Дурак на красивом холме

В результате, сеть натянулась на высоте полуметра над грунтовой дорогой и в темноте была заметна только на предельно близком расстоянии.

Конечно, это было наивно, но хотелось как-то ответить на несправедливое и неспровоцированное нами преследование. Я уже слышал, как к нам приближается мотоцикл с потушенной фарой – неторопливо, как уверенный в себе хищник.

Между тем, природа пришла нам на помощь. Небо затянуло тучами, месяц уже не проглядывался в прорехах, стало совсем темно, и вскоре закрапал мелкий, но обильный дождик.

Водрузив на голову рюкзак, я вошел в воду. Она уже не показалась мне такой холодной, видимо, от заигравшей в партизанском азарте крови.

На вероникином высоком берегу местами росли большие деревья. Она и сама ожидала меня взобравшись по наклонному стволу могучей ракиты на крепкий сук, откуда подобно разведчику из племени делаваров наблюдала за моими манипуляциями. Наверное, волновалась, потому что тоже слышала шум приближающегося мотоцикла и даже видела его.

Я взобрался рядом с ней, но увидеть чего-либо уже не мог. Вероника сухо и кратко изложила, что видела при скудном свете растущей луны: темное пятно, двигавшееся к нам с черепашьей скоростью, которое то пропадало, то возникало вновь. Такой был рельеф.

Я представил себе невысокие сухие гривы, перемежающиеся с сырыми заболоченными впадинами – потому и была такая черепашья скорость. Но почему только один мотоцикл? Ведь в поселке мельтешила целая банда байкеров!

– Кекс их в разные стороны разослал.

Она умеет читать мысли!

– А кто он вообще этот чертов Кекс?!

– Бывший сержант не знаю каких войск. Попал в дисбат за издевательства над молодыми. Недавно вернулся. Невеста не дождалась.

– Правильно сделала, что не дождалась – с таким упырем жить!

– Говорят, он ее очень любил.

– Ты так говоришь, будто симпатизируешь этому моральному уроду! – возмутился я (не поймешь этих женщин!).– Послушай, а ведь их всего двое! Нам по силам с ними сразиться!

– Их там трое – это гринькин мотоцикл, трехколесный.

– Ты по звуку узнала?

– Фара не горит.

– А почему?

– Я разбила.

– Чем?

– Топором.

– А зачем?

Она не ответила.

– А кто он – Гринька?

– Мой бывший жених.

Ну и дела! А ведь она, похоже, продолжает любить этого Гриньку! Поэтому и не уезжает из этого ненавистного поселка, работает телятницей за мизерные деньги. Видимо, надеется на примирение.

– Ты хочешь, чтобы он позвал тебя обратно?

– Нет. Я никогда не вернусь в эту гадкую деревню.

– Чего же ты хочешь?

– Я не знаю…

Мотоцикл преодолел последнюю низину, дико взревел и понесся с бешеной скоростью в стремлении наверстать упущенное. Казалось, он порвет как ниточку невесомую сеть и не заметив ее, чего я и хотел уже задним умом, сожалея о содеянном.

Как бы не так! Моя легкомысленная затея сработала!

Врезавшись на полном ходу в препятствие и запутавшись передним колесом в мокрой сети, мотоцикл вместе с ней кубарем полетел по скату в речку. Пассажиры посыпались в разные стороны, водитель же вместе с железным конем сделал сальто-мортале и описав красивую дугу, шумно упал в воду, в то самое место, где стояла совсем недавно запутавшаяся Вероника.

Я не успел испугаться за его жизнь. Зло матерясь и отплевываясь от сети, облепившей ему лицо, он на чем свет стоит, проклинал дурака Кекса, который отправил их в эту сторону. Его спутники, тоже серьезно не пострадавшие, морщась от болезных ушибов, ругали мудаков-рыбаков, повесивших сушить сеть в неправильном месте. Мне такая версия понравилась – действительно, надо же додуматься до такого!

Успокоенный и внутренне радостный, я был взволнован другим вопросом:

– А кто из них Гриня?

– Его среди них нет – он действует всегда чужими руками.

Про Кекса я не стал спрашивать. Его гнусный голос я бы узнал сразу.

