Полная версия
В поисках прошлогоднего снега
Ночью я опять летала во сне – с помощью ветра и шляпы.
При этом стараясь запомнить весь механизм взлета. Оказалось, все просто (я всегда это подозревала!): надо иметь шляпу – черную, с широкими полями, это важно! – поднять ее двумя руками над головой, дождаться сильного порыва ветра и…
Нужен еще холм. Холм – это обязательно. Значит, стоять на холме, держать наготове шляпу (крепко держать!), дождаться ветра, поймать его в шляпу (шляпа большая, вместительная!) – и!..
Прилететь на улицу Пушкина.
(А куда же еще лететь?..)
…Опустилась. И сказала кому-то (значит, кто-то опять был рядом!) – ну вот, мне все так и снилось: я иду по Пушкина, ветер в лицо, листья…
И просыпалась. Долго не веря в очевидность: не было никакого холма, шляпы, не дул ветер, не летели листья – ничего не было.
Но кто же этот непостижимый «кто-то»?! Вечный спутник, поводырь, сопровождающий меня в этих бесконечно повторяющихся снах, обрывающихся в одном и том же месте – «Ну вот, мне все так и снилось – я иду по Пушкина…».
Междугородний звонок.
– Ты в Питере? – изумляется Ирка.
– Как видишь.
– Слушай, а мне сказали, что ночью тебя видели здесь, в Кишиневе!
– Как это?
– Ты представляешь?! Я уже обзвонила всех, люди в смятении…
Значит, я и вправду была там. Раз люди видели. Я летала туда. С помощью ветра и шляпы.
– А кто меня видел?
– А пес его знает!.. Слушай, а ты точно в Питере? Не врешь?.. А, ну да, я ж звоню… Но ты точно не прилетала?..
– Я прилечу.
– Когда?
И тут очень важна интонация: резкая, строгая, требовательная, Иркина: когда?!
Когда найду в этом плоском городе холм, куплю шляпу, дождусь ветра и – механизм взлета я запомнила! – и прилечу…
Встретимся у ПушкинаЗначит, тут было важно правильно выбрать время года.
Чтобы на озере, у Дневного кинотеатра, была осень.
А в парке Пушкина – весна.
Лето пусть будет у Ильинского базара, которого нет (но пусть он будет).
Зимы не надо.
И убрать все лишнее – новые дома, новые улицы, машины… Людей тоже убрать. Чтобы было пусто – только деревья.
Деревья оставить.
Солнца тоже не надо: солнце, люди – они помешают моей печали, рассеют туман.
Утро, одиночество, город – владей! Прошлым.
Значит, сесть в троллейбус на Пушкина, близ Садовой и…
Но чтобы не было людей, мы договорились.
А если люди, то…
Не-ет, ну, это сложно. Это тогда надо поднять с постели Анечку (а во Флориде три часа ночи!) и доставить ее, сонную, на пересечение улиц Пушкина и Пирогова. Туда же вернуть весы из 70-х и посадить рядом вечно недовольного дядю Фиму (вынуть из могилы). А на углу Искры и Пушкина поставить Колю Сундеева (из Сан-Франциско) – и пусть он читает свои стихи про косарей (а кто запретит?!).
А вот на Гоголя и угол… забыла, неважно (важно!), поместить Ваню и Борю (это другой Боря) – и пусть он доскажет свою историю, начатую тридцать лет назад, о том, как теща предъявила ему ультиматум: или Боря немедленно вставит стекло в форточку, из которой ей дует, или же она закроет ее Бориной задницей – и все смотрят на Борину задницу, прикидывая – хватит или нет.
И пусть они все стоят по своим местам и радуются тебе, едущей в троллейбусе по кольцу – вот тогда да! Тогда пусть будут и люди.
Но этого не может быть.
Тогда и ничего не надо.
А если все-таки надо?..
Ну, тогда иди к Пушкину: верные городу собираются именно там.
Хочешь увидеть всех разом – ступай в парк.
В 90-е годы там спасали памятник – тем и сами спаслись. Они защищали его – теперь он защищает их. Все по-честному.
Выжили только те, кто прибился к нему.
Для кого-то Пушкин – это классика, а для них – современность, национальная идея, самоидентификация. Пушкин жив! «Встретимся у Пушкина».
И я тоже, конечно, отправлюсь к нему.
…И меня обнимет такое количество друзей, что я до сих пор живу обнятой.
Озеро«В Израиле есть все,
кроме Комсомольского озера».
