Изломы судеб. Роман

– Молодец! – подъехал на коне в окружении штаба командир полка. – Лихо покрошил контру! Пулемет отдай товарищам! Их «максим» осколком повредило. Сам поступишь в распоряжение старшины.

– Ну, пойдем! Посмотрим, что ты натворил! – пристукнул Колю по спине старшина.

На месте боя лежали совсем мальчишки в черных мундирах.

– Мундиры реального училища, – определил Николай.

– Это – студенты, получается? – удивился старшина.

– Вроде того, только возраст моложе, – вздохнул Лебедев.

– Вон этот дышит! – доложили старшине.

– Доколи штыком, чтобы не мучился! – приказал тот.

Треснул выстрел.

– Не австрияк али турецкий басурман. Русский – православный. Совсем мальчонка… Не хорошо его словно свинью припарывать, – объяснил свой поступок немолодой красноармеец.

Старшину и его команду заинтересовали сапоги убитых казаков, содержимое их карманов. В-первую очередь – кисеты с табаком-самосадом.

– А чем я буду бойцов снабжать? – ответил старшина на недоуменный взгляд Коли. – Самообеспечение называется! Беляки у наших тоже в карманах роются. Особенно у латышей и китайцев. Тем жалование николаевскими деньгами выплачивается! Так-то!

Потом было награждение особо отличившихся при взятии Уфы. В город прибыл командующий группой армий Михаил Васильевич Фрунзе.

– Видел атаку вашего полка, – улыбнулся он командиру соединения. – Геройски сражались! А пулеметчик, уложивший видимо-невидимо белых жив?

– Лебедева давай сюда! – кивнул тот начальнику штаба, а сам вытянулся перед командующим. – Этот пулеметчик сто пятьдесят беляков уничтожил. Мы не поленились, посчитали трупы после боя.

– Наградить орденом Красного Знамени! Вас, товарищ комполка, – тоже! Полку вручить Почетное Революционное знамя! Этот Лебедев большевик?

– Никак нет! Комсомолец…

– Что же вы такого героя в партию принимать не спешите?

– Социальное происхождение у него неправильное – из купцов.

– Социальное происхождение – вещь нужная. Однако не только по социальному происхождению о человеке судят, а и по его делам. Товарищ Ленин, например, из дворян…

– Ну, насчет товарища Ленина вы, товарищ командующий, не очень. Наш он – питерский, потомственный пролетарий, металлист, – начал пересказывать одну из многочисленных баек о социальном происхождении Ленина командир полка.

– Ладно, металлист! – расхохотался Фрунзе. – Строй полк! Награждение проводить будем!

Перед вручением знамени выступил Фрунзе. Он говорил кратко, ясно, доходчиво, избегая малопонятных бойцам и многим командирам слов. Он рассказывал какая прекрасная жизнь в новых светлых городах ждет рабочих. Какая прекрасная жизнь ждет крестьян на вольной, свободной от помещиков земли.

– А как насчет продразверстки?! – крикнул кто-то из задних рядов.

– Продразверстка, товарищи, – явление временное. Армию кормить надо, города кормить надо. Разгромим белогвардейщину – продразверстку отменим. Но для этого надо победить! Нам надо гнать врага за Урал! Очистить от него Сибирь, сбросить в Японское море! Вот тогда заживем! Тогда и продразверстку отменим, и разрушенное войной восстановим, и мировому пролетариату в его борьбе с международным капиталом поможем! А пока вперед, на врага, товарищи!

Под недовольным взглядом командира полка Лебедев получил орден Красного Знамени. Наградили маузерами командиров батальонов. Начальнику кавалеристов вручили шашку в серебряных ножнах кавказской работы. Дорогое оружие получили другие конники. Затем прозвучала команда:

– Разойдись!

Коле сзади закрыли лицо руками. Он провел по кисте и не поверил себе.

– Леночка! – выпалил он и обернулся.

Перед ним стояла его Леночка. После был долгий и страстный поцелуй, еще и еще. Наконец, молодые люди оторвались друг от друга.

– Поздравляю! – выдохнула Леночка, указав на орден, и крепко прижалась к любимому.

– Ты откуда?

– Я в политотделе фронта. Поднимаем боевой дух бойцов, учим их грамоте, выступаем с концертами перед красноармейцами и населением. Пойдем! Сейчас концерт для вашего полка начинается!

