Первый человек в Риме

Набрать войска для Силана оказалось значительно труднее, чем для Метелла. Вербовщики старались как могли, но их поджимали сроки. На имущественный ценз зачастую попросту закрывали глаза. Торопливо заносили в списки людей с низким имущественным цензом, но желающих воевать. Вооружали их со складов Карбона, а стоимость оружия вычитали из компенсационных выплат. Призывали даже ветеранов, которые безмятежно проводили дни в сельской местности, честно отслужив свои десять сезонов.

И наконец все было готово. Марк Юний Силан отправился в Заальпийскую Галлию во главе великолепной армии из семи легионов, с многочисленной кавалерией фракийцев и галлов из более оседлых районов Римской Галлии. Был конец мая, не прошло и восьми недель с тех пор, как новость о вторжении германцев достигла Рима. За это рекордно короткое время Рим набрал, вооружил и частично обучил армию в пятьдесят тысяч человек. Только такое чудовище, как германцы, могло вызвать столь героические усилия.

– Вот живое свидетельство того, на что мы, римляне, способны, если проявим волю, – сказал Гай Юлий Цезарь своей жене Марции, когда они возвращались домой.

Семья Цезаря уезжала посмотреть, как легионы выступят по Фламиниевой дороге в сторону Италийской Галлии. Великолепное и ободряющее зрелище.

– Да, если Силан справится, – заметила Марция, истинная жена сенатора, активно интересующаяся политикой.

– Думаешь, он не справится? – спросил Цезарь.

– Ты тоже так думаешь, признайся. И все же, глядя, как множество подбитых железом сапог маршируют по Мульвиеву мосту, я радовалась, что у нас теперь есть такие цензоры, как Марк Эмилий Скавр и Марк Ливий Друз. – Марция удовлетворенно вздохнула. – Марк Скавр прав: Мульвиев мост шатается и еще одного наводнения не переживет. И что тогда мы будем делать, если все наши войска окажутся на южном берегу Тибра, а потребуется спешно переправить их на северный? Хорошо, что выбрали его, поскольку с него взяли клятву отстроить Мульвиев мост заново. Замечательный человек!

Цезарь улыбнулся немного кисло, но сказал, пытаясь быть справедливым:

– Скавр! Его имя у всех на устах, чума на его голову! Он фигляр, ловкач и на три четверти мошенник. Но одна его четверть все-таки стоит больше, чем иной человек весь целиком. И за это можно простить ему все остальное. Кроме того, он прав: нам действительно нужна новая программа общественных работ, а не только поддержание занятости на должном уровне. Все эти скряги, которых в последнее время мы вынуждены терпеть в качестве цензоров, едва ли стоят той бумаги, где царапают свои цензы! Отдадим должное Скавру: он намеревается пересмотреть некоторые пункты, которым давно следовало уделить внимание. Хотя лично я не могу смириться с его идеей осушения болот вокруг Равенны или с его планами относительно системы каналов и дамб между Пармой и Мутиной.

– Да будет тебе, Гай Юлий, будь великодушен! – воскликнула Марция немного резковато. – По-твоему, это так ужасно, что он собирается укротить Пад? Германцы в Заальпийской Галлии – разве это не достаточная причина озаботиться тем, чтобы наши армии не оказались отрезанными от альпийских перевалов разлившимся Падом!

– Я уже сказал, что согласен, идея хорошая, – ответил Цезарь, а потом упрямо добавил: – И все же я считаю, что в целом ему удалось осуществить свою программу общественных работ именно в тех местах, где у него в изобилии клиентов. И к концу этих работ их число возрастет раз в шесть. Эмилиева дорога тянется от Аримина на Адриатике до Таврасии в предгорьях Западных Альп – триста миль клиентов, прижатых друг к другу, как камни на мостовой.

– Ну и пожелаем ему удачи, – не менее упрямо сказала Марция. – Думаю, ты найдешь, над чем посмеяться, когда он будет мостить дорогу на западном побережье.

– Ты забыла еще упомянуть ветку к Дертоне, которая свяжет дорогу восточного побережья с Эмилиевой, – съязвил Цезарь. – Вот когда он добьется, чтобы его именем назвали все дороги! Представляешь – Эмилиева дорога имени Скавра!

– Брюзга, – произнесла Марция.

– Ханжа, – не остался в долгу Цезарь.

– Бывают минуты, когда мне хочется, чтобы ты не нравился мне так сильно, – сказала Марция.