(поэт Виктор Голков)– А ты знаешь, что Комсомольского озера больше нет?
– Как это нет? А где оно? Голков забрал?
– Высушили.
– Не может быть!.. Не верю. Как же вы это допустили? Зачем?!
– Стало гнить… Экологическая катастрофа.
Боже мой… Бедный Голков.
Бедные мы.
Ну какой же это Кишинев без Комсомольского озера?!
Так. Озера нет, Дневного кинотеатра нет… А Дрейзлер есть?
– Дрейзлер на месте. Слушай, а давай спустимся к озеру?
Нет! Ни за что. Я не хочу видеть его труп. И даже не хочу знать, что его нет. Вы мне ничего не говорили, ясно?
– А может, оно уже есть? Давай посмотрим. – Улыбка в усы, которых тоже нет.
– Ткач, а где твои усы?
– Продал.
– Пропил, что ли? Ладно, так и быть, спустимся до первой аллеи, но дальше ни шагу. Господи… и сколько же в этих аллеях было свиданий и клятв!..
– И эксгибиционистов.
– Ты все испортила, Алла. Как говорил Полтавец, наплевала на солнце и погасила.
Алла и Ткач – это главные мучители, сладкие мучители, каждой весной посылающие мне в завьюженный Питер благую весть: расцвела сирень (идут невыносимые подробности), вот-вот расцветет абрикос (еще невыносимей!)…
Самое красивое дерево на свете – цветущий абрикос.
Сакура – просто распиаренное дерево.
– Ну давай еще спустимся.
– Нет! Я боюсь. Ну ладно… но только до второй аллеи. Слушай, Ал, я никак не могу вспомнить одно слово. «Пролетела птица – может быть, синица…» – помнишь?..
– Туманно.
– Ну как же? Это были мои любимые твои стихи:
Пролетела птица —Может быть, синица,Может быть, воронаИли воробей…Я не знаю имени —Были крылья синими,А примет особых —Нету, хоть убей.Пронеслась – и скрылась!..О моя бескрылость,О моя (та-та́-та),Беспечальный труд…Но крыла дрожанье,Но крыла дрожаньеВ воздухе держалось несколько минут…– Вот это «та-та́-та» – какое слово?
– Да не помню я!
– Что значит – не помню? Вспомни. Твои же стихи!..
– А зачем тебе?
– Надо.
– Ну тогда придумай сама что-нибудь. Раз тебе надо. Слушай, давай еще спустимся… а вдруг…
– Нет, ну что вы со мною делаете!.. Как на заклание. Ну вот зачем я за вами иду… Вспомнила!.. «беспечность»!
– Что – беспечность?!
– Слово это! Я вспомнила! «О моя бескрылость, о моя БЕСПЕЧНОСТЬ, беспечальный труд…» Немудрено, что я забыла это слово. Я сначала забыла это чувство.
А дальше – как удар в солнечное сплетение.
– Что это?! Господи, что это?
– Озеро.
– Как?.. это… озеро?!
На месте озера лежало нечто, поросшее травой, как шерстью – зеленое, мохнатое, но живое…
– Да это какое-то чудовище из сказки «Аленький цветочек»!
– Но мы же знаем, что на самом деле это заколдованный принц. И если его поцеловать…
– Нет, Ткач, я его не поцелую.
– И я, – говорит Алла. – Пусть приедет Голков и поцелует его.
По Пушкина вниз– Ну вот ты и побывала в Кишиневе!
– Нет, нет, это не считается. Я не видела Дрейзлера, я не поцеловала озеро… Я ничего не успела, кроме того, как прочесть на белой стене: «Света дура».
Но я не за тем ехала, чтобы читать эту белую скрижаль.
– Но ты был совершенно прав, конечно, это уже совсем другой город. И я теперь знаю это. Моего города нет, и, значит, он перестанет мне сниться.
…И тут снова подул ветер, вспорхнули листья, обласкали мое лицо, и кто-то бережно взял меня за руку и повел по улице – по Пушкина вниз, по Пушкина вниз…
В поисках прошлогоднего снега и прошлогодних дураков
Раз в год, в поисках прошлогоднего снега и прошлогодних дураков, Саша прибывает в Питер и звонит в нашу дверь. И каждый раз – еще до возгласа, до объятия! – я успеваю подумать, что представляла его иначе.
Не то чтобы выше ростом или ниже, темнее цветом волос или светлее, хуже или лучше – нет… просто иначе.