Коля смотрел не на сцену. Он любовался загорелой, подтянутой, повзрослевшей Леночкой в ладно сидевшей на ней гимнастерке. Лишь один раз Николай обернулся на артистов. Гармонист заиграл песню, которую совсем недавно пели белые перед неудавшейся атакой.

– Это же – белогвардейщина! – зашептал, было, Лебедев.

– Была белогвардейщиной! А теперь послушай, как мы с девочками из политотдела ее переделали.

– Рвутся снаряды, трещат пулеметы, но их не боятся красные роты, – пели девушки из политотдела и гармонист. – Смело мы в бой пойдем за власть Советов, и как один умрем в борьбе за это!

– Наша песня! – закричали красноармейцы, когда затихли последние аккорды. – А беляки ее на свой манер переделали!

– Берите листовки, товарищи! Здесь слова песни! – принялась раздавать листы с текстом Леночка.

А потом ее увез поезд в другие части, в другие края, на другие фронты той необъятной войны.

Затем было взятие городка Бирск. К тому времени Лебедев, используя свои технические знания, починил поврежденный «максим». Поскольку другие пулеметчики были при деле, ему поручили это грозное оружие. Николай снова валил белогвардейские цепи, вел огонь по колокольням и чердакам, откуда стреляли колчаковцы, настигал пулями выбитых из Бирска врагов. Ему вручили трофейный браунинг с серебряной табличкой с выгравированными на ней словами: «Николаю Лебедеву – стойкому бойцу Революции».

До конца войны полк простоял в Бирске. Прибыло пополнение. Ему Лебедев передал пулемет. Сам же по приказу командира полка отправился в оружейную мастерскую. Возвращал к жизни винтовки, пулеметы, револьверы. Что не удалось починить – разбирал на запасные части.

Заработала почта. Хоть редко и с большим опозданием Коля получал весточки из дома. Из них он узнал о гибели дяди Арсения Федоровича. Подробностей не знали, а они были таковы. Летом 1920 года Арсений отправился на Южный фронт. Его назначили заместителем начальника политотдела дивизии и по совместительству председателем дивизионного трибунала. Вскоре по приезде Лебедева вызвал начальник.

– Съезди, Арсений Федорович, в поселок Гохгейм. Там какая-то буза в полку намечается. Разберись, если потребуется – расстреляй кого-надо! – приказал Михаил Петрович Янышев – в прошлом тоже начальник Лебедева – председатель Московского революционного трибунала.

В сопровождении пары бойцов из расстрельной команды и возницы тачанки Лебедев отправился в полк. С высотки поселок открылся как на ладони. Бурлил полк, среди красноармейцев разгуливали офицеры в золотых погонах. В сторонке лежали раздетые до белья убитые красные командиры.

– Понятно! – выдохнул Арсений Федорович, вынимая из кобуры маузер. – Разворачивай тачанку! Пулеметчики, готовся! По изменникам революции…

Краем глаза Арсений Федорович заметил, как судорожно потянулся к впившемуся кинжалу в горло пулеметчик. Второй, ахнув, скатился с тачанки, пораженный брошенной пикой. Другая пика угодила в спину вознице, завалила его набок. Лебедев спрыгнул с тачанки. В место, где он только что был, вонзилась еще одна пика. Озиравшегося у тачанки Арсения Федоровича окружил десяток казаков, сидевших на конях.

– Молись своему Карлу Марксу, комиссарская душонка! – вытащил шашку парнишка со звездочками хорунжего на погонах.

Его Арсений Федорович свалил выстрелом из маузера. Пика вспорола плечо председателя трибунала нагнула до земли. Лебедев дал куда-то в сторону еще пару выстрелов. Рядом с ним пронесся казак, нагнувшись, снес клинком голову Александра Федоровича.

– Что за шум? – въехала на высотку пара офицеров с витыми гусарскими погонами на солдатских гимнастерках.

– Так что, господин ротмистр, комиссаров прищучили! – взял под козырек бородатый урядник. – Однако они нашего господина хорунжего убили…

– Господина хорунжего похоронить по-христиански! Перешедших к нам солдат отвести в наше расположение. Да смотрите, чтобы их там не обижали! Пусть накормят, выдадут погоны, назначат командиров. А нам соседний полк красных агитировать.

Прежде чем уехать, казаки вывернули карманы убитых.

– Этого мне оставьте! – приказал урядник. – Я его на пику насадил!

– Но голову-то ему снес я! – возразил казак, вытирая окровавленную шашку.

