, в Питере не богато, а вот к послу пару раз офицер гвардейский захаживал.

– Много ли прислуги у посла?

– У него есть камердинер, тоже басурманин, который и по-русски говорить не может, а также переводчик при миссии и консульстве, именем Игнатий Педрович Лабурда. Говорит, что сам он из наших, из русских, курьером прибыл из Бразилии с письмом о назначении посла, да так и остался толмачом.

– И оба живут при посланнике?

Дворник ответил утвердительно.

– А еще кто-нибудь имеет доступ в квартиру посланника?

– Только из флигеля немка ходит прибирать, Марта Гунхен, два раза в месяц полотеры ходят, раз в неделю часовщик – заводить часы, да трубочист из артели Шольце.

– И не подберешься к нему… – покачал головой Артемий Иванович.

– Тут надо как-то на лестнице самой устроиться, чтобы слыхать было, если кто поднимется. А от квартиры академика можно и разговор с посыльным услыхать, надо ли ему ответ ждать или можно идти.

– А ты соображаешь! – сказал поляк.

– Только там у их превосходительства полкан-с на площадке.

– Какой еще полкан?

– Он пса там, в конуре держит, пиявок ему для опытов ставит. Академику покойничек Федор Кондратьевич разрешил, я за полтинничек дерьмо за этим полканом убираю.

– Ну, пойдем, посмотрим на твоего полкана.

Савва Ерофеич провел их через парадное крыльцо. Света внизу не было. В огромном лестничном камине ярко пылало здоровенное полено, при свете которого дородный немец-швейцар читал отпечатанную готическим шрифтом брошюрку «Как самому ввинтить электрическую лампу или проложить провод с безопасностью для своего здоровья».

– Ты бы, Густав Карлович, сказал управляющему, чтобы электротехнического мастера вызвал. А то неловко перед жильцами: третий день света при входе нету.

– Я ходил, – ответил швейцар. – Говорит, денег в конторе нет. Вот, дал лампу, – щвейцар показал на картонную коробку, лежавшую на полу. – «Ввинти, говорит, сам».

– Ну так возьми стремянку да ввинти.

– Я и читаю, как это делается, – с достоинством сказал немец.

– Ну, читай, читай, – покачал головой дворник. – Видать, вечером лестницу мести буду, опять тут у тебя коленку зашибу.

Выше первого этажа свет, к счастью, был. Площадки были отгорожены от лестницы прозрачной стеной с дверью – на третьем этаже из толстого бемского стекла, а на втором и на четвертом – из обычного зеленоватого оконного. У квартиры бразильского посланника стояли шикарные пальмы и драцены в кадках, а в других этажах топорщилась за стеклом плебейская аспидистра в горшках. На последних двух лестничных маршах изменился и ковер – ступени были покрыты зашарканными кусками, отлежавшими свой срок внизу. На верхней площадке между двумя аспидистрами в деревянных ящиках действительно стояла настоящая дощатая конура, а перед ней пустая глиняная миска. Из конуры показался собачий нос и принюхался.

Открыв стеклянную дверь, Артемий Иванович вошел, наклонился к носу и дотронулся до него грязным пальцем.

– Влажный, значит – здоровый. А я хотел ему хлебушка дать. Теперь не дам.

– Строг, но справедлив, – отметил поляк.

– И правильно, – согласился дворник, запихивая валенком нос обратно в конуру. – И так уж гадить горазд.

Внезапно, без звука поворачиваемого ключа или грохота крюка, распахнулась квартирная дверь, и на площадку выскочил невысокий человек с большой головой и огромной русой бородой.

– Что вы тут делаете?! – взвизгнул он.

– Пса инспектируем, – с угрозой ответил поляк.

– По какому праву?! Мне разрешено домовладельцем!

– Мы из Санитарной комиссии, – поляк сунул под нос академику пропахшую карболкой бумагу, свидетельствовавшую о занятиях ее владельца дезинфекторством. – Нам домовладельцы – не указ.

– Собаку на живодерню, а вас сейчас в дезинфекторскую при части, – сказал Артемий Иванович. – А квартиру окурить серой. Немедленно.

– Что??