Собственно, ведь мы все так дружим: не с людьми, а с представлениями о них. Душе это удобно. Даже если эти люди и наши представления о них ходят по разным улицам. И эти представления нам дороги, как собаке кость – попробуй, отними. Чай, укусим.
Итак, целый год я представляю Сашу. И представляю это так: красивые, красивые улицы, по которым идет красивый, красивый Саша и обдумывает свои красивые по форме и содержанию мысли, а навстречу ему идут красивые люди (если, конечно, это не пираньи Ковальские, надурившие нас всех скопом!) и улыбаются…
И однажды раздается звонок из Страны тюльпанов: в пятницу буду в Питере. (Неужели просвистел год?!)
Как хорошо, Саша!.. И мы будем с тобой говорить, говорить!..
– О чем?
О главном, Саша. О счастье.
– О счастье?! – пугается Саша. – Ты с ума сошла. Да я не знаю, что это такое. Хотя, погоди, знал… вот точно помню, что знал. Но забыл.
Придется вспомнить, Саша. Потому что если люди встречаются раз в сто лет, то для того, чтобы говорить о счастье. А о чем еще говорить?
Ожидание Саши начинается с предчувствия, с горькой догадки, что все, конечно, будет не то, не так и не о том. Что кончится все тем самым знакомым послевкусием – не о том говорили, не о том спросили, не туда пошли…
Что ни сделаешь, все будет ошибкой.
Однажды, много лет назад, случай свел Сашу с художником из Питера. И художник, сидя у него в гостях, не знал, о чем говорить с Сашей. Саша любезно делал то же самое. Ну о чем говорить с художником, картин которого ты не видел, и с писателем, книг которого ты не читал? Потом все же поговорили о книгах, которые все читали, и о картинах, которые все видели. Наконец художник сказал:
– Слушай, дай мне почитать что-нибудь свое.
Предложение – всегда приятное сердцу писателя, но чреватое. И Саша замялся.
– Видишь ли, дело в том, что я пишу… ну, в общем, не для всех.
– Ну, и я рисую не для всех! – удивился художник.
С тех пор в доме Саши висят на стенах картины художника, а в доме художника лежат открытыми книги Саши.
И вот Саша приезжает в Питер и звонит в нашу дверь.
– Ну, – говорит он с порога. – Давай говорить о главном.
– Давай.
– Начинай.
И мы молчим.
– Ты какое вино будешь? – вовремя возникает художник.
И тут Саша вспоминает, как они пили с друзьями вино на берегу океана, закусывали сыром и как им было всем хорошо – с вином, сыром и океаном…
– Ну, с сыром и вином везде будет хорошо, – замечает художник.
– Кстати, о сыре… – Я подхватываю на лету тему сыра.
Всякий раз, когда я нарезаю сыр или лимон, незримо является Аля (и ей это идет – являться именно незримо) и говорит свою коронную фразу: «Какие могут быть проблемы в жизни, если есть сыр и лимон?»
Али давно уже нет в моем жизненном пространстве, а вот фраза о спасительных лимонах и сыре осталась – без всякого разрешения на то. А еще фраза о прошлогодних дураках-пассеистах.
Значит, мы пьем с Сашей вино вприкуску с сыром и прочей снедью и говорим тоже о прочем – тянем, притворяемся, Саша ждет, что я задам вопрос, и я понимаю, что он неизбежен, но я не знаю, как его задать и нужно ли – догадываюсь, что нужно, а может, и не нужно, и мы тянем-потянем, вытянуть не можем, а чего тянуть-то? – и я говорю:
– Ну, а Ольга?..
– Я даже не хочу об этом говорить! – отрезает Саша.
И говорит только об этом. Весь вечер. Ощущение, что я это уже читала. Что-то из классики, где автор все-все знал – и про Сашу, и про Ольгу, и даже про Сашину тещу.
– А кто он? Этот голландец?
И Саша вдруг веселится.
– Представляешь, Ольга – библиотекарь, теща – библиотекарь и бойфренд этот чертов – тоже библиотекарь! Это просто какой-то заговор библиотекарей.
– Против писателя!
И освежившись смехом, мы идем вон из дома, душа летит, как бабочка из кокона, – туда, где белая ночь, где, как в детстве, душа неслась вскачь…
И тут последует рассказ Саши о том, как в прошлый приезд он бродил по Михайловскому саду, разглядывая людей и надеясь увидеть знакомое лицо, юное и прекрасное, и тут к нему подходит какой-то пожилой инвалид и говорит:
– Саша, это ты?..