Мы не стали дольше наблюдать за действиями горе-преследователей. Жертв среди них не было и совесть моя была чиста. Они получили адекватное своим нехорошим замыслам наказание. О том, что мог быть летальный исход, я старался не думать. В конце концов они, а не мы развязали эту войну. И если с их стороны она была откровенно несправедливой и аморальной, то упрекать нас в вероломстве было бы, наверное, неправильно.

Я еще долго размышлял о справедливых и несправедливых войнах, о невозможности к воплощению в жизнь толстовской теории о непротивлении злу насилием, о том, что добро должно быть с кулаками.

На самом деле в глубине души, и даже не очень глубоко, я чувствовал, что во мне пробудилось ретивое, проснулся древний инстинкт воина, не менее древний, чем инстинкт охотника. Благоприятный исход первого столкновения с неприятелем внутренне подвигал к дальнейшему более или менее активному сопротивлению. Хорошо это или плохо, я не знал. Вероника молчала, не давая ни положительной, ни отрицательной оценки моим действиям.

Быстрее, чем я предполагал, мы добрались до железной дороги. Взобравшись по осыпающейся щебеночной насыпи наверх, сели передохнуть на рельсы. Молча погрустили каждый о своем. Оба были некурящие, что было хорошо для нас во всех смыслах. В данном случае не надо было таить огоньки сигарет от неприятеля.

С рельсов нас согнал проходящий состав, идущий с востока на запад. Когда мы скатились вниз на противоположную от поселка сторону, возникло обманчивое ощущение, будто мы теперь в безопасности. Казалось, мы пересекли границу, отделяющую территорию враждебного государства от невраждебного.

Возвращаться на враждебную территорию и окольным путем по полям изыскивать для ночлега рекомендованные стога совсем не хотелось. Это было не только опасно, но и скучно. Открывшееся же перед нами пространство сплошного леса с рассекающей её речкой, ставшей нам как бы родной, манила неизведанностью и возможностью укрыться в чаще. Когда мы сидели на рельсах, тучи несколько рассеялись, пропустив толику лунного света и дали нам возможность охватить взглядом достаточно большой лесной массив, который привлекал неумолкаемым брачным пением весенних птиц, успокаивающим бальзамом льющимся в наши встревоженные души.

И мы погрузились в этот лес, уже представляшийся мне чем-то вроде сельвы в бассейне Амазонки.

Здесь мы совершили ошибку, точнее сказать, совершил ее я. Непростительно было человеку, периодически обращавшемуся к географической карте нашей местности, даже не пытаться восстановить в памяти пересечения голубых ниточек рек с великой транссибирской магистралью. Одним словом, я расслабился в романтическом наваждении весеннего леса и повел Веронику по тому же берегу, на который мы с такими трудностями переправились. Видимо, по этой причине он казался мне более ценным и значимым.

На самом деле, нам следовало перейти на прежний берег, дававший пространство для маневра. Но это я понял позже.

Почти уверенные в своей безопасности, мы из осторожности всё же прошли ещё километра полтора до места впадения нашей речушки в более крупную. Здесь мы к нашей радости обнаружили плетенную из тальника и обмазанную глиной хибарку, видимо, служившую временным пристанищем и укрытием для разных бродяг-природолюбов: охотников, грибников и рыболовов. Внутри оказался выложенный из булыжников камелёк с пристроенной над ним вытяжной асбестовой трубой. Мы легкомысленно решили, что теперь имеем возможность смело развести огонь, согреться, высушиться и перекусить без риска быть увиденными с дальнего расстояния.

У Вероники была кастрюля с вареной картошкой, у меня соленое сало и репчатый лук. С детства увлекаясь историей, я на всю жизнь запомнил, вычитанное где-то, что воины Александра Македонского всегда носили в своих котомках репчатый лук, обеспечивавший им силу, здоровье и неутомимость в длительных переходах и всегда придерживался этого правила.

Мы пристроили мою чугунную сковородку на очаг, нарезали и накидали туда сначала сало, потом лук, и, наконец, известную горемычную картошку. Освободившуюся от нее кастрюлю использовали как котелок, благо она была алюминиевой, вскипятив и заварив в ней крепкий чай. У Вероники нашлись дешевые карамельки, которые показались мне божественно вкусными будто знаменитые восточные сласти.

«Жить стало лучше, жить стало веселей!»

