Категория «привходящего». Том 2

Мария Николаева

Категория «привходящего»

Философские труды

Том 1

Категория «привходящего» и выражение «привходящим образом» в «Метафизике» Аристотеля

Предисловие[1]

«Привходящее» – категория; «привходящим образом» – выражение события. Хайдеггер находит, что для Аристотеля «повышение слова «категория» в ранге происходит в подлинно философском смысле. В «Физике» категория есть называние сущего в том, что собственно присуще его виду, – собственное имя. «Вещь» – более основная и исходная категория, чем «дверь»; называние, которое говорит, в каких бытийных очертаниях обнаружилось именуемое сущее: что оно есть некое для себя сущее. В «Метафизике» категории говорят «наиболее всеобщее», что может быть сказано о сущем: существование или бытие».[2]

Наименование определенного события как происшедшего «привходящим образом» в онтологическом тексте вызывает два контекстуальных процесса. Обратное низведение категории «привходящего свойства» до называния некоторого «привходящим образом сущего» позволяет ретроспективно определить «происшествие по совпадению» вообще, как способ существования. Герменевтика данной лакуны должна быть рефлективной феноменологией, создающей фиктивный контекст. – Отвлеченное объяснение материально. Гуссерль допускает напластования умопостигаемой материи для возобновления использованных возможностей осмысления. «Рисунок следует за осуществляющимся на основе фантазии эйдетически чистым мышлением и служит для того, чтобы фиксировать этапы уже пройденного процесса с тем, чтобы их в свою очередь было легче вызвать в сознании».[3]

Спонтанный вымысел, положительно понятое «привходящим образом», не только подлежит внешней рефлексии, но и производит требованиесамой рефлексии. Фихте усугубляет разницу в степени категориальности и бытийности предмета до пределов представления о нем. «Сила воображения по самому существу своему вообще колеблется между объектом и не-объектом. Она утверждается в том, чтобы не иметь никакого объекта; рефлектированная сила воображения совершенно уничтожается, и это небытие силы воображения само созерцается через посредство (не рефлектированной) силы воображения. Продукт созерцания должен бы был быть закреплен в рассудке, но ведь он не должен быть объектом. (Представление о чистом отношении без членов этого отношения.) Остается отвлечь голый закон недоступного реализации определения; и абсолютная способность отвлечения есть сама разум».[4]

«Привходящим образом» изначально негативно, – есть случайное и даже напрасное действие. Неуверенный ум выбирает иметь объект, причем совершенный, и ошибается. Неявно избранный не-объект выступает как нечто отрицательное только в случае обнаружения ошибки и при незамедлительном отрицании его самого. Чистое отношение, выведенное как закон развития подобной ситуации, чисто отрицательно. Гегель констатирует в «Науке логики», что «рефлектирующее движение – это иное как отрицание в себе, обладающее бытием лишь как соотносящееся с собой отрицание. Бытие дано лишь как движение ничто к ничто; в таком случае оно сущность. Сущность же не имеет этого движения внутри себя, а есть это движение как сама абсолютная видимость, чистая отрицательность, не имеющая во вне себя ничего такого, что она отрицала бы, а лишь отрицающая сама свое отрицательное, сущее только в этом подвергании отрицанию».[5]

 Аристотель говорит о сущности, но не о сфере сущности; а также об аналогичном именовании простой вещи, но не абстрактного предмета. Формальная причина единства вещи – «сущность и пример, а это есть определение сути бытия вещи» /1013а27/, в котором они неразрывно связаны. Соответственно и Гегель начинает свою «Феноменологию духа»: «Действительная чувственная достоверность есть не только эта чистая непосредственность, но она есть и пример ее. Это различие сущности и примера, непосредственности и опосредования, проводим не только мы, но находим его в самой чувственной достоверности».[6] – Однако отношение вещи и иллюзии строятся далее иначе: исходно не привходящим образом (воспринимающее обладает сознанием возможности иллюзии), и окончательно не категориально (рассудок превращает простую сущность в сложную материю).

Согласимся, что приоритеты картографированы исчерпывающе.

