Полная версия
Происхождение языка. Факты, исследования, гипотезы
В ходе грамматикализации полнозначное слово, становясь элементом устойчивой конструкции, постепенно «стирается», теряет свое ударение, морфологическую структуру и даже часть звукового состава (с нейрофизиологической точки зрения это объясняется правилом Хебба: чем чаще тот или иной нейронный ансамбль активируется, тем меньшего стимула достаточно для его активации, см. гл. 2) и может в конце концов стать аффиксом. Для носителей русского языка один из самых близких примеров – постфикс -ся: в XI–XII вв. он был отдельным словом и должен был занимать позицию после первого полноударного слова в предложении (подобно современной русской частице ли). Это хорошо видно, например, в новгородской берестяной грамоте № 605107:
В разных языках как наборы таких единиц, так и выражаемые ими значения различаются, хотя есть немало путей грамматикализации, повторяющихся независимо в самых разных языках109. Так, существительное со значением ‘спина’ может превратиться в наречие ‘сзади’, а потом и в предлог ‘за, позади’, глагол ‘хотеть’ может стать показателем будущего времени (как, например, в английском языке, где вспомогательный глагол, указывающий на будущее время, – will – имеет тот же корень, что и существительное will – ‘воля’), местоимение ‘этот’ может стать определенным артиклем, а числительное ‘один’ – неопределенным и т. д.
Важным атрибутом разговора на любом человеческом языке являются пословицы и поговорки – фразы (подчас довольно длинные, например: Поздно, Клава, пить «Боржоми», когда почки отвалились), которые извлекаются из памяти в готовом виде и отсылают к предыдущему опыту (предполагаемому общим для обоих собеседников): говорящий дает слушающему понять, что обсуждаемая в данный момент ситуация типична и в ней имеет смысл выбрать линию поведения, характерную для ситуаций такого рода. Для таких единиц, которые хранятся в памяти целиком, а не строятся в каждом следующем акте речи по известной модели, был предложен термин «листема» (англ. listeme). Листемами являются морфемы (по крайней мере такие, которые способны выделить не только лингвисты, но и обычные люди, – например, приставка пере– или суффикс -изм), фразеологизмы-идиомы, а также нерегулярно образуемые формы слов. Например, англ. went (прош. вр. от go – ‘идти’) является листемой, а walked (прош. вр. от walk – ‘ходить’) – нет110.
Высказывания человека могут иметь разные цели: сообщение информации, просьба, вопрос, приказ, обещание, извинение, жалоба… И в языках непременно существуют средства выражения этих различий. Так, вопросительное предложение может отличаться от повествовательного интонацией, порядком слов, употреблением вспомогательных глаголов или особых частиц; для противопоставления разных типов побуждения могут использоваться разные формы глагола. Сравните, например, японское утверждение
Языки приспособлены для непрямых выражений – намеков, эвфемизмов, иносказаний. В них существуют правила раскрытия косвенных смыслов, в каждом – свои. Например, в русском языке вопрос, начинающийся с не могли бы Вы, осмысляется как деликатная просьба. Если убрать отрицание, высказывание станет ощущаться как менее вежливое. В английском же языке правило устроено ровно наоборот: высказывание без отрицания (Could you… – букв. ‘Вы могли бы…’) является более вежливым, чем с отрицанием (Couldn’t you…).
В языках (даже в жестовых типа амслена112) существуют разные стили речи: одни слова, конструкции, интонации, грамматические формы и т. п. уместно употреблять в разговоре с приятелями, другие – с уважаемыми представителями старшего поколения и т. п. Сравните, например, японские местоимения первого лица watakushi (нейтрально вежливое, используется «в общении с высшими или равными чужими»), watashi (используется женщинами «в любых ситуациях, не связанных с подчеркнутой вежливостью к собеседнику»), boku (мужской аналог watashi), ore (употребляется мужчинами «по отношению к низшим или равным своим»), jibun (употребляется военными в официальных ситуациях) и т. д.113 Одни языковые средства используются в нейтральной речи, другие – в официальной и т. п. (скажем, в русском языке нейтральный порядок слов – прилагательное + существительное, а в номенклатуре обычно бывает наоборот: чай черный байховый, неясыть длиннохвостая). Если же в языке стилистических различий нет, это значит, что ему грозит опасность вымирания114.