– Собака пана академика, – вмешался поляк, – является носителем холерных вибрионов, и как таковая подлежит уничтожению. Самого пана академика также надлежит подвергнуть карантину при части, о чем и говорил мой помощник.

– Невежество! Да что вы понимаете в бактериологии!

– А нам и не надобно понимать, – заявил Артемий Иванович. – Ну что, оформлять все акты? Дворник, сходи за понятыми.

– Какое вопиющее безобразие! Я буду жаловаться! Как ваша фамилия?

– Вот, – поляк подал академику открытый лист. – Удовлетворен ли пан Кобелевский?

– Более чем, – предательская дрожь в голосе академика выдала его испуг с головой.

– Приятно иметь дело с образованными людьми, – сказал Фаберовский, не сдержав ухмылки, а Артемий Иванович топнул ножкой и приказал:

– Несите сюда два стула да ломберный столик и убирайтесь. В ближайшие две недели на улицу выходить только через черную лестницу!

Дверь захлопнулась, щелкнул замок, грохнул накидываемый крюк, захлопнулась вторая дверь, и все стихло, только явившаяся в мгновение ока мебель неприкаянно стояла рядом с конурой.

– Хорошее местечко для наблюдения, – подвел итог поляк, усаживаясь на один из стульев. – Если посыльный будет задержан для получения ответа, мы успеем спуститься вниз и перехватить его у подъезда, чтобы уже вести дальше. А ты, Савва Ерофеич, будешь нам самовар приносить.

– Эх, и заживем генералами! – сказал Артемий Иванович, доставая папироску из портсигара.

Закурить он не успел – внизу раздался услужливый бас швейцара, звякнули шпоры и кто-то стал подниматься по лестнице.

– Тс-с-с! – сказал поляк.

Дворник проворно спрятался за собачью будку. Пес в будке глухо заворчал.

– Уж не к профессору ли? – шепотом спросил Артемий Иванович.

– Не думаю, – так же шепотом ответил Фаберовский. – Офицер какой-то, судя по звону шпор.

Офицер поднялся до третьего этажа и позвонил в дверь поверенного в делах. Оба агента застыли, превратившись в четыре всеслышащих уха.

– Ах, это вы, капитан! – сказал человек, открывший дверь. – Министр не принимает сегодня.

– Скажите послу, что я привез письмо с согласием, которого он так дожидается.

– Ждите меня здесь.

Человек, открывавший дверь, ушел докладывать, и некоторое время Артемий Иванович и поляк слышали только шаги офицера по каменному полу и позвякивание его шпор. Наконец, капитана пригласили войти и дверь за ним закрылась.

– Наверное, переводчик открывал, – сказал на ухо поляку Артемий Иванович.

– Хотел бы я знать, что это за капитан, – прошептал тот. – Уж не он ли бразильцу корреспонденцию носит, о которой говорил Дурново? Надо бы за ним проследить.

– Подождем, пока выйдет. Может, он час у бразильца просидит. А если сядет на извозчика, то мы можем лихача у «Медведя» взять, он тогда от нас никуда не уйдет.

Дворник вылез из-за будки и, пообещав вернуться через час, отправился вниз, чтобы принести швейцару стремянку. Однако капитан пробыл у посла не больше получаса. В замке повернулся ключ, капитан вышел на лестницу и степенно пошел вниз.

– Как только он спустится до швейцара – бросаемся за ним! – шепнул поляк.

Внезапно дверь бразильца опять открылась и из нее выскочил переводчик.

– Сеньор капитан, подождите! Министр забыл передать вам письмо. Оно без адреса, но министр сказал, что вы знаете, кому оно предназначено.

Офицер вернулся, взял письмо, сунул его за борт шинели и продолжил свой путь. Поляк и Артемий Иванович напряженно вслушивались в удаляющиеся шаги капитана, и едва до них донеслось швейцарское: «Осторожно, я тут наверху вкручиваю лампу», кинулись в погоню. Сделав два прыжка по ступеням, Артемий Иванович понял, что так он далеко не убежит, оседлал перила и с залихватским посвистом унесся вниз. Фаберовский не решился последовать его примеру.