1. Введение в онтологию

1.1. Понимание и объяснение

Стоит получить хотя бы небольшой опыт потери интереса, как начинает казаться, что можно обойтись без любопытства[7] вообще ко всему, с чем имеешь дело. В той мере, в какой удается не побояться своей помертвелости и накопить некоторый опыт незаинтересованности, растет другая потребность: объяснить самодостаточность, которая пока не имеет никакого оправдания – ни логического, ни этического. Внимание к себе обновляет сам интерес, но сопутствующее ему понимание как таковое не имеет определенного предмета. Внимание выделяется в понимании своей деятельностью, оставаясь неразличимым в общей бессодержательности. Необходимому объяснению подлежит именно «несоставное», которое допустимо по Аристотелю только знать или не знать. Но при переходе к предметному пониманию даже такой простой выбор уже можно сделать неверно. С этим отчасти считается и Аристотель, замечая в скобках, что «относительно сути вещи ошибиться невозможно, разве что привходящим образом».[8] Пока не оговорена разница между несоставной вещью и несоставной сущностью,[9] несоставное как таковое не отличается от «единого», присущего всем категориям вместе с «сущим».[10] Значит, вопрос о сути дела не дает ошибиться и в уме.

Поначалу нетрудно измышлять для самооправдания «свои» термины, поскольку достаточно одних попыток осуществления понимания, ведь все они будут сменой собственных имен.[11] Но в дальнейшем происходит переход от вымысла к воображению.[12] Тогда следует следить за тем, чтобы последнее не смешивало накопленные категории, которые стимулируют его продуктивность. Обнаруживать «ошибки привходящим образом» и исправлять их – значит переводить данные имена из сферы бытия в сферу понятия, поскольку налицо движение чистой сущности.[13] Но нет целой сферы сущности, когда вместо дискурсивного выхода из круга категорий бытия происходит лишь интуитивное замыкание на одной собственной сущности. Только сама деятельность постепенно оформляется как сфера рефлексии, опосредствующая единство бытия и понятия. Чтобы находиться не при ней, а в ней и для себя, необходимо держаться мысли об устройстве «ошибки привходящим образом» как таковой. Умение ограничивать невозможность ошибиться относительно сути вещи позволяет допускать все привходящее в пространство мышления как раз по существу. Тем самым предполагается, что даже стремление к самодостаточности[14] уже рефлективно и не нуждается в «мирском», логическом или этическом, оправдании.

1.2. Онтология и феноменология

Пониманием вместе с его объяснением внутри сферы рефлексии задается деление на онтологию и феноменологию. Понимание отождествилось с «единым» в том же аспекте, что и с «сущим», и сопровождает каждый акт внимания к своему новому миру: каждое сущее едино со словом. Объяснение[15] же выдает это единство за безусловно данное и тем не менее не обязательное, вносит в самодостаточность неуверенность в себе и неопределенность для себя. Мир (покой) расстраивается, и мир (суета) возобновляется. Каждое сущее едино со многими словами. Можно ошибиться и предстоит ошибаться.

Обычная ошибка[16] представляет собой неправильную связь в суждении о вещах, предполагает их соединение и разделение, – вообще, сложность. Ошибке в сути вещи должна быть каким-то способом предпослана делимость несоставного, изначально не данная.[17] Аристотель устанавливает подобную проблему так: «Относительно прочих категорий есть еще и другое затруднение: как они образуют множество? (Необходима какая-то материя для каждого рода, только невозможно, чтобы она существовала отдельно от сущностей.)»[18] Затруднения привлекаются в любом случае: и если количество и суть вещи разное, и если они одно и то же. Платон пытался разделить единое на эйдетическое и математическое, что может послужить теперь нам примером утверждения искомой ошибки в наиболее общем виде: он принимает решение о буквальном разъединении неделимого. После долгого рассмотрения последствий такого неудовлетворительного начала Аристотель заключает, что «вообще проводить каким-то образом различие между единицами – это нелепость и вымысел (под вымыслом я разумею натяжку в предположении)».[19] Следовательно, воображение задействуется в переходе от понимания к объяснению, но возводится к предпосылкам: не просто путает связи, а постулирует неразличенность связного и бессвязного. Как воображение способно исказить силлогизм,[20] так вымысел делает опрометчивым наведение[21] – знание, которое «не дает никакого обоснования для сути предмета, а исходит из нее, принимая как предпосылку»,[22] совмещает единство предмета с его существованием. Ошибка в сути вещи привходит в понимание путем его собственного объяснения. Значит, вопрос об ошибке не решается в пределах непосредственного обрамления онтологии феноменологией. Заключение этих двух «словесностей» в развитии сферы рефлексии требует, чтобы определение феноменологии диктовалось насущной онтологической потребностью в ней.

