Палата ИОВ

Когда «инвалиды» вновь остались одни, Казах взял свое вафельное полотенце и, затянув его удавкой на шее, стал душить себя. Лицо его налилось кровью и побагровело, глаза выпучились. Сварной и Боксер с пониманием наблюдали за леденящей процедурой. Пацан, насмеявшись, первым стал беспокоиться за жизнь Казаха и бросился спасать его, умоляя прекратить испытание. Казах расслабил удавку и произнес:

– Нерв играет. – После чего повалился на койку, углубившись во внутренние переживания. Нерв играл у Казаха в этот день несколько раз. Дальше пошло реже. Больничное время бежит быстрее обычного.

Жизнь Казаха вошла в привычную коллею, но злило его и не давало покоя ему то, что операции всегда отменялись в последний миг, чуть ли не перед самым наркозом. Он усматривал в этом некую нарочитость. Казах употребил бы слово «рок» по отношению к себе, но в его лексиконе этого слова не было.

Следующий операционный день Казах пропустил не по своей вине. Произошла «накладка». Дежурные медсестры, передавая друг другу список больных на операцию, забыли внести в него главного героя. Имя Казаха должно было стоять в этом списке первым, но по неведомым причинам оно выпало из реестра живых и мертвых. Бедный Казах не ужинал и не завтракал, переживая эпохальный период. За полчаса до подъема дежурная медсестра будит оперируемых и ставит им клизмы. Эта унизительная процедура поджидала и Казаха, однако его в листе готовившихся к операции не было.

Казах пытался прорваться на операцию неоклизменным, но при жизни Профессора таких случаев еще не было. Кремень-человек. «Мало ли что ты не завтракал?» Профессор ничего не имела против личности Казаха, наоборот даже – он импонировал ей, как интересный материал. Она, агрессивно сверкнув выпуклыми стеклами своих круглых очков моды прошлого века, начала разгон медперсонала. Попало всем, кто попался под горячую руку. Шмыгнули в углы практиканты, пулей проносились по бесконечному коридору медсестры, врачи усиленно шуршали страницами журналов назначений и историй болезней, выпрямилась у входных дверей легендарная уборщица Маруся. До палат долетали обрывки визгливых фраз, одна из них застряла в рассеянном сознании Боксера: «Бардак – это наш стиль работы». Он вышел подивиться на привычный образ жизни медучреждения свежим взглядом чужака, но споткнулся пораженный потускневшим видом дежурной медсестры Коротышки. Она похудела и осунулась на глазах, стала совсем незаметной под своим высоким накрахмаленным колпаком, в обычные дни делавшим ее чуть выше.

ГЛАВА IV

«И есть несчастному надежда,

и неправда затворяет уста свои».

Книга Иова. Гл.5,16.

Казах с нетерпением ждал следующего операционного – уже решающего – дня. Ночи напролет он истово молился всем известным и неизвестным богам, грозился, что если сонм всевышних не пересилит тяготевший над ним рок, то он станет адептом атеизма. Переживал так интенсивно, что уже безбожно скрипела под ним сетка кровати, а погрустневшие боги лили крокодиловы слезы за окнами корпуса хирургической стоматологии.

Ранним утром противно моросящий дождь перешел в мелкий ядовитый снег, пребольно уколовший подрумяненные щеки вышедшей из подъезда хрущевки Нашей Женщины. Она подняла седой воротник из чернобурки и, прибавив шаг, сосредоточилась на предстоящей операции. Ее ждало ассистирование Профессору на уникальной операции Казаха.

А сам герой еще спал в это время, периодически постанывая, одолеваемый кошмаррными снами, порожденными нехорошими предчувствиями. Казах летел по бескрайней степи на своем сверкающем перламутровом мотоцикле-коне в сторону полыхавшего у самого края горизонта зарева. Кровавые отблики зарева по мере приближения мотоциклиста превращались в мазки дразнящих скорописью языков пламени.

Летящий всадник уже различал черные фигурки людишек, мельтешащих на раскаленном фоне шатра. Вдруг одна дерзкая марионетка выделилась из хоровода и метнула в низком полуприседе железный лом под ноги могучему кентавру. Казах газанул по инерции, но «Ява» уже против его воли вздыбилась в немыслимом антраша, и непобедимый батыр вылетел из седла. Он унизительно шлепнулся плашмя, распластавшись на зеленом лоне травы, но как истинно степной человек, соединившись с истоком, только черпанул мощи земли, оживая после удара. Он приподнялся на карачки и сразу различил Нашу Женщину, совершенно обнаженную, с расстрепанными волосами цвета выжженного солнцем ковыля, на ее лице устрашающе метались отблески зарева, а бешеные зрачки пребольно покалывали Казаха рыжими пиками.