– Бывают минуты, когда мне хочется того же, – отрезал Цезарь.

В этот момент вошла Юлилла. Она очень похудела, но еще не превратилась в ходячий скелет. В этом состоянии она находилась уже два месяца. Юлилла нашла компромиссную диету, которая позволяла ей вызывать своим видом острую жалость к себе, но при этом не умереть – ни от голода, ни от болезней. Смерть в планы Юлиллы никак не входила.

У нее было две цели: первая – заставить Луция Корнелия Суллу признаться, что он любит ее, а вторая – довести семью до отчаяния. Она знала, что только тогда у нее появится шанс уговорить отца разрешить ей выйти замуж за Суллу. Очень молодая, но уже сильно избалованная, она тем не менее не переоценивала свою власть, не ставила ее выше власти отца. Гай Юлий Цезарь любил младшую дочь до безумия, потакал всем ее прихотям, не жалея денег. Но когда дело коснется ее замужества – будет так, как решит он. И еще она знала: он выберет ей в мужья того, в ком будет уверен. Но Луций Корнелий Сулла в качестве ее супруга? Никогда, никогда, никогда Гай Юлий Цезарь не согласится на это. Никакой аргумент – ее или Суллы – не заставит его передумать. Она могла бы рыдать, умолять, могла бы говорить о вечной любви, могла бы вывернуться наизнанку – и все равно ее отец не даст своего согласия. Особенно теперь, когда помещенное в банк ее приданое составляет почти сорок талантов – миллион сестерциев! Это делает ее желанной партией и лишает Суллу последней возможности когда-либо убедить ее отца в том, что он хочет жениться не из-за денег. Если, конечно, Сулла признается себе, что все-таки хочет жениться на ней.

Еще ребенком Юлилла никогда не показывала, что обладает огромным терпением, но сейчас, когда это стало необходимо, она продемонстрировала его. Терпеливая, как птица, высиживающая пустое яйцо, Юлилла приступила к выполнению своего главного плана. Она была уверена, что если хочет добиться своего, то должна ждать и все вытерпеть. Переждать и перетерпеть всех – от своей жертвы Суллы до своего надсмотрщика Гая Юлия Цезаря. Она даже сознавала, что на ее пути к успеху могут возникнуть ловушки: Сулла, например, мог жениться на ком-нибудь, уехать из Рима, заболеть, умереть. Но она делала все, что могла.

Главный план развивался медленно. Началом ему послужил результат той первой встречи, когда он обозвал ее толстухой и прогнал прочь. Она перестала объедаться сладостями, немного похудела, а он даже внимания не обратил. Потом, когда он вернулся в Рим и был еще грубее с ней, она утвердилась в своем решении и стала отказываться от еды. Сначала приходилось очень трудно, но потом она обнаружила, что после долгого соблюдения полуголодного режима аппетит существенно уменьшился и голодные спазмы прекратились.

Итак, с того времени, как Луций Гавий Стих умер в результате продолжительной болезни, прошло восемь месяцев, и главный план Юлиллы был почти в полном разгаре. Осталось разрешить некоторые досадные проблемы. Например, требовалось добиться, чтобы Сулла непрерывно думал о ней; нужно было поддерживать себя в правильной весовой категории и при этом не отдать концы.

Проблему Суллы она решала с помощью писем.

Я люблю тебя и никогда не устану говорить тебе об этом. Если письма – единственный способ заставить тебя слушать меня, тогда пусть это будут письма. Десятки. Сотни. Тысячи, если будут проходить годы. Я завалю тебя письмами, утоплю тебя в письмах, раздавлю тебя письмами. Что еще остается римлянке, кроме писем? Я насыщаюсь ими, когда пишу тебе. Ведь ты отказываешь мне в той единственной пище, которой жаждет мое сердце, моя душа!

Мой самый жестокий, самый безжалостный и беспощадный возлюбленный! Как можешь ты оставаться вдали от меня? Разрушь стену между нашими домами, проберись тайком в мою комнату, целуй меня, целуй, целуй меня! Но ты этого не сделаешь. Я так и слышу, как ты говоришь мне это. А я лежу здесь, слишком слабая, не в состоянии покинуть эту ужасную, ненавистную кровать. Что я сделала такого, чтобы заслужить твое безразличие, твою холодность? А где-то там, под твоей белой, под твоей молочной кожей, свернулась клубочком крохотная женщина – моя суть, данная тебе на хранение. Та Юлилла, что живет по соседству с тобой, – лишь выжатое, высушенное подобие, и оно становится все слабее и призрачнее. И однажды я исчезну, и все, что останется от меня, – это та маленькая крошечка под твоей белой, под твоей молочной кожей. Приди посмотри на меня, посмотри на дело рук твоих! Целуй меня, целуй меня, целуй меня! Ибо я люблю тебя.