Опьянев от блаженного тепла, вкусной еды и приятного предчувствия грядущих приключений с интересной попутчицей, ощущая себя благородным «лыцарем» -спасителем, я расслабился, и как свойственно самодовольным самцам-сибаритам, вытянулся и развалился на дощатой узкой лежанке, покрытой прошлогодним жухлым сеном. Вероника тем временем пошла к реке набрать в кастрюлю воды, чтобы согреть ее и помыть жирную сковородку и ложки. Вернулась она встревоженной, нарушая тем самым мое безмятежное состояние мечтателя, воображавшего, что он добыл себе, наконец, настоящую джеклондоновскую женщину-скво.

Багряные отсветы от пламени открытого очага делали ее напрягшееся, с обострившимися скулами лицо, обрамленное черными волосами, действительно похожим на лицо дочери вождя краснокожих.

– Там! – она махнула в сторону железной дороги. – Стреляют!

Я тоже слышал хлопки выстрелов, но полагал, что это балуют нетерпеливые подвыпившие охотники, забыв, что в этом году весенняя охота запрещена.

– Разберемся, – спокойно сказал я, и как голливудский ковбой, неторопливо встал и вышел из хижины. Спокойствие мое, происходившее большей частью от того, что я постоянно находился в каком-то параллельном, выдуманном мною мире, с одной стороны имело положительную роль – я никогда не поддавался панике. С другой, чрезмерное спокойствие таило в себе и определенную опасность – иногда, ведь, надо и подсуетиться, чтобы не попасть впросак!

Я огляделся. Мы находились в низине, покрытой низкорослым пойменным лесом. Увидеть отсюда железную дорогу возможно было только взобравшись на вершину более-менее высокого дерева. Но кругом росли всё больше какие-то кустообразные ивы и, судя по запаху от переломленных мною в нервенности веточек, заросли черемухи и прочей подобной крушины.

А вот наше местонахождение, без сомнения, было видно издалека! Мы так раскочегарили наш очаг, что оранжевое пламя с рассыпающимися искрами от сухостойного ивняка, пульсируя, вырывалось из вытяжной трубы высоко наружу, освещая окрестность и предательски подавая сигнал возможным неприятелям.

Вновь раздались выстрелы, но гораздо ближе. Ухом охотника я определил источник – гладкоствольные ружья двенадцатого калибра. Но весенняя охота в этом году запрещена. Стало быть, это либо браконьеры, либо разгулявшиеся пьяные придурки, либо, что вернее всего, наши неутомимые и неотвязные преследователи!

Непонятен был смысл этого шумового эффекта: что это – психическая атака, рассчитанная на то, что мы как зайцы выскочим из кустов или просто пьяный кураж обкурившихся тинэйджеров?

Наверное, то и другое. С одной стороны, расчет на то, чтобы нас обезволить и привести к мысли, что сопротивление и бегство бесполезны, а с другой – молодежи, оторванной от дискотеки, хотелось продолжения веселья. И конечно, на этот раз организованная и целенаправленная облава происходит под непосредственным руководством одного из атаманов.

– Это Кекс. Он любит такое, – сказала за моей спиной читающая мысли Вероника. – Пойдем. Я собрала вещи и потушила огонь… Пойдем же!

– Куда пойдем? Мы зажаты с двух сторон речками! Опять придется лезть в воду.

– Не придется. Здесь есть переправа. Возьми свой рюкзак!

Она подала мне мой собранный и застегнутый рюкзак. «Какая ты славная!» – хотел было я сказать, но вовремя удержался. Не любит она, когда хвалят.

Вновь вскинув свои вьюки, мы подошли к бОльшей речке. Я увидел вывернутую с противоположного подмытого берега большую осину, кроной лежащую на нашем берегу. Она ритмично подергивалась ветвями под мощным напором быстротекущей воды, едва удерживаемая остатками корней за вывороченную почву.

Прежде чем взойти на ее дрожащий ствол, я на секунду задумался. Затем решительно снял рюкзак, развязал его и вытащил оттуда самое тяжелое, в первую очередь сковородку.

– Открывай сумку!

Вероника расстегнула свою спортивную сумку. На поверхности я увидел свой кухонный нож и тут же его забрал.

– Он мне сейчас понадобится. Я тебе его потом верну, раз ты без него жить не можешь.

В открытую сумку я покидал вынутые из рюкзака вещи.