Богатырь задрожал, пораженный необыкновенной, невиданной наготой Нашей Женщины. Он привык к коричневой скупости поджарого тела своей бывшей жены, а здесь ошарашивающе блистала бесстыжая молочная спелость ядреной кобылицы, у которой каждая греховная выпуклость сочной налитостью. Узкие глаза Казаха совсем заволокло влажной пеленой истомы от ярких красок открывшихся тайн, лишенных полутонов и оттенков. Казах трусливо сжался, когда Наша Женщина склонилась над ним обессилевшим после каскадерского вылета из седла; он испугался расширенных зрачков ведьмы, взасос впившихся в его лицо. Не насытившись Наша Женщина толкнула его в грудь, будто труп, отпрянула от праха, безумно захохотав, и когда она откидывалась назад, достойные прелести ее зрелого предосеннего тела соблазнительно сотрясались.

– Это – Мертвый Казах, а мне нужен Живой Казах.

От ее хохота заходила ходуном степь. Натешившись, Наша Женщина смачно сплюнула в сердцевину пожарища. И зашипела на раскаленных головешках слюна презрения. В костре маялись стреноженным стадом практиканты, аспиранты, медсестры, поджариваясь в потрескивавшем пламени. Кожа их сворачивалась в жаре, обугливалось мясо, оголяя кости. На коленях елозила по черному песку и горько рыдала безвинная, добрая, всеми любимая повариха, многодетная мать. Наша Женщина подбрасывала вязанки саксаула в огонь и, пока пламя бесилось, пожирая топливо и жертвы, она била прутьями связанную Профессора. Казах не выдержал жуткого зрелища и истошно закричал:

– Не бейте, не бейте ее. Лучше бейте меня, убейте меня.

– Вставай, Казах, опять клизму проспишь.

Демонстрируя пример левитации, взлетел над кроватью мигом проснувшийся окошмаренный Казах. Пацан разбудил его до подъема, искренне сочувствуя роковым неудачам, преследовавшим Казаха. Да что Пацан? Вся палата И. О. В., все отделение, весь корпус переживал за него, выравнивая своим теплом энергетический дисбаланс, окутавший Казаха.

Взъерошенный Казах, криво усмехаясь половиной лица, боролся с взыгравшим нервом, и, одержав победу, побежал будить дежурную медсестру. Та спросила, недоумевая спросонья:

– Чего тебе?

– Мне клизму ставьте.

Заворчала Коротышка, освобождаясь от цепких объятий Морфея, пытаясь собрать в рассыпавшуюся цепь логических оков всеобъемлющее время и маленькую себя, разбитую и невыспавшуюся.

Еще не появилась на работе пунктуальная Профессор, а взбудораженный Казах уже был в «боевой форме» – по терминологии Боксера. Казах всех четко и безапелляционно предупредил, что если сегодня ему не сделают долгожданную операцию, то он покончит жизнь самоубийством.

Профессор окончательно настроилась тактически, предельно сконцентрировалась, подсознательно прося божественного благословения, но как формальная атеистка внешне чуралась изреченных формул, лишь махнула рукой, – можно начинать. «Черт с этим Казахом, надо же его спасать.»

Казах в эйфорическом состоянии, близком к наркотическому кайфу, не анализировал окружающей суеты синих халатов, готовившейся капельницы, боли от жгутов, сковавших его руки и ноги, нервного лязга инструментов, напоминавших слесарные. Боксер сказал бы о нем, что Казах поспешно умер до смерти, утопая в анашистском дурмане. Улетая, он все еще не верил в осуществимость операции, заарканенный замкнутым кругом времени.

Но время уже пошло, отмеряемое каплями физраствора, отрывистыми командами Профессора, позвякиванием хромированных побрякушек и манометром искусственного дыхания. Казах вышел из поминутного расписания пассивной терапии, попав в хирургический календарь множества направлений. Параллельное время овладело трупом, цыкая в сторону поникших ангелов: «Он безволен».