Невзирая на все свои усилия поддерживать нужный вес, Юлилла продолжала терять его. Однажды врачи, которые в течение нескольких месяцев толклись в доме Гая Юлия Цезаря, пошли к хозяину и заявили, что больную следует кормить насильно. Но, как в обычае у врачей, эту неблагодарную обязанность они переложили на семью. Поэтому домашние собрались с духом и мобилизовали все силы, начиная от недавно купленного раба и заканчивая Марцией и самим Цезарем. Это была пытка, о которой никто потом не хотел вспоминать. Юлилла кричала, словно ее убивали, а не пытались спасти. Она слабенько отбивалась, плевалась, давилась. Наконец Цезарь приказал прекратить этот ужас. Семья удалилась на совещание и приняла решение – при одном голосе против: что бы ни ждало Юлиллу в будущем, насильно кормить ее не будут.

Но шум, поднятый Юлиллой во время принудительного кормления, раскрыл тайну дома Цезаря. Все соседи теперь были осведомлены о неприятностях в этом доме. Не то чтобы семья скрывала происходящее из чувства стыда… Просто Гай Юлий Цезарь ненавидел сплетни и старался не давать к ним повода.

Положение спасла не кто иной, как соседка – Клитумна. Она принесла рецепт еды, которую, она ручалась, Юлилла проглотит и ее не вырвет. Цезарь и Марция горячо приветствовали советчицу и внимательно ее выслушали.

– Найдите, у кого есть коровье молоко, – важно начала Клитумна, радуясь необычному ощущению: она оказалась в центре внимания самого Цезаря. – Я знаю, это нелегко, но думаю, что такие сыщутся в долине Камен за Капенскими воротами. В чашу с молоком надлежит вбить одно куриное яйцо и положить три ложки меда. Взбить до появления пены и потом добавить полчаши крепкого вина. Если вино влить прежде, то пены не получится. Если у вас есть стеклянный кубок, дайте ей напиток в этом кубке, потому что сквозь стекло он выглядит очень красиво – насыщенный розовый цвет с желтой пеной сверху. Если она выпьет и ее не вырвет – она будет жить и поправится, – сказала Клитумна, поскольку очень хорошо помнила, как голодала ее сестра, когда ей не позволяли выйти замуж за самого неподходящего человека из Альбы-Фуценции – заклинателя змей, ни больше ни меньше!

– Мы попробуем, – произнесла Марция сквозь слезы.

– Это помогло моей сестре, – добавила Клитумна и вздохнула. – Она забыла своего заклинателя и вышла за отца моего дорогого, незабвенного Стиха.

Цезарь встал:

– Я сейчас же пошлю кого-нибудь в долину Камен. – Он исчез за дверью, но тут же вернулся. – А какие яйца брать? Как можно крупнее или подойдет обычное?

– Мы брали обычные, – спокойно ответила Клитумна, развалившись в кресле. – Слишком крупные яйца могут нарушить соотношение частей в напитке.

– А мед? – опять уточнил Цезарь. – Обычный, местный, или с горы Гимет, или хотя бы добытый без окуривания?

– Подойдет самый обычный латинский мед, – твердо ответила Клитумна. – Кто знает? Может быть, наличие дыма в обычном меду сыграло определенную роль. Не будем отходить от рецепта, Гай Юлий.

– Правильно, – согласился Цезарь и опять исчез.

– Только бы ее не вырвало! – дрожащим голосом проговорила Марция. – Соседка, мы уж и не знаем, что делать!

– Представляю себе. Но не следует так суетиться. По крайней мере, не стоит, чтобы Юлилла слышала, – посоветовала Клитумна, которая могла быть разумной, когда это не касалось ее. С каким удовольствием Клитумна дала бы умереть Юлилле, знай она о письмах в кабинете Суллы! Лицо ее сморщилось, и она шмыгнула носом. – Мы не хотим второй смерти в наших домах.

– Еще бы, конечно не хотим! – воскликнула Марция в ужасе. И тут же деликатно спросила: – Надеюсь, Клитумна, ты немного утешилась после потери племянника? Я знаю, как это бывает трудно.