– Я понесу твою сумку. А ты надевай рюкзак и иди первой. С древнейших времен принято пропускать вперед женщин…

Я хотел продолжить довольно плоским анекдотом о том, что первыми запускали женщин в неизведанные пещеры, чтобы проверить не живет ли там уже медведь или саблезубый тигр, но она не стала слушать продолжения, а накинув рюкзак на плечи, ловко и проворно перебежала на другой берег – будто гимнастка по бревну.

«Таковой она в прежней жизни и была!» – подумал я, вступая с опаской на колеблющийся ствол. Другого объяснения я придумать не мог. Себя-то я всю жизнь воображал непревзойденным канатоходцем, тренируясь этому искусству где только можно. Ходил по рельсам, по разным бревнышкам через ручьи, по стальным трубам, распирающим свайные швеллеры в котлованах метростроя, и даже по верхам бетонных заборов-ограждений, связывая их ушки проволокой между собой, получив за это нагоняй от самого хромоногого Журавлева, знаменитого главного инженера нового начинания в Сибири, неожиданно появившегося у меня за спиной.

Но идти по дергающемуся под ногами стволу, готовому в любой момент окончательно оторвать корни от земли, это совсем другое дело!

Судорожно цепляясь правой рукой за гнущиеся ветви (левой я поддерживал тяжелую сумку, перекинутую через плечо), медленно, страшась потерять равновесие и сковырнуться в стремительно текущую бурливую речку, я, наконец, добрался до самого опасного отрезка пути – голой, без спасительных сучьев, части ствола. Но тут пришла на помощь Вероника!

Покуда я подобно южноамериканскому ленивцу полз по стволу дерева, она успела изготовить длинный шест из ровного ствола молодой березки, так называемую легý, которую и вручила мне, легко и непринужденно подойдя почти вплотную.

«Она всё делает лучше меня! – с восхищением подумал я, глядя ей вслед. – Вот он – мой ангел-хранитель!»

Ступив на берег, я судорожно стал шарить на поясе нож. Его не было и я в ужасе воскликнул:

– Нож потерял! Наверное, в реку уронил!

– Он здесь! Ты его в карман рюкзака машинально сунул.

Она подала его мне, держа за лезвие и иронически скривив губы. «Презирает, – мелькнуло в голове. – Думает, вот губошлеп, который воображает себя ковбоем!»

И всё же она молодец! Всё подмечает и запоминает. И действует умело и оперативно. Кухонным ножом сумела так быстро срубить твердую березку и срезать ненужные ветви. Правда и нож был большой и тяжелый, видимо, предназначенный для разделки туш, потому он мне и поглянулся.

В достоинствах его я еще раз убедился, орудуя им как мачетэ, когда перерубал натянутые струнами остатние корни осины, еле удерживавшие ее за вывороченную прибрежную почву.

– Плыви, милая!

Я оттолкнул ее сначала ногой, а потом шестом. Осине не хотелось с нами расставаться. Она цеплялась ветками кроны за тальниковую поросль покинутого нами берега, ставшего уже враждебным.

И вновь я почувствовал близость Вероники, тоже взявшейся за шест и прильнувшей ко мне в стремлении помочь. Из ее распахнутого ворота пахнуло разгоряченным телом – запах пота напоминал распаренный березовый веник.

Вдвоем мы оттолкнули осиновый комель почти на середину речки, то есть на самый стрежень. Мощное течение помогло нам, раскачав ствол и выдернув крону из зацепистых зарослей. Помахав нам на прощание ветвями, подхваченная потоком, осина скрылась в темноте.

Конечно, спустя некоторое время, ее обязательно прибьет к берегу и развернет, восстановив статус нерукотворного моста. Но случится это уже ниже, за пределами полуострова, и наши неугомонные преследователи не смогут им воспользоваться.

Прежде чем согласно обещанию отдать нож Веронике, я заострил им оба конца шеста – получилась сарисса, знаменитое копье македонян. С помощью таких длинных и тяжелых копий отважные воины Александра сокрушали превосходящие силы противника. Вероника с интересов наблюдала за мной и не торопила. Похоже, я начинал забавлять ее своими фокусами и постепенно становился симпатичен.

Между тем, наши противники приближались. Через чащобу стали пробиваться лучи фонариков и слышны голоса людей. Более того, к ним добавился лай собаки!