Язык дает возможность говорящим не только описать те или иные элементы окружающего мира, но и выразить свое отношение к ним. В любом языке найдутся пары слов, обозначающих примерно одно и то же, но различающиеся оценкой, как, например, рус. шпион – разведчик, опаздывать – задерживаться, гибкость – беспринципность и т. п. Уместно также вспомнить знаменитое двустишие Джона Харингтона: «Мятеж не может кончиться удачей, – // В противном случае его зовут иначе»115.
Язык позволяет взглянуть на мир с разных точек зрения: в нем обязательно есть пары типа купить – продать, обладать – принадлежать (такое соотношение называется конверсивным). Переключить фокус внимания можно при помощи не только лексических, но и синтаксических средств: так, в русском (и во многих других языках) вместо активного залога нередко употребляют безличный пассив (типа Дом построен), называя действие, но оставляя «за кадром» того, кто его произвел. В некоторых языках этой же цели служат так называемые неопределенно-личные формы. В русском они тождественны формам третьего лица множественного числа (Стучат, За мной пришли), а, например, в финском и эстонском не совпадают ни с одной из личных форм (ср. эст. elan – ‘я живу’, elab – ‘он живет’, elavad – ‘они живут’ и неопределенно-личное elatakse – ‘живут’).
Всеми этими (и другими) средствами можно умело манипулировать, чтобы изменить представление слушающего о мире, а возможно, и его поведение.
У человеческой коммуникации есть две возможные формы – диалог (с любым количеством участников) и монолог. В языках имеются средства организации для них обеих116.
Рассмотрим такой обмен репликами:
А: Я хочу привязать синие бантики вместо красных!
Б: Правильно, те по цвету не подходят.
Замена местоимения те на они сделала бы реплику Б аномальной (полученный диалог вызывал бы приблизительно такие же ощущения, как, например, фраза с нарушением согласования типа один булка):
А: Я хочу привязать синие бантики вместо красных!
Б: Правильно, они по цвету не подходят.
Слово они в данном случае отсылало бы к синим бантикам, и фраза получилась бы содержащей одновременно одобрение (правильно) и неодобрение (они… не подходят) действий А (с местоимением они правильно было бы сказать что-нибудь вроде Зачем? Они по цвету не подходят! или Они же по цвету не подходят!).
Свои средства поддержания связности есть и в монологах. В каждом языке существует свой набор правил организации предложений внутри текста, который целиком произносит (или пишет) один человек. Например, языки, в которых есть определенный и неопределенный артикли, могут требовать, чтобы объект, упоминаемый в первый раз, имел при себе неопределенный артикль, при следующих же упоминаниях тот же самый объект должен сопровождаться определенным артиклем. Существуют особые слова для обозначения того, что вводимое ими предложение является продолжением некоего предшествующего текста. Так, фраза И Бисмарк по сравнению с Пушкиным ничто грамматически правильна только в том случае, если она следует за некоторым сообщением о том, что кто-то (по мнению говорящего) гораздо менее значим, чем Пушкин. И действительно, в рассказе Даниила Хармса «О Пушкине» перед фразой про Бисмарка сказано, что Наполеон менее велик, чем Пушкин. Существуют и средства, которые, напротив, демонстрируют собеседнику (или читателю), что начинается совершенно новый текст (наиболее известный русский пример – формула сказочного зачина жили-были). Определенными правилами регулируется, когда, скажем, существительное можно заменить на местоимение (и на какое – если существует выбор), а когда нельзя. Рассмотрим пример: Вошла Аня. Она была в красивом синем платье и изящных лакированных туфельках. Сказать Вошла она. Аня была в красивом синем платье… нельзя: замене на местоимение подвергается обычно то, что уже упоминалось и тем самым (по предположению говорящего) актуализовано в сознании слушающего. Человек, который называет с помощью местоимений объекты, известные ему, но не собеседнику, рискует потерпеть коммуникативную неудачу (вспомним высмеивание такой манеры построения текста в стихотворении Агнии Барто «Сильное кино»: «Они ей – раз! // Она им – раз! // Но тут как раз // Ее он спас…»).