– Стараюсь, – отозвалась Клитумна, горе которой по Стиху было многослойным.

Но на одном очень важном уровне жизнь ее существенно облегчилась: не было постоянных ссор между покойным Стихом и ее дорогим, дорогим Суллой. Она очень глубоко вздохнула.

Этот визит стал первым из многих, ибо, когда напиток и впрямь подействовал, все семейство Цезаря оказалось в неоплатном долгу перед своей вульгарной соседкой.

– Благодарность может обернуться ужасной обузой, – сказал Гай Юлий Цезарь, который взял за правило прятаться в своем кабинете всякий раз, когда из атрия опять доносился резкий голос Клитумны.

– Гай Юлий, умерь гордыню! – воскликнула Марция, защищая соседку. – Клитумна действительно очень добра к нам, и мы не имеем права ранить ее чувства, а ты можешь ее серьезно обидеть, постоянно прячась от нее.

– Я знаю, что она ужасно добрая! Именно этим я и недоволен! – воскликнул глава семейства в ярости.

Главный план Юлиллы невероятно осложнил жизнь Суллы. Какое огромное удовольствие доставило бы это девушке, знай она об этом! Но она не знала. Он скрывал пытку от всех, кроме себя самого, старательно притворяясь безразличным к состоянию соседской девчонки. Это помогало вводить в заблуждение Клитумну, которая теперь была осведомлена о происходящем в соседском доме, поскольку носила мантию чудесного спасителя.

– Я очень хочу, чтобы ты зашел в тот дом и навестил бедняжку. – Клитумна завела разговор примерно тогда, когда Марк Юний Силан вел семь великолепных легионов на север по Фламиниевой дороге. – Она часто спрашивает о тебе, Луций Корнелий.

– У меня есть занятия получше, чем расхаживать на задних лапках перед дочкой Цезаря! – огрызнулся он.

– Вздор! – решительно вмешалась Никополис. – Тебе абсолютно нечего делать!

– По-твоему, я в этом виноват?! – возмутился он, так резко повернувшись к своей любовнице, что та испуганно отпрянула. – У меня могло бы быть дело! Я мог бы сейчас идти с Силаном на войну с германцами.

– Ну и почему же ты не пошел? – спросила Никополис. – Они так снизили ценз, что ты, с твоим именем, быстро попал бы в списки.

Он хищно улыбнулся, обнажив длинные острые клыки:

– Я, патриций из рода Корнелиев, буду топать – ать-два! – как простой солдат в легионе? Да лучше пусть меня германцы продадут в рабство!

– Это вполне возможно, если германцев не остановят. Правда, Луций Корнелий, иногда ты очень хорошо демонстрируешь, что самый главный твой враг – ты сам! Клитумна лишь попросила тебя сделать одолжение – навестить умирающую девушку, а ты ворчишь, что у тебя нет ни времени, ни желания. Ты поражаешь меня! – Ее глаза хитро блеснули. – В конце концов, Луций Корнелий, признай: твоя жизнь стала намного комфортнее с тех пор, как Луций Гавий так кстати скончался. – И она замурлыкала мелодию популярной песенки, в которой говорилось о том, что певец убил своего соперника и сбежал со своей любовью. – Кста-а-а-ти сконча-а-ался! – пропела она.

Лицо Суллы окаменело.

– Дорогая моя Никополис, почему бы тебе не спуститься к Тибру и не оказать мне огромную услугу, прыгнув в него?

Тема Юлиллы была благоразумно закрыта. На время. То и дело она возникала – вновь и вновь. В глубине души Сулла тайно мучился, сознавая свою уязвимость. В любой момент глупую служанку Юлиллы могут поймать, когда она будет пробираться к нему с письмом. Или саму Юлиллу застанут за написанием письма… И тогда – что будет с ним? Кто поверит, что он, с его-то прошлым, не был замешан ни в какой интриге? Одно дело – иметь сомнительную репутацию, и совсем другое, если цензоры объявят его виновным в совращении дочери сенатора. Он уже никогда, никогда не сможет стать сенатором. А войти в сенат было его целью.

Он очень хотел уехать из Рима, но не смел. Что еще могла вытворить строптивая девушка в его отсутствие? Признаваться в этом даже себе самому было противно, но он не мог покинуть ее сейчас, когда она так больна. Мысли крутились в его голове, словно сбитое с толку животное, не способные остановиться, выстроиться.