– Тебе и делов-то было – шашкой махнуть. Не я, может быть, и ты здесь лег, рядом с господином хорунжим. Так-то, брат!

– Дозволь хоть сапоги с комиссара снять! Мои совсем прохудились.

– Сапоги сними, а карманы – мои! Деньжищ-то! И все «катеньками»! (банкнота Российской империи, номиналом 100 рублей – авт.).

Эти подробности рассказали попавшие в плен сами казаки. Янышев приказал их расстрелять. Он погиб через несколько дней под тем же поселком Гохгейм. Его тело привезли в Москву, с помпой похоронили на Красной площади, у Кремлевской стены. Ну а, что не пригодилось казакам сняли с Арсения Федоровича и его подчиненных местные крестьяне-украинцы. Они же закопали тела.

Детали гибели дяди Николай узнал гораздо позже. Пока же он чинил оружие и подавал рапорты о переводе его на передовую, которые командир полка рвал в клочья.

В марте 1921 года командир полка вызвал начальника штаба и начальника политотдела.

– Согласно декрету Народных Комиссаров, начинается демобилизация Красной Армии. Подготовить списки бойцов, увольняемых в запас! Первым отпустим Лебедева – нашего оружейника. У нас их сейчас достаточно.

– Товарищ командир полка! – встрял начальник политотдела. – Лебедев по своему уровню может командовать отделением, взводом, да и роту потянет! Если его отпускать – то в военное училище. Лебедев в полку с восемнадцатого года, коммунист, кавалер ордена Красного Знамени. Их на весь полк всего два: вы и он…

– В том-то и дело, что два. А должен быть один – я – боевой командир полка! За Лебедева не беспокойся! Приедет домой, в Москву, сам решит в военное училище поступать или в университет какой-нибудь, или партийной работой заняться. Оформляйте бумаги!

Государственная граница

Муторно, с пересадками, штурмом вагонов, беготней за кипятком на больших станциях Николай добрался до Москвы. Радости родных не было предела: живой, целый с обеими руками и ногами вернулся. Достал бутылку «шустовского коньяка» отец.

– Предпоследняя из «николаевских запасов», – объявил он. – Последнюю на моих поминках разопьете!

Коля давно не видел такого изобилия: колбаса, сыр, пирожки с мясом, рыбой, творогом. Как давно не ел он всего этого!

– Новая Экономическая Политика или НЭП нынче, – объяснил отец. – Дали свободно производить товары и торговать. Времени-то всего ничего прошло, как ее объявили, а вон – словно при царизме живем! Накормили и одели народ деловые люди…

– Отступление перед мировом капиталом – ваша НЭП, папаша, – встрял Шурка. – Я в знак протеста против нее, пожалуй, выйду из комсомола. Не только из комсомола из партии многие выходят. Для чего проливали кровь в Гражданскую? Чтобы опять купчики, да всякие спекулянты на трудовом человеке наживались?

– Кому лучше сделаешь? Советской власти или буржуям-нэпманам? – спросил Коля, коему еще в армии четко разъяснили суть проводимой партией политики. – Сейчас вопрос стоит: «Кто кого?» Мы их – или они нас? Будем относиться к НЭП как к временному явлению, давать буржуям восстановить производство, торговлю, но контролировать их, а потом послать куда-подальше – победим. Будем выходить из партии и комсомола, давать им бесконтрольно и беспардонно наживаться – подомнут они под себя экономику. После политическую власть захватят. Тогда по-настоящему прежние времена вернутся! И всех инакомыслящих к стенке, в шашки или с петлей на шее на фонарь! Я такого, брат, насмотрелся!

На следующий день отмытый после дальней дороги Николай встал на партийный и военный учет, узнал в какие высшие учебные заведения принимают. Вечером отличился – починил швейную машину, на которую слесари фабрики (так теперь назывались мастерские Александра Федоровича) давно махнули рукой.

– Что швейная машина, что пулемет – по сути дела одно и тоже. А пулеметов я много починил.

– Вот, и будешь главным механиком! – сказал папаша. – Шурка многих комсомольцев на работу устроил. Да только нет у этих ребят серьезного подхода к делу. Думают о светлом будущем, а о сегодняшнем дне не очень заботятся.

– Я, папаша, высшее образование хочу получить, институт окончить. А там и в главные механики можно. Пока знаний не хватает. О Леночке Князевой, что-нибудь слышно?