1.3. Текст и контекст

Отношение феноменологии к онтологии в первом приближении задается разницей между контекстом и текстом. Герменевтически допускается принципиальная невежливость в обращении с «Метафизикой» Аристотеля: ответить трактату вопросом на вполне риторический вопрос и наблюдать, как он справляется внутри себя с возникшей проблемной ситуацией. Феноменология во внешней рефлексии занята истолкованием феномена онтологии, данности онтологического текста. Было показано, как забота об оправдании самодостаточности выражается в стремлении к безошибочности еще прежде возможности ошибаться вообще. Внешняя рефлексия путем герменевтики постороннего списка категорий, задающего работу воображению, оказывается имменентной рефлексией в измышлении «своих» терминов с самого начала: «многое» и «единое» уже неоднозначны при том, что еще и не означены.[23] Эта первичная ошибка в сути вещи допущена ради испытания ее воздействия и освоения ее устройства.

По самому смыслу слов contextus остается «вместе с» textus «сплетением и связью», но, будучи в то же самое время и «против» него, конкретизируется вместо «строение и структура» как «ряд и вереница». Действие contexo – «развивать» текст – осуществляется за счет такого двойственного отношения: комментирующий контекст шире текста, но он должен исходить из доступных, адекватных ему в силу противоречивости, мест в самом тексте, и потому также фрагментарен в нем. Значит, поставленный вопрос об ошибке в сути вещи, невозможной в онтологическом тексте «Метафизики» (и в равной мере – в онтологическом тексте понимания как такового), должен решаться в подобном развитии.

1.4. Деятельность «привходящего автора»

Разногласие в тексте, с которого можно начать контекст, состоит в том, что «привходящим образом» в случае с закравшимся в само знание незнанием имеет совсем другой смысл, чем категория «привходящего» свойства вещи:[24] не признак сущего, а отношение к нему сознания. Но единство ума остается и признаком простого, выражает способность сознания быть присущим истине, игнорируя ее безотносительность как свою собственную (вступая в «отношение без относящихся»).[25] В текст допускается «привходящий автор» и, тем самым, возможность сменить предпосылку, если удастся обнаружить ошибку в сказывании о первой сущности (речь идет о случайном, а не обязательном авторстве). Однако второстепенный субъект не смог бы удерживать устойчивость в небрежном[26] разрыве текста, поэтому дополнительно к фрагментарности контекста должно быть выполнено и второе условие комментария: овладеть всем текстом в избранном аспекте рассмотрения. Это значит, что требуется дать точное определение оборота «κατα συμβεβηκος» – «привходящим образом» – именно посредством его отличия от простого «συμβεβηκος», под которым подразумевается «привходящим образом сущее». Последовательность определения второго будет соответствовать правилам обычного определения, состоящего из рода и видового отличия, рассматриваемых в качестве материи и формы, «ибо материя выявляется через отрицание (формы), а род есть материя для того, родом чего он обозначается».[27] А именно: после описания сущего как такового следует указать причину его предельного приближения к несуществованию (если знание сущности уже ошибочно), – но в то же время отграничить его от полного небытия (не свести и вовсе к не-сущему, но лишь к привходящему). Найденная причина (умопостигаемая материя)[28] в свою очередь послужит субстратом, или родом, для «привходящим образом», условно субъективного как развоплощение самой виновности в ошибке.[29]