Он вынимал увядший венец, который прятал в одной из своих семейных реликвий, и сидел, держа его в руках и чуть не плача от страстного желания. Он знал, куда собирается идти и что намерен сделать. Эта несчастная девушка невыносимо осложняла его жизнь, и все же она была началом всего – со своим венцом из трав. Что делать, что делать? Выход из путаницы намерений требовалось отыскать один-единственный – сразу безошибочный. И без дополнительного осложнения в виде Юлиллы.

Он даже подумывал о самоубийстве. Это он-то, последний человек в мире, способный это сделать! А потом его мысли вновь возвращались к Юлилле. Всегда к Юлилле. Почему? Он не любил ее, он не способен был любить. И все же наступали минуты, когда он жаждал ее, страстно желал кусать ее, целовать ее, пронзать до тех пор, пока она не закричит в экстазе. Но были и другие минуты – особенно когда он лежал без сна между любовницей и мачехой. Тогда он ненавидел ее, хотел ощутить свои руки на ее тощем горле, увидеть ее багровое лицо и выпученные глаза, когда последний вздох вылетит из ее обессилевших легких.

Потом приходило новое письмо. Почему он не выбрасывал эти послания или не относил их ее отцу с требованием прекратить эту агрессию? Ни разу он так не сделал. Он читал письма, эти страстные и отчаянные мольбы, которые ее служанка продолжала прятать в складках его тоги. Это происходило в слишком людных местах и не привлекало внимания. Он перечитывал каждое письмо десятки раз, потом складывал вместе с другими.

Но никогда не менял своего решения – не видеть ее.

Весна перешла в лето, и летом наступили жаркие дни секстилия, когда Сириус из созвездия Псов мрачно мерцал над Римом, парализованным жарой. А потом, когда Силан уже двигался вверх по течению Родана навстречу несметным полчищам германцев, в Центральной Италии начались затяжные дожди. Для жителей солнечного Рима это было хуже невыносимой жары. Началась депрессия, все боялись наводнения. Рынки закрывались, политическая жизнь остановилась, судебные процессы откладывались, преступность росла. Мужчины заставали своих жен с любовниками и убивали их. Зернохранилища протекали, зерно мокло, Тибр поднялся настолько, что затопил общественные уборные – их содержимое выплеснулось на улицы. Не стало овощей, когда затопило Марсово и Ватиканское поле. Построенные наспех высокие дома рушились, по стенам и фундаментам змеились огромные трещины. Все простужались. Старые и хворые умирали от воспаления легких, молодые – от крупа и гнойного тонзиллита. И независимо от возраста люди заболевали таинственной болезнью, которая парализовала тело, а если человек и выживал, то нога или рука у него усыхала, мертвела.

Клитумна и Никополис ежедневно ссорились. Каждый день Никополис не забывала шепнуть Сулле, как кстати для него умер Стих.

Потом, после двух недель беспощадного дождя, низкие облака протащили свои последние клочья за горизонт, на восток, и появилось солнце. От Рима пошел пар. Струйки пара отрывались от камней мостовых и черепиц крыш. Воздух был пропитан влагой. Балконы, лоджии, окна покрылись пятнами плесени. Стояла невыносимая духота. В домах с маленькими детьми в перистилях сушились многочисленные пеленки. Обувь требовалось очистить от налета, каждый свиток развернуть и тщательно проверить на наличие плесени, проветрить сундуки с одеждой и поставцы.

Но нашлась в этой зловонной сырости и утешительная сторона: начался обильный сезон грибов. Римляне, жадные до ароматных зонтиков, богатые и бедные, – все объедались грибами.

После двух восхитительных мокрых недель, которые мешали служанке Юлиллы найти Суллу и сунуть ему в тогу очередное письмо, он вновь начал получать послания от своей мучительницы. Его желание покинуть Рим все усиливалось. Однажды он понял, что если хотя бы на день не стряхнет с себя миазмы городского пара, то действительно сойдет с ума. Метробий отдыхал в Кумах со своим телохранителем Скилаксом, и Сулле тоже не хотелось проводить день отдыха в одиночестве. Поэтому он решил взять с собой на загородный пикник Клитумну и Никополис.

– Вставайте, девочки! – приказал он им на рассвете третьего дня хорошей погоды. – Наденьте свои лучшие тряпки, и я возьму вас на пикник!

«Девочки» посмотрели на него недовольно. Им не нравилось, что их пытаются вытащить из их хандры, из этой смятой коммунальной постели, хотя влажная ночь пропитала ее по́том.