Не сумев вовремя остановиться, Артемий Иванович вышиб ногами из-под швейцара тяжелую деревянную стремянку. Швейцар ухватился за провод и закачался под высоким потолком в темноте. Услышав шум, капитан, уже дошедший до дверей, обернулся и тут же был смят рухнувшей стремянкой. Артемий Иванович бросился к нему на помощь, но получил от барахтавшегося капитана оплеуху.

– Убили! Убили! – завыл Артемий Иванович, вертясь на одной ноге и прижимая шапку к ушибленному уху. – Заместо благодарности убили!

Капитан выбрался из-под стремянки и, оправляя на себе шинель и шашку, вышел на улицу.

– Сейчас я с тобой разделаюсь по-свойски, – рассвирепел Артемий Иванович и выхватил из камина здоровую медную кочергу. Спустившийся Фаберовский едва успел остановить его в дверях.

– Отдай кочергу! Мы же должны за ним следить, а не кочергой махать! Это письмо чье валяется?

– Мне почем знать? – огрызнулся Артемий Иванович, в сердцах бросая кочергу на пол. – Может, из капитана выпало.

– На вот, схорони его, – Фаберовский поднял узкий белый конверт. – Иди наверх и продолжай наблюдение. А я за капитаном пойду, меня он еще не видел.

Поляк поспешил на улицу, а Артемий Иванович, раздосадовано шмыгая носом и потирая ухо, направился к лестнице. И тут прямо перед ним сверху упал швейцар.

* * *

«Чертовщина какая-то», – подумал Фаберовский, когда, нагнав капитана в Шведском переулке, узнал в нем того самого гвардейского адъютанта, который привозил для Дурново письмо от великого князя Владимира. Неприятное предчувствие, что добром эти святки не кончатся, овладело им. Тем временем офицер вышел на Малую Конюшенную, миновал шведскую церковь и, придерживая шашку, зашагал по Невскому в сторону Николаевского вокзала. Дойдя до Пассажа, капитан осмотрелся по сторонам и по широкой лестнице направился в вестибюль.

После шелестящего скрипа полозьев по снегу, молчаливого пыхтения замерзших прохожих, да редкого ржания лошадей на улице, изнутри «Пассаж» казался гигантским разворошенным ульем. За зеркальными дверями вестибюля на первом этаже и по галереям бессмысленно суетились, кричали и толкались толпы разодетых дам, их мужей и любовников, купцов и офицеров, стократно отражаясь в огромных стеклянных стенах лавок и зеркалах в бронзовых рамах. Приказчики носили за ними кипы перевязанных лентами коробок и пакетов, сновали юркие карманники, а под стеклянной крышей, тщательно разметенной от снега, отчаянно щебетали птицы, вывешенные за окна в клетках жестокосердными хозяевами из квартир в третьем этаже.

Капитан уверенно направился по лестнице на левую галерею второго этажа. У помещения торгового дома корсетов «Виктор», у рекламного щита, прославлявшего корсеты «Грация», он подошел к красивой черноволосой женщине, и они вдвоем вышли на чугунный мостик, перекинутый над главным залом.

– Что, хороша жидовочка? – спросил у засмотревшегося на молодую особу Фаберовского солидный, с напомаженными седыми бакенбардами господин в золотом пенсне. – Такую бы в кабинет…

Поляк брезгливо передернул плечами и отошел от господина подальше, обосновавшись на шедшем вдоль галереи балконе, где встал, облокотившись на перила и делая вид, что заинтересованно глядит вниз, на водоворот меховых шапок и капоров.

– Нет, положительно мне нравится эта дамочка! – опять подошел к Фаберовскому господин в бакенбардах и пенсне. – Я-то за ней уж, наверное, с час слежу, а вас вот не видал… Я одну такую поимел как-то раз в каюте на пароходе, когда ездил с паломниками на Валаам. Думал, она визжать будет, но она оказалась неглупа, весьма не глупа, я бы даже сказал – с понятием. Ведь я ей потом хорошие деньги заплатил. А вы, значит, тоже на жидовочку глаз положили? Это правильно. Офицер ей любовником не приходится, это сразу видно, и даже видов на нее не держит… Послушайте, сударь, вы молодой и шансов у вас, конечно, больше, чем у меня, но я отказываться не привык. Может, мы с вами сговоримся как-нибудь? Да вы лучше не смотрите на нее так жадно сейчас, пусть сперва господин офицер отбудет. Мы можем как-то по очереди, или я вам заплачу, а?