– Видел ее на днях, – снова влез Шурка. – Прямо старорежимной барынькой стала! Вся в иностранном тряпье! Пальто с меховым воротничком! Тьфу! А ведь всю Гражданскую прошла! Вот, каким боком поворачивается «временное отступление»! О тебе спрашивала… Живет по-прежнему в бывшем доме родителей.

Дождавшись воскресенья, Николай поспешил в особняк, некогда принадлежавший Князевым. Парадный вход был наглухо заколочен. Подошел к черному входу для прислуги. Нашел табличку с надписью: «Князева», позвонил. Дверь открыла Леночка. Она была в шерстяном платье, таком же, что носили жены и содержанки нэпманов.

– Коленька! – бросилась на шею любимому Леночка. – Ну, что же ты не позвонил? Мог бы и не застать! Я хотела прогуляться, подышать воздухом перед началом рабочей недели.

Николай снова впился в любимую долгим поцелуем.

– Что же мы так? В прихожей? Пойдем в мою комнату! Вот и телефон. Номер прежний, какой был до революции, – кивнула Леночка на аппарат, висевший на исписанной телефонными номерами стене.

Потом была страсть, как тогда – перед уходом молодых людей на фронт. Потом были нежность и воспоминания, воспоминания…

– Где ты работаешь, Леночка? – спросил Коля.

– В Народном Комиссариате Просвещения. Меня туда после демобилизации из Красной Армии направили по партийному распределению.

– Так, ты член партии?

– Конечно! С девятнадцатого года – перед штурмом Уфы вступила.

– Надо же! А я только с двадцатого… Это – надо полагать – «временное отступление»? – кивнул Лебедев на брошенное на стул дорогое платье, стоявшие у кровати дорогие туфельки.

– Наш народный комиссар товарищ Луначарский посмотрел на пришедших с фронтов девушек в сапогах, гимнастерках, красных косынках, наганами на поясах. Дал нам всем записки в распределитель, чтобы получили новую, штатскую одежду. Сказал: «Гражданская война и политика „военного коммунизма“ закончились. Вы все являетесь лицом наркомата для учителей, других работников народного просвещения, приезжающих в столицу. У вас они должны научиться одеваться культурно. А отсюда уже и культура в организации работы, решении вопросов социалистического строительства». Пришлось перелезть в гражданское, хотя бывает противно ходить разодетой, словно нэпманше. Чем думаешь заниматься, Коля?

– Поступил вчера в Лесную академию, на механический факультет. Другие высшие учебные заведения либо еще закрыты, либо начинают прием новых студентов летом. Пока поучусь там, а после в какой-нибудь более серьезный институт переведусь, – потянулся Коля к губам любимой.

Потом вновь были любовь, страсть, нежность… Лишь ближе к ночи возлюбленные расстались. Леночке надлежало выспаться перед работой, Коле следующим утром приступать к занятиям.

Учебный процесс для поступивших, подобно Лебедеву, в апреле начался с практики. Под руководством преподавателей студенты чистили парк Академии, раскинувшийся на много гектаров, корчевали пни. Сажали на место деревьев, срубленных окрестным населением на дрова, новые, выведенные в питомнике. Подтягивали общеобразовательный уровень студентов – в большинстве своем бывших красноармейцев, растерявших зачатки знаний в годы войны. Вечерами кипели политические дискуссии между сторонниками Ленина и последователями Троцкого. По субботам, завершив занятия, шли в павильон на остановке трамвая. Там, в буфете пили лимонад, а в дни стипендий баловали себя кружкой пива. Потом Николай заезжал на ночь домой, а воскресенье шел к Леночке. Возлюбленные много гуляли по Москве, по их еще дореволюционным местам: бульварам, Арбату, Тверской. Наслаждались пьянящими запахами сирени и черемухи, яблоневого цвета, цвета липы. Обедали в одной из множества недорогих закусочных, открытых нэпманами. После, вернувшись в комнату Леночки любили и любили друг друга.

В одну из суббот заглянул Лёнька.

– Собирайся, Коля! Нужна помощь! Оружие имеется?

– Наган – твой подарок и браунинг – награда за Гражданскую. Что за помощь нужна? – уже на ходу спросил Николай.