Мы смеемся и заходим в маленькое кафе, рассаживаемся на веранде и чувствуем, что пора. Пора поговорить о главном.
– Ну, как ты там?
– Как, как… что ты хочешь услышать?
– Главное. У тебя там есть чувство дома?
– У меня там есть чувство квартиры.
– А язык знаешь? Чувство языка есть?
– Есть чувство алфавита.
И тут подходит официант, и мы заказываем кофе с молоком и… песочное кольцо.
А собственно, Саша и приехал в Питер, чтобы именно съесть песочное кольцо.
О, песочное кольцо!..
– Я даже не знаю, о чем с тобой говорить, если ты не помнишь вкус песочного кольца!
И тут идут подробности, прекрасные подробности: сверху, значит, орешки, тесто было твердое, но рассыпчатое, с привкусом соды, это важно, и, вступая во рту в сложные отношения с молоком, создавало тот самый, о, тот самый неповторимый вкус!.. И к этому надо добавить запах институтского буфета, салфетки из нарезанной бумаги, чтобы представить – какое при этом было чувство.
То есть Саша, вопреки и несмотря на, решил вступить в реку дважды.
И вот наступает этот торжественный момент.
Саша и художник, священнодействуя, откусывают песочное колечко, жуют, запивают холодным молоком – и смотрят друг на друга (я присутствую зрителем на этой трагедии).
– Нет, – говорит Саша, горько качая головой. – Это совсем не то песочное кольцо.
Милый Саша! Конечно, не то: то ты съел, Саша, тридцать лет назад. Вынь ноги из реки, застудишь.
– Черт, – с досадой скажет Саша. – Ни одного знакомого лица! Непитерские какие-то лица… А где питерцы-то?
– Там же, где и ты, надо думать.
А в конце мы поссоримся, причем, как раньше, из-за какой-то книги, и тут же наметится разлад между Сашей и его образом (образ перейдет на другую улицу), и не хватит каких-то слов, а какие-то явно будут лишними, и мечты столкнутся с действительностью – здесь же, прямо в Михайловском саду, и потерпят, как водится, поражение…
И Саша уедет – туда, где чувство квартиры, и я опять буду мучиться, что встреча прошла, как всегда, под знаком «не то, не так и не о том», и наступит зима, как конец жизни, а потом станут приходить письма, редкие и длинные, и образ Саши вновь изменит облик, совпадет с моими представлениями о нем, и опять по зову весны проклюнется что-то живое и захочется вернуться назад, где все было неправильно, и поступить правильно… Ведь сказано же: «Прошлое – это родина души человека».
И посему через год Саша опять приедет в Питер в поисках прошлогоднего снега и прошлогодних дураков и позвонит в нашу дверь.
Советские мужчины были лучше
Советские мужчины были лучше. У них было очень много свободного времени в их бесчисленных НИИ и конструкторских бюро, а свободное время располагало к мечтательности, стихам и всяким крамольным мыслям, которые так нравились девушкам.
Советские девушки были лучше: им нравились эти советские мужчины.
Советские редакции газет, радио и телевидения были лучше!.. О, эти бесконечные чаепития, сплетни, ор и слезы, смех и шум, толкотня и все такое прочее, веселое и прелестное, что потом растворилось в могильной тишине редакций новых времен, где люди рядами, как зомби, молча смотрят в компьютер, оставляя болезненное недоумение – это как же в редакции может стоять тишина?
В редакции не может быть тишины.
Советские журналисты были лучше. Они наполняли эфир хорошо поставленными голосами и исключительно хорошими новостями – скучными, конечно (и тайная ересь лишь только в скуке!), но зато за кадром было очень весело. Весело, молодо, шумно…
А дальше – тишина…
Значит, рассказывают так: в чрезвычайно сильном подпитии и сверкании генеральского мундира корреспондент республиканского комитета по телерадиовещанию Володя Драган ворвался в Зал заседаний, где как раз заседал Наблюдательный совет, и приказал всем встать, когда генерал к ним обращается!
Все не сразу признали в грозном генерале Вовчика и в связи с этим, быть может, даже испугались, не знаю. А может быть, даже и встали (и этого впоследствии не простили!). А может, наоборот, от страха прилипли к стульям (а выглядело, как будто не испугались!). Так или иначе, но то, что все обалдели, это абсолютно точно.