– Вам обеим необходим свежий воздух, – настаивал Сулла.

– Мы живем на Палатинском холме, где воздух и так хороший, – заявила Клитумна и отвернулась к стене.

– В данный момент воздух на Палатине не лучше, чем во всем городе, – воняет отходами и стираным бельем! Ну вставайте же! Я нанял повозку, и мы отправимся в сторону Тибура – позавтракаем в лесу. Можно поймать одну-две рыбки, а можно и купить. А еще жирного кролика прямо из капкана. Вернемся домой до темноты и почувствуем себя немного счастливее.

– Не-е-ет, – жалобно протянула Клитумна.

Никополис колебалась:

– Ну…

Для Суллы этого было достаточно.

– Будьте готовы, я скоро вернусь, – сказал он и с наслаждением потянулся. – Как же я устал торчать взаперти в этом доме!

– Я тоже, – согласилась Никополис, вставая с постели.

Клитумна продолжала лежать, отвернувшись к стене, а Сулла отправился на кухню, чтобы приказать слугам подготовить все для пикника.

– Поедем, – опять позвал он Клитумну, надевая чистую тунику и зашнуровывая открытые сандалии. – (Она не ответила.) – Ну как знаешь. – Сулла направился к двери. – В таком случае увидимся вечером.

Она опять промолчала.

Таким образом, на пикник поехали только Никополис и Сулла, да еще большая корзина всякой снеди, которую успел собрать повар. У подножия Лестницы Кака их поджидала открытая двуколка. Сулла помог Никополис подняться на сиденье пассажира, а сам взобрался на место возницы.

– Поехали! – весело воскликнул он, подбирая вожжи.

Он чувствовал необыкновенную легкость, непривычное ощущение свободы пьянило. Он не жалел о том, что Клитумна отказалась ехать. Достаточно одной Никополис.

Мулы легко тронулись с места. Двуколка протарахтела по Марсову полю, где был расположен Большой цирк, и они выехали из города через Капенские ворота. Увы, сначала открывшийся перед ними вид был вовсе не интересен. Кольцевая дорога, по которой Сулла двинулся на восток, пересекала самые большие кладбища Рима. Надгробия, надгробия… Не внушительные мавзолеи и склепы богатых и знатных, обрамляющие главные магистрали, выходящие из города, а могильные камни простых людей. Каждый римлянин и грек, даже самый бедный, даже раб, мечтал оставить после себя приличный памятник – свидетельство о том, что и он когда-то жил на земле. По этой причине и бедные, и рабы были членами похоронных клубов и вносили каждый свободный грош в фонд этого клуба. За фондом хорошо присматривали. Воровство процветало в Риме, как и в любом другом месте обитания человека, но похоронные клубы так ревностно охранялись их членами, что управляющим ничего не оставалось, кроме как быть честными.

Перекресток был центром огромного Некрополя, раскинувшегося по всему Эсквилинскому полю. Там, посреди священной лиственной рощи, стоял храм Венеры Либитины, богини мертвых. В подиуме храма хранились регистрационные книги, куда заносили имена умерших граждан Рима. Там же стояли сундуки с деньгами – то была плата за регистрацию покойников, умерших за несколько столетий. В результате храм оказался неимоверно богат. Фонды принадлежали государству, но их никогда не трогали. Эта Венера правила мертвыми, а не живыми. Она распоряжалась прекращением детородной силы. Ее роща служила штабом римской гильдии владельцев похоронных бюро. За пределами территории храма Венеры Либитины находилось открытое пространство, где жгли погребальные костры, а дальше простиралось кладбище бедных – постоянно меняющаяся сеть траншей, наполненных телами, известью, землей. Редкие граждане или неграждане предпочитали быть захороненными прямо в земле, кроме евреев, которых закапывали в одной из секций Некрополя, и аристократов знаменитой фамилии Корнелиев, которых хоронили вдоль Аппиевой дороги. Таким образом, памятники превратили Эсквилинское поле в перенаселенный маленький каменный город, хранящий в основном урны с прахом, а не разлагающиеся тела. Никто не мог быть захоронен в священных границах Рима, даже самые великие.

Однако после того, как двуколка проехала под арками двух акведуков, по которым поднималась вода на холмы северо-восточной части города, вид изменился. Везде была возделанная земля: сначала огороды, овощи с которых продавались на римских рынках, за огородами начинались пастбища, а дальше расстилались поля пшеницы.