– Вероника, тебе не кажется, что мы попали с тобой в другое время – на полвека назад? И бежим мы из фашистского концлагеря, и преследуют нас гитлеровские вертухаи?

«А собака толковая,» – подумал я с уважением. – " Как она верно взяла наш след и целеустремленно ведет куда надо. Наверняка, немецкая овчарка – они самые умные.»

Но вспомнив, кого она ведет и кто у них командир, невольно представил себе другой образ собаки: белесого, похожего на Кекса бультерьера с маленькими, налитыми кровью глазами и жуткой мордой монстра-убийцы.

Я люблю собак. Всю жизнь был собачеем, и предпочитая по известным причинам легавых, относился с большей или меньшей симпатией и к другим породам.

Но эту мерзкую породу, ставшую популярной среди определенных кругов населения – после того как прорвало канализационную трубу с Запада, патологически возненавидел. Случалось видеть самому и слышать от других, как на собачьих выгулах, с молчаливого согласия хозяев, они душили не только бродячих котов, которым к счастью в большинстве случаев удавалось улизнуть в подвал или залезть на дерево, но и своих же бедных собратьев, без шансов на спасение: добродушных уличных пёсиков, подкармливаемых одинокими сердобольными старушками.

На мои замечания, что это не есть хорошо, самодовольные и уверенные в своей правоте новые хозяева жизни, явные торгаши-спекулянты, мило улыбались (если женщины), либо похохатывали (если мужчины), культурно и убедительно объясняя, что необходимо избавляться от разных носителей заразы без определенного места жительства.

Забывшись под впечатлением вспыхнувших воспоминаний, я воинственно поднял и потряс свое увесистое копье:

– Я убью этого мерзкого бультерьера! Пусть только переберется сюда!

– Это не бультерьер! Это колли.

На мой недоуменный вопрошающий взгляд Вероника сочла нужным пояснить:

– Шотландская овчарка.

– Я знаю, что колли это шотландская овчарка. Но почему ты решила…

Она не дала мне договорить, прервав потеплевшим голосом:

– Потому что это Ральф.

И тут же резким пронзительным голосом закричала:

– Ральф! Ральф! Ко мне!

Раздался треск ломаемых сухих веток и через несколько секунд на противоположном берегу нарисовалась Лесси – красивая, длинношерстная, рыже-белая собака.

– Иди ко мне, миленький! Иди ко мне, Ральфик! – ворковала Вероника.

Нерешительно потоптавшись, поскуливая в боязливом нетерпении, Ральф вступил в воду и поплыл. Течение отнесло его метров на десять ниже, прежде чем он выбрался на высокий осыпающийся берег. Отряхнувшись от воды, радостно махая хвостом и улыбаясь, он потрусил к нам.

– Не бойся! Он хороший. Единственный настоящий человек в этой семье.

Я понял, что пес с гринькиной усадьбы, и у Вероники с ним самые дружественные отношения, если не сказать больше. Наверное, он тосковал по ней, поэтому и след взял так быстро и, в душевной простоте и без задней мысли, повёл за собой наших врагов.

Я вспомнил свою городскую охотничью собаку по имени Дейзи. Когда мне случалось уезжать в командировку, она отыскивала какой-нибудь непостиранный элемент моей одежды и уходила с ним в свой угол молча страдать. Несмотря на то, что была беспредельно доброй, как и все легавые, она угрожающе рычала, если кто хотел у нее это отобрать. Вот такие они трогательные и преданные существа – собаки!

Пообнимавшись и пооблызавщись с Вероникой, пес вдруг лег у моих ног. Для меня это не стало новостью. С собаками у меня, как правило, дружественный контакт возникает сразу, причем без всяких посылов с моей стороны.

Как-то будучи в гостях у представителей вышеупомянутого слоя, мне довелось пережить несколько тревожных минут. Хозяйский бультерьер вдруг залез ко мне на диван, положил лапы на плечи и стал лизать у меня за ушами. Оцепенев от ужаса, я боялся шелохнуться, а хозяева, умиленные действиями своего любимца, весело смеялись.

– Они здесь! – раздался возглас с другого берега, и тут же вспыхнул-хлопнул ружейный выстрел и дробь просвистела у нас над головами.

– Бежим! – мы совсем забыли о наших вооруженных преследователях, а они проявили военную хитрость, напоследок сменив тактику – выключили фонарики и без шума преодолели последнюю сотню метров.