А генералу было что сообщить высокому собранию. И он сообщил. А именно: что собравшиеся здесь – все без исключения, во главе с Председателем! – ни хрена не смыслят ни в радио, ни в телевидении, ни вообще!..
Между прочим, сказал правду.
Ее многие желали сказать. Но не всем хватило духу. А Драгану хватило – духу у него этого всегда было немерено.
В общем, сказал правду, но кто любит правду?
Разумеется, его уволили.
Причем уволили с треском, на образцово-показательном собрании работников радио и телевидения, на котором генерал, кстати, не присутствовал – закусывал где-то.
А закусив, явился к Председателю.
Но это уже ближе к концу история, а начать ее надо с того, что в генералы журналиста Драгана произвело казачье войско, в 90-е годы это было легко – было бы желание, горилка да казачий дух. А у Драгана все это было с лихвой.
Нет, пожалуй, рассказ надо начать еще раньше…
Быть может, со свадьбы Нины и Бука.
Брак был фиктивный.
Зато свадьба вышла настоящей!
Шампанское начали пить, как положено у добрых людей, еще в загсе, продолжили в такси и на улице – и все это провоцировало на безудержный смех, блестящее остроумие и всякие подвиги – ну кто не испытал этой агонии молодости, кто не испил из этой чаши любви!..
Драган, кстати сказать, пил из нее всю жизнь. Так и не сумев превозмочь ее сладкие чары.
И вот, если сопоставлять факты и время, то как-то так выходит, что именно после того свадебного кутежа у Нины и Бука, после той, по сути, ненастоящей свадьбы Драган как бы сладко тронулся умом в сторону утех, то есть полюбил свадьбы. И чужие, и собственные.
Женился часто, легко, невесты были все в его вкусе – пышнотелые, веселые, румяные, можно сказать, все на одно лицо – ну разницы никакой! Значит, дело было в самой свадьбе, надо думать, в самом веселье, гульбе. И гульба шла всегда по всем правилам, то есть море гостей, тосты и все такое прочее.
Но была в женихе всегда какая-то печаль, какая-то неудовлетворенность, что ли, – то ли самой организацией свадеб, то ли еще что – ну вот не то что-то, а что именно – бог его знает. Иначе как же объяснить, что время спустя поступали новые приглашения – и гуляли новые свадьбы, и опять невеста – как сестра-близнец предыдущей!..
А вот у Бука и Нины свадеб больше не было. И никто не сказал им, что та была их единственная свадьба и больше не будет. «Ну, давайте, дети, еще раз!» – нет, такого им не сказали.
И потом пришли 90-е. И все дружно сошли с ума.
Грянула свобода, и умные люди быстренько стали ставить высокие заборы, крепкие ворота и кодовые замки – в общем, стали крепче запирать двери, а Драган что сделал – а Драган рванул в Запорожье: зов предков не пустые слова. Там и стал генералом. А что? Высокий, статный, резкий, правду-матку так и рубит с плеча – генерал, да и только.
– И быть тебе генералом! – порешил атаман.
Сказано – сделано.
И на Драгана – человека, казалось бы, с чувством юмора! – тем не менее это произвело неотразимое впечатление, он вдруг понял, что, собственно, все к этому и шло. Генерал Драган. Звучит.
Заказал форму. Тоже легко. Форма шла ему безумно. И в чине генерала Вовчик вернулся назад. И пошли уже генеральские свадьбы.
…А вот Нина умерла.
Вместе со своим временем. Время кончилось, и Нина кончилась, не сумев вписаться в его разворот.
Жизнь любого человека – это, в сущности, древнегреческая трагедия, потому что кончается смертью.
Нина умерла, но от нас не ушла. Мы часто говорим о ней с Буком, как никогда не говорили при ее жизни. Тихая Нина удивилась бы такому вниманию с нашей стороны.
Иногда я думаю: а почему Нина приходит во сне именно ко мне и к Буку?
Ответ, наверное, один: а к кому хочет, к тому и приходит.
Жизнь человека делится на три периода.
В детстве мы ходим на дни рождения, в юности – на свадьбы, в зрелости – на похороны.
Третий период неожиданно вклинился во второй – то есть еще лето, а листья стали уже опадать, ранняя осень.
Первыми приняли смерть на себя наши мальчики-операторы. Причем почти все пали в бою на одном участке фронта – по дороге от кафешантана к студии и обратно.