– Анархиста Ахтырского брать будем. Мы его задерживали еще в восемнадцатом году. Тогда он заныл: дескать я – социально близкий, политический союзник. Что буржуев грабил – так это на дело мировой революции. Взяли с него честное слово не воевать против Советской власти и отпустили. Из Москвы Ахтырский уехал. Всю Гражданскую войну провел в бандах Махно, Маруси-бандитки, батьки Максюты. Теперь вернулся. Мало того, что принялся за грабежи – убивает всех, кто ему не понравился. Пытались его на днях взять, подранили. Он упал, прикинулся мертвым. Когда наши подошли, открыл огонь из двух маузеров. Видимо-невидимо людей положил. И наших, и случайных прохожих.

Леонида и Колю подхватила машина ВЧК. Домчала до одной из остановок трамвая. Туда же привезли еще пятерку чекистов.

– По агентурным данным Ахтырского неоднократно видели в районе этой остановки, – сообщил старший группы. – Здесь у него поблизости «берлога». В это время он ее покидает и куда-то уезжает на трамвае. Если верить нашим секретным сотрудникам, должен появиться минут через десять. Пока, товарищи, делаем вид, что ждем трамвая. Берем Ахтырского по моей команде: «Этот – наш».

Ахтырский появился несколько раньше. Старший вовремя среагировал:

– Этот наш! – отбросил он газету.

Чекисты бросились к Ахтырскому. Тот выдернул из-под плаща маузер. Однако Николай опередил его. Он выстрелил анархисту в сердце, всего шагов с пяти. Тот, хватая ртом воздух, начал заваливаться, выбросил вперед руку с оружием. Однако выстрелить не успел. Пули из наганов и браунингов разнесли его в клочья.

– Живым надо было брать! – цыкнул на Колю двоюродный брат.

– Ахтырский объявлен вне закона как политический террорист и подлежал немедленному уничтожению, – сплюнул старший. – Я специально приказал взять на операцию того, кто не очень разбирается в наших уставах. Чтобы действовал не по ним, а по обстановке. Молодец – красноармеец! Матерого хищника завалил!

– Я еще в восемнадцатом году дал ему рекомендацию в ЧК. Да он на фронт сбежал, – хмыкнул Леонид.

– Теперь и я дам, – сказал старший группы.

– Мне бы Академию закончить… – замялся Николай.

– Ладно уж, академик! Садись в машину – отвезем домой. А эту падаль товарищи в морг определят…

Доучиться Лебедеву не дали. Получил направление в соответствии с партийно-комсомольской мобилизацией на учебу в Школу командного состава Пограничных войск. В школе стоял дым коромыслом.

– Кто такие пограничники? Это, что ли, как стражники при царизме? Нет моего желания здесь обучаться! Пиши меня в красную конницу товарища Буденного, а еще лучше – в Рабоче-Крестьянский Красный Флот! – бунтовала комсомольская молодежь.

– Тихо, товарищи! – прикрикнул командир-пограничник, как выяснилось позже заместитель начальника школы. – Кто не хочет учиться отпустим! Однако сообщим в партийные и комсомольские организации о вашем непонимании политики советского государства! Вас сразу из партии с комсомолом в шею выгонят! Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Еще есть желающие демагогию разводить?

– А ты, товарищ – кавалер ордена Красного Знамени тоже не желаешь учиться? – кивнул он на награду Лебедева.

– Откровенно говоря, не желаю! Но если партия велела – буду учиться на пограничника, – ответил Николай. – Как говорится, стерпится-слюбится…

– За что орден?

– В девятнадцатом году за взятие Уфы получил. Лично из рук товарища Фрунзе.

– Что сознательность проявляешь – правильно! А вот насчет «стерпится-слюбится» – зря! Поверь, товарищ, пройдет совсем немного времени, и отменят мобилизации! Молодежь станет считать честью служить в погранвойсках. В очереди стоять будет, чтобы к нам в школу попасть!

После получили обмундирование – новенькие гимнастерки с темно-зелеными нагрудными клапанами – «разговорами» и такими же петлицами, шлемы с темно-зелеными звездами, галифе и кожаные… лапти. Над ними долго смеялся Александр Федорович, назвавший эту обувь «штиблетами в клеточку».

– Ладно, – хмыкнул он. К концу учебы собственноручно сошью тебе сапоги – генеральские, как при царизме. А в этой обувке много не навоюешь!

Пришлось в таком виде идти на свидание с Леночкой – гражданскую одежду у курсантов забрали. Та отнеслась с пониманием:

– Преодолеем разруху, Коленька, будет все по-другому. И обувь у военных будет совсем иная!