Любой достаточно большой текст-монолог делится на отдельные фрагменты. Внутри такого фрагмента, как правило, идет речь об одном событии, действуют одни и те же участники, соблюдается временное и пространственное единство. Между фрагментами в устной речи наблюдаются более длительные паузы, чем между частями одного фрагмента (в письменной речи используются графические средства – например, красная строка). Переход к новой теме отмечается специальными словами и выражениями: кстати, что касается и т. п. Например, в псковской берестяной грамоте № 6 с такой целью используется союз а:
В устной речи членению монолога на отдельные фрагменты помогает жестикуляция: одной элементарной дискурсивной единице, как правило, соответствует один жест, при этом жесты, объединяющие ЭДЕ в рамках периода и периоды в рамках эпизода, уподобляются друг другу определенным образом119.
Правилами построения текста могут объясняться многие элементы грамматики, такие как, например, русский порядок слов. Так, предложения Птица пела и Пела птица отличаются друг от друга тем, считает ли говорящий эту птицу известной слушающему (в первом случае) или частью абсолютно новой ситуации (во втором случае). В английском языке соответствующую функцию выполняют артикли (ср.: The bird sang и A bird sang), в японском – специальные служебные элементы: предложение про известную птицу (the bird) будет выглядеть как
Все перечисленное – лишь малая часть того, что должен знать человек, чтобы строить тексты, которые не будут восприниматься как аномальные.
Возможность создавать связные тексты по определенным правилам позволяет выражать в виде повествований что угодно – для передачи и воспроизведения такие повествования не надо заучивать наизусть (и тем более кодировать в генах в качестве инстинктов), их можно строить на ходу, а грамматические и фонетические «подсказки» помогут слушателю разобраться даже в самой запутанной ситуации. Соответственно, язык приобретает функцию хранения знаний и опыта, на его основе становится возможным развивать мифологию, литературу, науку и т. д.
Нечто подобное текстам можно наблюдать и в природе. Один из наиболее известных примеров – так называемая триумфальная церемония серого гуся, когда гусак, используя стандартный набор ритуализованных поз и движений, «атакует» воображаемого противника, «побеждает» его, а затем обращает к своей подруге приветствие121.
Но в этом случае весь «текст» инстинктивен (хотя навык его исполнения и совершенствуется в течение жизни), здесь не идет речь о правилах, позволяющих порождать неограниченное число возможных текстов. То же справедливо и в отношении встречающихся в природе «диалогов» – обменов сигналами, которые можно наблюдать, например, во время ухаживания или территориальных конфликтов. Это жестко регламентированные взаимодействия, у большинства видов чисто инстинктивные, перебор возможных вариантов ответа на каждую «реплику» очень невелик. Да и набор «тем», на которые можно вести «диалог», минимален. Человеческий же язык позволяет говорить о чем угодно (например, ухаживая за девушкой, можно обсуждать общих знакомых или героев сериала, можно говорить о поэзии, можно – о философских проблемах, и неверно, что какая-то из тем обеспечивает больший или меньший успех ухаживания сама по себе, все зависит от личных предпочтений конкретного собеседника). Это дает возможность языку стать средством установления и поддержания социальных контактов, средством времяпрепровождения. В первобытную эпоху, вероятно, социальное использование языка занимало очень важное место в жизни людей – по крайней мере, «современные охотники-собиратели затрачивают на поиски пропитания гораздо меньше времени, чем работники современных фирм в развитых индустриальных странах. У них гораздо больше свободного времени, которое тратится на отдых, социальные контакты и игры»122.
Спорадически тексты фиксировались и у обезьян – участниц языковых проектов. Примечателен такой «рассказ» гориллы Майкла (повествующий, как считается, о том, как браконьеры убили его мать): «SQUASH MEAT GORILLA. MOUTH TOOTH. CRY SHARP-NOISE LOUD. BAD THINK-TROUBLE LOOK-FACE. CUT / NECK LIP (GIRL) HOLE» (‘Раздавить мясо горилла. Рот зуб. Кричать резкий-шум громко. Плохой думать-беда смотреть-лицо. Резать / шея губа (девушка) отверстие’). Свое повествование Майкл вел на «амслене», однако имеющимися в этом языке средствами поддержания связности текста он не воспользовался ни разу. Точно так же отсутствуют подобные средства и в обезьяньих диалогах (вспомним приведенный выше разговор гориллы Коко со своей наставницей про «птичку»).