Но, надо сказать честно, они туда бегали всегда, называя эту стекляшку кафешайтаном (что более отвечало злым чарам данного заведения), а вот в 90-е годы они оттуда не выходили.
Хоронили одного за другим, ну буквально через запятую… Красивых, молодых, слабых, любимых…
Потом подтянулись и другие профессии.
А теперь – к концу сказа о генерале Драгане.
Значит, закусив, он, уже уволенный, вновь явился к Председателю, и явление Драгана выглядело так: устрашающий генеральский мундир, ремень с кобурой, дверь сапогом!
Что там было – неизвестно, но слухи ходили, что казачий генерал пригрозил Председателю пистолетом, типа при желании я могу тебя сейчас пристрелить (а желание было!) – и потянулся рукой к кобуре.
А поскольку до этого он где-то в компании выпивал и закусывал, то наверняка у него там был кислый огурец, говорил народ, но в руках Драгана этот кислый огурец мог бы запросто выстрелить и поразить Председателя.
Утешился Драган в следующей свадьбе. Но, увы, ненадолго…
– Он, как меня встречал, сразу же нашу с Ниной свадьбу вспоминал… – рассказывал всем Бук. – Не бывал, говорит, я на более веселой свадьбе!..
И какая-то неизжитая тоска была в постоянстве этой фразы.
И получалось так, что генерал упорно пытался вступить в реку дважды (трижды, четырежды!..) – вопреки и несмотря на. В ту игру. В ту свадьбу, где радость была чистой, без примесей идущих за ней будней, – вот такой именно свадьбы ему, быть может, не хватило, и он пожизненно ее ждал.
А может, ему не хватило самой Нины? Белой невесты Нины, вечной невесты Нины, ничьей Нины, хотя нравились ему совсем, ну совсем другие – что Нина? Хрупкий опавший цвет…
А может, ему просто не хватило той беспечности, когда можно было просто так, без дела, шататься по улицам и на вопрос встречного – ты куда? – бездумно ответить:
– Да так…
Непозволительная роскошь впоследствии…
До последней минуты жизни генерал женился. В буквальном смысле – до последней: умер Драган в день своей свадьбы.
Утром расписался, пришел с молодой женой и друзьями домой, сел за стол, поднял бокал, выпил за любовь и умер. Инфаркт.
Хорошая жизнь. Достойная смерть. Погулял, пожил, правду сказал, до последней минуты любил. Нет-нет, хорошая жизнь.
А пистолет, кстати, у него все же был. Настоящий, с памятной надписью от казачьего атамана.
…Каждый год, начиная с марта, в Питер регулярно идут подробные сводки с далеких фронтов весны: город взяли яблони, на подходе черешня и абрикос, город просто погребен под цветением – сообщают мне личные корреспонденты, заставляя мучиться и чаще биться мое сердце… Но вот зачем мне это, спрашивается?
Но проходит год, и я снова жду писем от своих мучителей…
Приходят письма и от Бука, в которых живут, не умирая, Нина, генерал Драган и мальчики, все бегущие к своей смерти в кафешайтан…
Одно из писем начиналось хорошей новостью: Гоголь жив!
«Я думаю, что Драган и его свадьбы – это гоголевский сюжет, выхлоп в современность вольного казачьего духа, который рассеялся по всей близлежащей округе после упразднения Запорожской Сечи…»
А далее вновь сладкая мука: «У нас уже началось абрикосово-персиковое лето… И пышнотелые ягоды шелковицы из центрального парка зовут тебя в гости… Но ты не слышишь их зов, совсем потерялась в белых ночах…»
И напоследок предостережение: «Персики у молдаван покупай, пожалуйста, с осторожностью. Так как продают они турецкие персики. Даже в Кишиневе».
Сделайте мне, как было
…Одна маленькая девочка, которой сделали в больнице пробы на аллергию, взглянув на разрез нежной кожи, на ущерб, – и категорически не согласившись с ним! – заплакала и сказала:
– Сделайте мне, как было!
То есть как было до! До раны, до враждебного вмешательства извне, а было хорошо: цело, гладко и небольно.
Собственно, все наши попытки вернуть прошлое сводятся к этой детской наивности: сделайте мне, как было. А было, оказывается, замечательно. А мы и не знали этого.
– Ты мне нужен!.. – говорит она моему мужу, рыдает, и голова ее падает на его плечо. (Плечи мужчин вообще предназначены для женских слез, жизненное наблюдение.)
– Таня, Танечка…
– Мы купим домик в деревне и будем жить там только вдвоем!..