1.5. Многозначность «сущего»

Всякое сущее[30] имеет три координаты, задаваемые тремя модусами отношения бытия и не-бытия: категория и лишенность категории, истинное и ложное, действительность и возможность.[31] Последняя пара противоположностей[32] будет введена при установлении соотносимых рядов понятий «возможность – материя – случайная причина»[33] и «действительность – форма – привходящие причины привходящего (движущая, целевая и формальная)».[34] Взаимодействие истинного и ложного служит основополагающим для всей предстоящей работы и будет акцентироваться регулярно по ходу дела. К тому же будут отдельно разработаны расхождения между «привходящим» и «сущим-в-смысле-ложного»,[35] возможностью и лишенностью формы,[36] ложным и возможным – при исправлении ошибки.[37] Из этого полного перечня более или менее видно, что «привходящее» имеет предрасположенность к несуществованию в смысле лишенности, имеет причиной возможность, а следствием – ошибочность. Но это еще очень схематичное и неточное построение.

«Сущим называется, с одной стороны, то, что существует как привходящее, с другой – то, что существует само по себе… То, чему приписывается бытие в смысле привходящего, называется так или потому, что оба свойства присущи одному и тому же сущему, или потому, что то, чему присуще свойство, есть сущее, или потому, что есть само то, чему присуще свойство, о котором оно само сказывается. Бытие же само по себе приписывается всему тому, что обозначается через формы категориального высказывания».[38]

Однако противопоставление привходящему определенности формы еще не относит его к полной лишенности обозначенного бытия, ибо «у противоречия нет ничего промежуточного, тогда как у противоположностей оно возможно»,[39] «а первичная противоположность это обладание и лишенность».[40] Так что привходящее может оказаться в интервале от сущего до не-сущего.[41]

Сужение привходящего до моментальности (поскольку сущее и не-сущее составляют противоречие)[42] тем не менее исходит от самых крайностей: от сути бытия и от ошибки привходящим образом. Хотя о сущем говорится в стольких значениях, но ясно, что первое из них – это значение сущего как сути вещи, которая выражает ее сущность… Сущность есть первое во всех смыслах: и по определению, и по познанию, и по времени… Вопрос о том, что такое сущее, – это вопрос о том, что такое сущность».[43] А противопоставление сущности и привходящего делается при доказательстве закона противоречия: «В ответ на вопрос, есть ли это человек, не следует еще присовокуплять, что это в то же время и не-человек, если только не добавлять все другие привходящие свойства… Означать же сущность чего-то имеет тот смысл, что бытие им не есть что-то другое… Ведь именно этим отличаются между собой сущность и привходящее, раз привходящее всегда означает нечто высказываемое о некотором предмете».[44] Крайним выражением второстепенности служит отрицание сущности, которое непосредственно происходит в момент между обнаружением ошибки и ее исправлением методом переименования.

2. Понятие «привходящего»

2.1. Привходящее к «самому-по-себе»

Брентано принимает назначенный Аристотелем внутренний и внешний порядок сущих: «Никакое сущее привходящим образом не может быть раньше, чем само по себе сущее, так что и познание согласно сущему самому по себе является более ранним».[45] Чтобы начать с «самого-по-себе» Брентано по-своему использует слова «субстанция», «субъект» и «суппозит». Привходящее употребляется с ними по-разному, и его значение располагается и закрепляется в раскрытии этих отношений. Кроме того, всегда связанное с иным, привходящее выделяется среди других видов признаков. С некоторой натяжкой и ссылкой на авторитет Боэция[46] «само-по-себе» представляется в соединениях ними соответственно: родом или субстанцией для видового отличия, видом или субъектом для собственного признака и суппозитом или определенным нечто для привходящего.