«А я волен мучаться бесконечно», – перебил депрессивный Сварной, меривший собственное время шагами по коридору. Встречные, деловито скользя по нему оценивающими взглядами, старались долго не задерживаться на его лице. Посмотришь – магнитом притянет -завязнешь – и начинает ныть сердце и болет другие органы.

«Ну, ты чо, чувак, – в блатном стиле встрял Боксер, – мы за тебя тут переживаем, болеем, если надо, подкинем тебе вольки. Я тут как раз Шопенгауэра взял почитать „Мир как воля и представление“. Очухаешься, я тебе все аналитически растолкую, даже твой степной менталитет одолеет параллельное время».

«Ерунда, Казах, – успокаивающе поддакнул Пацан, вошедший в оптимистический период, – все можно обмануть, ведь нас тоже водят. Вот меня, например, оболгали с рождения „заячьей губой“. Но и увильнуть от всего можно, вот я же чухнул. Наверное, и от параллельного времени можно отбояриться».

ГЛАВА V.

«К страждущему должно быть сожаление

от друга его, если только он не оставил страха

к Вседержителю».

Книга Иова. Гл.6,14.

Боксер отвлекся, услышав подозрительно знакомые голоса, изъяснявшиеся на повышенных тонах, спрятал Шопенгауэра под подушку и выскочил из палаты. Верные друзья Боксера – Директор Вася и Шмаровой Леша, – не вовремя пришедшие его проведать, напоролись на активное противостояние самого страшного и самого сильного человека в больнице – уборщицы Маруси.

Легендарная Маруся – воплощение судебной, исполнительной и законодательной властей в одном лице. Она сама сочиняет диктаторские законы, сама следит за их неукоснительным исполнением и сама же немилосердно карает провинившихся. Только второй строкой в негласной чиновной иерархии отделения хирургической стоматологии идет Профессор, вслед за Марусей. Конечно же, первой при встрече здоровается Маруся, но – как? – с достоинством коронованной особы. Профессор же – как небожительница – не удостаивает житейские проблемы марусь своим вниманием. На этой негласной конвенции и строятся мифы взаимоотношений внутри больницы.

Дерзкий прорыв Директора и Леши в неурочное время, в грязной обуви, без белых халатов в святая святых, на Марусину территорию, донельзя обескуражил больничного прокурора. В зобу у Маруси сперло дыхание, лицо ее пошло красными пятнами, как у склеротика со стажем; она вся колыхалась от гнева, и обычно обладавшая боцманским красноречием, сейчас давилась бурлящими пузырями смешавшихся ругательств. Да и в общем-то бранных аналогов этой наглости нельзя было подобрать.

Пацан предсказал, что мстительная Маруся перенесет свою злость на Боксера, узнав, к кому посетители, – что взять с Директора и Леши? – а тот всегда под рукой – отыграется, повод найдется. Бедный козел отпущения! Несть сожаления! Маруся его покарает. Ей подвластен даже рок. Миф о владении рычагами рока Маруся тщательно поддерживает на уровне слухов. Вечерами в курилке у лифта среди дымящих гнойных, челюстных и послеоперационных в скафандрах из бинтов она рассказывает бесконечные истории о своих экстрасенсорных и диагностических способностях: привезут на скорой очередного пострадавшего, Маруся только глянет на окровавленного бедологу – жертву разбойного нападения или автомобильной аварии – и сразу изрекает: «Не жилец». И больной помирает. А то вдруг взбеленится, возьмет и вякнет всем наперекор: «Будет жить!» С того света самый безнадежный больной выкарабкивается. Привезли – раз было дело – одного алкашика-недотепу. Был он в свое время молодым и здоровым мужиком. Но под русского работягу пьяная коса – как целится – спился напрочь. После очередной безмерной попойки с такими же, как он, забулдыгами возвращался он домой на подножке автобуса, вцепившись в поручень дрожащими руками. На перекрестке, поворачивая налево, автобус встряхнул гроздья пролетариев, подпрыгивая на трамвайных путях, и алкашка, не удержавшись, вылетел навозным кулем из автобусного нутра, да прямо и на рельсы. В это время уже загорелсяя зеленый свет для трамвая, и пока алкашка кувыркался, гася костями инерцию падения из автобуса, подоспел трамвай, вволю поутюживший его решеткой и отплюнувший в сторону как пережеванную жвачку. Повезло алкашке, что не переехал его трамвай, а отбросил.