На полгода «загремел» Николай на казарменное положение. Увольнение давалось лишь по воскресеньям. Остальное время было посвящено учебе, караульной службе, выполнению различных хозяйственных работ. Лебедев успевал лучше других, стал командиром отделения. Отличился он не только знаниям уставов, тактики. Лучше других Коля овладел японской борьбой джиу-джитсу. Этой борьбе курсантов стали учить с первых же дней пребывания в школе. Босой чернявый человечек с раскосыми глазами, желтым лицом, в синем наряде и черном поясе церемонно поклонился ученикам.

– Чему может научить этот китаёза? – пренебрежительно кивнул на него двухметровый Ваня Гулидов – силач и признанный кулачный боец из Сокольников.

– Я не китаец, а японец! Японский коммунист, – обернулся в его сторону, услышавший реплику преподаватель. – Зовите меня: товарищ Акихиро. Ну а чему могу научить сейчас покажу. Курсант Гулидов, ко мне! Попробуйте одолеть меня! Не стесняйтесь – бейте!

Ваня с размаху нанес мощный удар. Кулак просвистел над головой присевшего учителя. Ваня ударил левой рукой, норовя угодить в грудь. Снова кулак просвистел рядом с отступившим на шаг товарищем Акихиро. Еще серия размашистых ударов не достигла цели. Затем японец поднырнул под Ваню и неуловимым взгляду броском швырнул через себя. В мгновение преподаватель оказался на спине распластавшегося на матах Гулидова, заломил ему руку за спину.

– Больно? – спросил японец.

– Ох, больно! – выдохнул Ваня.

– В строй! Кто следующий товарищи?

Курсанты били педагога, кто чисто уличными приемами, кто – боксерскими ударами, кто пытался завалить. Товарищ Акихиро ловко увертывался, а затем, когда противник начинал уставать, опрокидывал его то подсечкой, то подножкой, то броском через бедро или голову. Дольше всех продержался Николай. Он использовал приемы боя, коим его научил Леонид. Наконец, преподаватель опрокинул и его.

– Эти удары мне незнакомы, – сказал японец.

– Они наши, семейные, – встал Николай.

– Но меня тоже недаром родители Акихиро назвали, что по-русски означает: умный. Вы, товарищ курсант, особенно способный. Если хотите, поучу вас дополнительно, в свободное от учебы время.

Коля овладевал не только приемами джиу-джитсу. Однажды он, было, одолел учителя, но тот нанес ногами серию ударов, незнакомых Лебедеву.

– Не по правилам! – поднялся с ковра Николай.

– Враг тоже не по правилам будет драться, – как всегда невозмутимо ответил японец. – Могу поучить вас этому виду борьбы. Карате называется. Я предложил учить курсантов и ему, однако начальство сочло лишним.

– Посильнее джиу-джитсу будет, – оценил единоборство Николай.

– Знающий карате может победить вооруженного саблей, ножом, пистолетом, винтовкой. Может даже увернуться от пули. Будем учиться?

– Обязательно будем, товарищ Акихиро!

Вскоре знания, полученные от японца, пригодились Николаю. В один из октябрьских вечеров он возвращался с Леночкой из театра. Та говорила, что красный командир должен быть человеком высокой культуры. Поэтому тащила Колю на все премьеры, все выставки. Уже неподалеку от ее дома молодых людей тормознула троица щегольски одетых парней.

– Гоп-стоп, перевернуться, бабушка здорово! – спели они припев любимой бандитами песни, брезгливо скользнули взглядами по лаптям Николая. – Отвали, лаптёжник! А ты, барынька, выворачивай сумарёк! Кольца, серьги снимай! Не то из ушей выдернем!

На Колю смотрел наган, двое других бандитов поигрывали финскими ножами. Николай ударил ногой по руке с револьвером. Послышался хруст ломаемой кости и лязг о мостовую выбитого оружия. С разворота Лебедев ударил по шее ребром ладони оказавшегося рядом налетчика. Третьего застрелила Леночка из вытащенного из сумочки маленького, «дамского» пистолета. Коля приемом джиу-джитсу сломал руку бандита, выронившего нож. Бандиты попытались подняться, но ударами ног Лебедев вернул их на мостовую. Вдалеке слышались трели милицейских свистков.

– Я вас, суки, из-под земли достану! На куски порежу! – сипел тот, что был с наганом.