«Суппозит» привлекается только когда собирается полный смысл сущего привходящим образом и усугубляется, упрочивается неравновесность всех вариантов присущности ради видимости как «непосредственной рефлексии».[47] В заключение указаны три способа случайной принадлежности к бытию: «1) суппозит привходяхим образом, поскольку ему случайно присуща некая акциденция, 2) то, что случайнооказывается в некотором суппозите, поскольку оно ему присуще, 3) там, где многое присуще привходящим образом одному и тому же суппозиту, одно из них оказывается сущим привходящим образом посредством бытия другого».[48] – Здесь перечислены все случаи, в которых Аристотель говорит не «суппозит», а просто «сущее».[49]

То, что суппозит имеет смысл «самого-по-себе», значит то же самое, что и тождество сущего с единым, если «быть – значит быть связанным и составлять одно, а не-быть – значит не быть связанным и составлять больше, чем одно».[50] Это уясняется через закон противоречия: ставится вопрос о степени отрицательности привходящего, превышение которой до не-сущности уничтожило бы сущность как опору его дальнейшего ухода от бытия (привходящее близко к не-сущему, поскольку оно зависимо от сути бытия другого-сущего). Только сущее, первое во всех смыслах, не принимает не-сущность: «В случае отрицания не может иметь место только сущее привходящим образом в первом смысле, поскольку уничтожение субстанции уничтожает вместе с тем всякое акцидентальное бытие».[51] Но суппозит способен выйти из-под власти закона противоречия. Субстанция – простая сущность; простота суппозита состоит в единстве составной сущности как определенного нечто. Но единое не является простым непосредственно, а разве что привходящим образом. Поэтому суппозит может оказаться привходящим к сущности в силу своего соединения с материей. Определение на субстрате теряет самого себя. Тем самым суппозит лишается единства и независимости от определения как иного. Аристотель говорит об этом не последовательно, а рядоположенно: «В некоторых случаях суть бытия вещи и сама вещь – одно и то же, как у чистых сущностей… Для сущности составной определение и есть и не есть, а именно: если она берется в соединении с материей, то нет определения (ибо материя есть нечто неопределенное), а если в отношении к первой сущности, то определение есть, например для человека – определение души».[52]

Среднее положение собственного признака между видовым отличием и привходящим может послужить различающей их границей в процессе определения, начало и результат которого Брентано фиксирует. Первая сущность исключает все привходящее. Субстанция противоположна акциденции, но всегда имеет отличительный признак, поскольку суть бытия «есть только для того, обозначение чего есть его определение»,[53] и род не может быть без видов. Собственный признак «часто занимает в определении место неизвестного отличительного признака», но «не содержится в сущности».[54] С одной стороны, внутренняя сопринадлежность собственного признака и сущности обратима[55] и близка к связи в определении:[56] единство какого бы то ни было сущего с самим собой близко к выражению тождества «сущего» с «единым» вообще. С другой стороны, собственный признак исключен из содержания сущности, рядоположен с другими признаками и имеет тенденцию объединиться с привходящим по параметру близости к не-сущему: то, что «существует не всегда, а большей частью», дополняет то, что «существует не всегда и не большей частью». Для того, чтобы принять настолько внешний, но собственный признак, «само-по-себе» ограничивается значением «субъекта». Как собственный признак бывает полезен, если отыскать на его месте видовое отличие, так и субъект-«подлежащее» служит готовым «местом» для субстанции и носит ее «имя». Привходящее же вообще «существует только по имени»,[57] присуще субстанции лишь когда о ней судят. Следовательно, речь не идет о возникновении привходящего, ибо это невозможно. Конструируется лишь способ получать представление о чем-то как о случайном. Предположительно, правильно узнанное видовое отличие занимает место собственного признака и тем самым отрицает его как способ присущности некоторого содержания. Предварительная форма вещи остается при объекте под видом снятого определения. Определение, состоящее из материи и формы (рода и видового отличия, теряет именно свою формальность и не способно больше удерживать содержание. Однако материя как обычно выполняет роль причины привходящего. Смещенный собственный признак сохраняется при субъекте в силу присвоения той отрицательности, что сближает с не-бытием. Но поскольку определяется вещь, а не чистая форма, он не ложится в основание нового определения, а наоборот вытесняется им.