Трудно сказать, вызвано ли отсутствие связующих элементов в этих случаях недостаточностью мыслительных или коммуникативных способностей обезьян, или же оно является следствием ограниченности тех языковых средств, которыми животных снабдили экспериментаторы. Отметим, что примерно так же, не пытаясь сообразовываться с репликами собеседника, ведут разговор очень маленькие дети (см. гл. 3). Во «взрослом» же языке – в любом – есть специальные (и лексические, и грамматические) средства для того, чтобы диалог – даже в случае переключения темы разговора – оставался связным. Поскольку такие средства различаются в разных языках, можно сделать вывод, что они представляют собой не общее свойство мира или человеческого сознания, а часть языковой компетенции.
Перечисленные в этой главе уникальные черты языка реализуемы, как можно видеть, только в коммуникативной системе, обладающей огромным, потенциально неограниченным количеством знаков. Тем самым бессмысленно пытаться найти в природе некий редуцированный аналог языка – коммуникативную систему, где знаков было бы немного, но при этом существовала бы грамматика, косвенные смыслы, средства связности текста и т. п.: при небольшом количестве знаков такие свойства просто не могут возникнуть (а кроме того, и не нужны). Поэтому, с моей точки зрения, ключевым моментом возникновения языка является превращение коммуникативной системы в достраиваемую: именно с этого момента количество знаков становится потенциально бесконечным и позволяет коммуникативной системе обзавестись всеми теми характеристиками, которые и составляют уникальность человеческого языка.
Глава 2
Что нужно для языка?
Когда обезьян пытались обучить человеческому языку, довольно быстро стало понятно, что они при всей своей сообразительности не могут освоить членораздельную звучащую речь. Максимум их достижений – это слова mama – ‘мама’, papa – ‘папа’ и cup – ‘чашка’123. Связано это прежде всего с тем, что по сравнению с человеком у обезьян (в частности, у шимпанзе) слишком высоко расположена гортань. И это очень удобно, поскольку позволяет есть и дышать практически одновременно. Низкое же положение гортани открывает возможности для четкого произнесения звуков человеческого языка, но при этом создает риск подавиться. Как пишет Стивен Пинкер, «до недавнего изобретения приема Геймлиха попадание еды в дыхательные пути было шестой лидирующей причиной смерти от несчастного случая в Соединенных Штатах, уносившей шесть тысяч жизней в год»124.
Отметим, что у человеческих младенцев гортань тоже, как и у шимпанзе, расположена высоко (это позволяет одновременно сосать и дышать). Примерно к 3 годам гортань опускается – и это приблизительно совпадает со временем полного овладения звуковой стороной языка (см. гл. 3). Впрочем, справедливости ради следует сказать, что положение гортани не остается неизменным в течение жизни не только у человека: по данным группы японских ученых, некоторое опускание гортани наблюдается и у шимпанзе125 (кроме того, у целого ряда млекопитающих гортань опускается непосредственно во время вокализации126).
Относительно того, для чего нужно низкое положение гортани, существует по меньшей мере две гипотезы.
Согласно одной точке зрения, оно необходимо только для членораздельной звучащей речи127, поскольку дает возможность языку двигаться внутри речевого тракта как в горизонтальной, так и в вертикальной плоскости. Это позволяет создавать различные конфигурации ротовой полости и глотки независимо и тем самым сильно расширяет набор возможных фонем, различающихся по тому, на каких частотах звук усилен, а на каких, наоборот, приглушен.
Согласно другой точке зрения, главная роль понижения гортани – это обеспечение возможности издавать более низкие звуки и тем самым создавать у слушателей впечатление, что говорящий имеет бо́льшие размеры, чем на самом деле128 (следует отметить, что с размером тела коррелирует не частота основного тона, а высота формант, и именно она снижается при понижении гортани129).
На мой взгляд, эта точка зрения принципиально неверна. Дело не только в том, что преувеличение собственного размера – слишком ничтожное приобретение для такой огромной «цены», как риск подавиться. Главное, как кажется, то, что приматы (а значит, по-видимому, и ранние гоминиды) – групповые животные с достаточно высоким уровнем интеллекта. Они долгие годы живут вместе, часто встречаются и хорошо знают друг друга «в лицо» (как показывают наблюдения, роль межличностных контактов в обезьяньем сообществе весьма велика130). В такой ситуации пытаться создавать ложное впечатление о размере (который виден невооруженным глазом и всей группе давно известен) просто бесполезно. Показательно, что сторонники этой гипотезы в подтверждение своей точки зрения ссылаются на лягушек, птиц и оленей, которые производят коммуникативные действия на таких расстояниях и в такой среде, что размер того, кто издает звук, слушающему не виден (хотя, как показывают исследования, люди готовы делать выводы о размерах тела на основании высоты звука – в том случае, если не видят говорящего131).