Пригибаясь, мы скатились в низину и понеслись, как вспугнутые косули. Пес, радостно вспрыгивая, бежал рядом.

– Стойте, суки! Убьем!

Как бы не так – мы спортивные ребята! И покрыть зону досягаемости дробовика было для нас делом нескольких секунд.

Однако, мы продолжали бежать еще несколько минут, а потом, запыхавшись, с колотящимися сердцами, долго шли пешком – как мне казалось, сами не зная куда, лишь бы подальше.

Впереди шла Вероника с моим облегченным рюкзаком за плечами. Я, как положено джентльмену, тащился сзади с тяжелой сумкой. У меня болел бок от неправильно уложенной в нее сковородки, а поправить удобнее не мог, потому что в другой руке у меня была сарисса.

Выбросить ее я не решался, придав ей в своем воображении мистическое значение как палочке-выручалочке. Кроме того, она была очень ровной плюс изготовленной самой Вероникой, что увеличивало ее ценность в моем восприятии. Но главной причиной, не позволявшей мне отказаться от сариссы, был всё-таки пробудившийся во мне древний инстинкт воина.

То есть, проститься с единственным моим оружием было равносильно переходу на позиции смирения и несопротивления, что в свете последних событий, когда мы несмотря ни на что переигрывали соперников, было бы капитулянтством. Только сейчас до меня дошёл в полной мере смысл нежелания Вероники расставаться с кухонным ножом, который в ее руках был чем-то вроде акинака в руках несклонной к покорности скифской женщины.

Как только на пути появилась удобная природная скамейка в виде сломанной бурей березы, я объявил привал. Пора уж было преодолеть обуявший нас животный страх, отдохнуть, перемотать портянки и привести мысли в порядок.

Я спустил свою торбу на землю и поставил стоймя свою сариссу. Она возвышалась надо мной на полтора метра.

«Длинновата…» – подумал я. Древнемакедонское оружие явно не было рассчитано на условия сибирских перелесков!

– Дай-ка сюда нож. Надо привнести некоторые технические изменения в мое оружие и сделать его более удобным.

Я обтесал древко от коры-бересты, укоротил его до уровня своего роста и закруглил концы. Покрутил туда-сюда: получилось тоже известное оружие, оно же и посох с забавным названием БО! Я мысленно перенесся из античного Средиземноморья к тихоокеанским берегам восточных цивилизаций…

Когда-то, в армейские годы, мне случилось целый месяц пасти отару курдючных овец. Служба проходила в Туркестанском военном округе. Зажиточные представители местного населения были в дружественных отношениях с нашими офицерами, и последние, для поддержаниях их не без личного интереса, имели обыкновение вверенных им отечеством солдат отдавать иногда в аренду – для производства каких-нибудь малоквалифицированных работ, как то: ремонт и строительство домов и дувалов, копка садово-огородных арыков, очистка от грязи колодцев и хаузов, и так далее, и тому подобное.

Мне повезло – меня отдали в чабаны, что более чем соответствовало моему поэтическому мироощущению природолюба и созерцателя.

Обязанности мои были предельно простыми – рано утром вместе с отарой в двести голов уходить в полупустыню, в обеденное время приводить их домой на водопой, отдыхать от жары и потом опять в поле до сумерек.

Вечером мне предоставлялось право отдыхать по собственному усмотрению. И я, конечно же, предавался чтению.

В углу отведенной мне для проживания глинобитной каморки я обнаружил огромные кипы старых и новых журналов, неизвестно как сюда попавших (интересоваться этим по восточным понятиям было непринято) и предназначенных для растопки.

Среди множества новеньких партийных журналов, которые никто кроме меня даже не раскрывал (судя по первозданно чистым страницам, источавшим свежайший типографский запах), я обнаружил чудом затесавшиеся замусоленные номера «Вокруг света».

Понятное дело, я накинулся на них с жадностью изголодавшегося зверя.

Если из всей партийной макулатуры мое внимание привлекла только статья о международном троцкизме в глупой надежде почерпнуть в ней что-нибудь познавательно-интересное и неизвестное (однако текст оказался скучнейшей идеологической прокламацией без каких-либо аргументов), то немногие номера научно-популярного журнала зачитаны были мною до дыр.