Имя для полученного привходящего субъективно, но не субстанциально. Равнозначность субъекта и имени следует, если сравнить предицировуание акциденций относительно друг друга и связь двух вещей, лишенных подлинного единства и существующих привходящим образом. Как привходящие признаки суть «одно по субъекту, но не по сущности», так и обе привходящие вещи «причастны одному названию, но не одному бытию и сущности»[58] (вещами уже не являются). Имя дает привходящему не существенное, а лишь мнимое существование. Обратно, с помощью привходящего невозможно «извлечь знание о природе субъекта»,[59] то есть о субстанции. В случае безразличия к признаку, поскольку он не служит видовым отличием, «противоположности в предикате никак не аффицируют и не дифференцируют субъект».[60] Утрачена взаимная обратимость с субстанцией бывшего собственного признака: привходящее существует и представляется сущностью лишь по имени субъекта, но субстанция называется только субъектом, – субъект именует субстанцию «сам собой».

В совсем поверхностной игре со словами – субъект как «местоимение» сущности есть «Я». Именно всвязи с «неявной безличностью», звучащей в обороте речи «имеет место бытие», термин привходящее задействован Хайдеггером. «В грамматико-логической интерпретации то, о чем высказывается высказывание, является субъектом: υποκειμενον, заранее уже предлежащим, как-то присутствующим. То, что приписывается субъекту как предикат, является со-присутствующим с тем присутствующим, συμβεβηκος, accidens… Безличность означает некое присутствие отсутствия».[61]

2.2. Привходящее как таковое

Итак, привходящее даже в форме суппозита относится скорее к субъекту, чем к субстанции. Тем более, что sabjecto и sappono одинаково имеют основным значением «подкладывать»; только субъект «подкладывается вверх» к сущности, а суппозит «подкладывается вниз» от сущности. Исходя из этой метафоры, у Брентано можно выделить еще одну нить рассуждения о привходящем, по которой «привходящим образом» берется «почти» само по себе. Подобно бытию связки оно полагается в духе и «как таковое имеет собственное бытие»,[62] а его понятие может служить предметом философии. Что же касается означенного термином «привходящее», то в «Метафизике» надобность обсуждать его сперва оспаривается, а затем отстаивается, и притом на одном и том же основании. В шестой книге говорится так: «Сущее в смысле привходящего надо теперь оставить, ибо причина его неопределенна… Оно касается остающегося рода сущего и не выражает ничего такого, чего уже не было бы в природе сущего».[63] В одиннадцатой книге говорится наоборот: «Исследовать то, что составляет привходящие свойства сущего как такового – это дело только философии… Диалектика же и софистика имеют, правда, дело с привходящими свойствами вещей, но не поскольку они сущее… А о сущем, при всем различии его значений, говорится в отношении чего-то единого и общего».[64]

Связь самостоятельности привходящего с его понятийностью – очередное проявление тождества сущего и единого. Сущее привходящим образом, взятое само по себе, едино с самим собой и тождественно со своим определением. Понятие «привходящего» далеко не случайно в применении к его отношению с собой. Обратно: не-единое значит не-сущее, поэтому «знать, что нечто существует привходящим образом, – не знать наверняка, что оно существует».[65] Такое нечто может оказаться и отрицанием. Лишенность существования, проявленная в отрицательности определения привходящего, подобна небытию связки. Термин «бытие связки» Брентано вводит как синоним понятия Аристотеля «сущее в смысле истинного», подразумевая, что «истину говорит тот, кто считает связанное связанным».[66] (Качество интерпретированности при такой передаче можно уловить, если выверить перевод приведенной выше цитаты, в которой «сущему в смысле истинного» дается самая общая характеристика: «περι το λοιπου γενος του οητος»[67] – буквально: «относительно остального рода сущего». Бездействующее «относительно» в русском переводе заменено на «касается», Брентано передает его как «bewegt sich um» – «движется около», а словарь Вейсмана предполагает в сочетании с «το οητος» значение «заниматься чем-то». Брентано имеет в виду движение мышления, трактуя предшествующее пояснение Аристотеля, что «ложное и истинное не находятся в вещах, а имеются в рассуждающей мысли».[68])