– Пойдите от меня прочь! – зашипел бакенбардам Фаберовский. – Иначе я позову городового!

– Да вы, молодой человек, глупы. Я бы сказал, что вы, молодой человек, просто дурак. Меня каждая собака знает, а вы кто? Тьфу, да туфлей растереть!

Полный животной злобы взгляд поляка заставил господина в бакенбардах умолкнуть и пройти по балкону дальше за мостик. Здесь он остановился, продолжая через пенсне поедать молодую женщину плотоядным взором. Зато Фаберовский смог, наконец, расслышать, о чем же говорят на мостике.

– Так что, Ольга, конспирация и еще раз конспирация, – говорил своей собеседнице офицер. – Внимательно следи за теми, кто тебя окружает, и хорошенько думай, прежде чем что-либо предпринять. Никаких писем через почту, все только через меня! Положение наше очень опасное, сегодня я в этом убедился. Ну, и в-третьих, запомни: все решено окончательно, ни у меня, ни у тебя уже обратной дороги нет. На третий день Рождества вечером, как мы договаривались, ты должна подъехать на Шпалерную, к дому французского консульства, там я тебя встречу и расскажу все остальное, а то здесь слишком много лишних ушей! Все, я пошел, мне в Штаб пора.

Капитан покинул мостик и быстро исчез в толпе на галерее, а молодая особа неспешно вышла на балкон и поплыла вдоль ярких блестящих витрин. Фаберовский тронулся за ней следом.

– Послушайте, сударь, отступитесь от этой дамочки, а? – зашептал ему сзади господин в пенсне. – Я за нее вам двадцать рублей дам.

Поляк обернулся и сунул престарелому сластолюбцу под нос кукиш. Сделано это было столь решительно и недвусмысленно, что господин счел за благо оставить предмет похотливых вожделений и своего соперника в покое. Тем временем дама доплыла до ювелирного магазина и исчезла за дверями. Фаберовский выждал немного и тоже вошел за ней следом.

– Покажи мне эту брошь, любезный.

Это была обычная позолоченная дешевка со стекляшками вместо бриллиантов. Приказчик вынес даме коробочку, и та, взяв из нее брошку и приложив к груди, несколько минут вертелась перед огромным зеркалом, поворачиваясь к нему то одним, то другим боком, и морщась недовольно, что стекляшки не блестят так, как это делают бриллианты.

– Я беру ее. Пришлите мне счет как всегда.

– Позвольте, сударыня, – возразил приказчик. – Вы не оплатили еще прежний счет! За вами триста рублей записано, извольте, я покажу вам в книге! И вы должны выплатить их к первому января.

– Ах, ну подумаешь, заплачу я вам сразу триста двадцать рублей!

– Нет, сударыня, вещица-то копеечная, надо бы сразу.

– Да я, как назло, не взяла с собою денег. Завтра заеду и заплачу.

– С превеликим удовольствием… Вещицу вам отложим-с.

Дамочка прикусила губу. Было видно, что она невероятно разозлилась, и что ей ужасно хочется купить эту брошку.

– Позвольте, пани, преподнести вам эту маленькую безделушку в качестве подарка, – поляк протиснулся к прилавку.

– Но почему?! – возмущенно обернулась к нему дама. – За кого вы меня принимаете? Я замужняя женщина!

И дама надменно продемонстрировала ему руку с обручальным кольцом на пальце. Фаберовский почтительно приложился к протянутой руке и сказал с плохо скрываемой ухмылкой:

– Я заметил слезинку в прекрасных очах ясновельможной пани!

– Смотри за этим жеребчиком повнимательнее, – шепнул приказчику хозяин магазина, стоявший тут же за прилавком. – Уж не пожаловал ли к нам очередной варшавский гастролер…

Однако поляк расплатился самыми, что ни на есть настоящими десятирублевками и, галантно вручив коробочку даме, покинул магазин.

– Постойте, – окликнула его дама, тоже выходя на галерею. – Вы поставили меня в неудобное положение, ведь я ничем не могу отблагодарить вас сейчас. Но если бы вы проводили меня до дома…