Может быть, понижение тембра голоса было необходимо в межгрупповых конфликтах – для того чтобы издалека устрашить членов соседней группировки? Тоже вряд ли: во-первых, такая задача должна была обусловить понижение гортани у взрослых особей мужского пола, но не у женщин и трехлетних детей, для которых устрашение соседей неактуально, а во-вторых, слух человека настроен на преимущественное восприятие частот, слишком высоких для тех расстояний, на которых осуществляется межгрупповое общение (см. подробнее ниже). Таким образом, остается лишь одна возможность: низкое положение гортани как видовой признак – это одно из приспособлений для членораздельной звучащей речи.
Но низкое положение гортани – далеко не единственное анатомическое приспособление, необходимое для говорения. Большое значение для звучащей речи имеет точное управление мышцами языка. Движения всех этих мышц, кроме одной, обеспечиваются подъязычным нервом, канал которого расположен в толще затылочной кости между яремным отростком и мыщелком. Чем толще этот канал, тем, как считается, больше нейронов задействовано в управлении языком, поэтому на основании этого признака делаются предположения о наличии у того или иного вида гоминид звучащей речи132. Однако, по данным других исследователей, с учетом различий в размере языка толщина канала подъязычного нерва варьирует практически в одних и тех же пределах даже у человека и шимпанзе133; кроме того, отсутствует корреляция между толщиной канала подъязычного нерва и числом аксонов, из которых этот нерв состоит134.
Не менее важен для использования звучащей речи тонкий контроль дыхания. Дело в том, что при речи, в отличие от нечленораздельного крика, воздух надо подавать на голосовые связки не сразу, а небольшими порциями – слогами. Это позволяет строить длинные высказывания на одном выдохе, перемежая его короткими вдохами в моменты значимых для смысла и/ или синтаксиса пауз. В рамках одного такого высказывания можно произнести большое количество слогов. Тем самым возникает эволюционная задача снабдить эти слоги необходимым количеством различий, что позволит придать высказыванию бо́льшую информационную наполненность.
Если бы воздух подавался на голосовые связки сразу весь, возможности изменения звучания в процессе одного выдоха-высказывания были бы крайне ограничены (вы можете убедиться в этом сами, попытавшись снабдить членораздельными изменениями звучания, скажем, вопль ужаса). Как следствие, в таком языке оказалось бы очень мало слов: слишком малые возможности варьирования звука не позволяли бы проводить большое число различий.
Кроме того, при произнесении фонем сближающиеся органы артикуляции ослабляют акустическую мощность – по-разному в разных случаях, так что при одинаковой силе воздушного потока, подаваемого на голосовые связки, одни звуки оказались бы настолько громче других, что заглушили бы последние (при восприятии наблюдается «маскирующий» эффект: тихий звук, непосредственно предшествующий громкому или следующий за ним, не распознается).
Таким образом, речевое дыхание должно не только квантовать выдох на слоги, но и регулировать силу выдоха в рамках одного слога так, чтобы соседствующие звуки не заглушали друг друга. Как было показано еще Николаем Ивановичем Жинкиным135 при помощи рентгенокимографической съемки, это обеспечивается движениями диафрагмы: «…в процессе речевого произнесения диафрагма на выдохе совершает резкие и отчетливо заметные вдыхательные и выдыхательные движения. Она модулирует с определенной амплитудой на каждом речевом звуке, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз, при этом экспирация (выдыхание. – С. Б.) не прекращается»136. Например, при произнесении слова скалы «на слоге ска диафрагма вначале делает два движения вверх (ск), потом опускается на а. После этого идет краткое нижнее слогостояние диафрагмы и новый слог лы, который начинается малым подъемом диафрагмы на л и вторым, большим подъемом на ы»137, при этом «в момент падения диафрагмы на слогоразделе вдоха не происходит»138.