Палата ИОВ

Спать можно после обхода и до обеда, если делать нечего, после обеда спать вообще полагается по распорядку, при желании можно валяться и до ужина, но вот после ужина спать уже нельзя. Опытные люди не советуют: вредно для здоровья. Можно, конечно, сходить в Вторую хирургию телевизов посмотреть. Это недалеко, в следующем корпусе. В хирургической стоматологии телевизора нет, наверное, по бедности, или с учетом хулиганского контингента. По вторникам и пятницам в клубе крутят кино. Это тоже рядом. Вот тогда-то и пригождается халат. Зимой не очень-то побегаешь в клуб без теплого халата. Да и в кинозале можно закоченеть. Десантник пошел однажды с Боксером в клуб на французскую кинокомедию, уселись удачно около теплой батареи, но на середине фильма в дверях закричали: «Десантник, на выход!» «Невестна приперлась», – зашипел Десантник. Боксер ухмыльнулся: «С бульонами и соками». Место Десантника сразу же занял Таксист. Как только разглядел в темноте теплое местечко?

Казах в кино не ходит: не может до конца фильма высидеть. Его любимое занятие – забивать козла. Эту всенародно любимую игру обычно устраивают в столовой после ужина. За колченогим столом собирается избранная публика, локти кладутся на липкую клеенку и начинается выяснение основного философского вопроса: у кого домино. Вспоминают, кто куда передавал его, перекладывал, ныкал, кто играл последний. Дело доходит до крика. ОДно слово – разбираловка. Тогда Казах, из последних сил скрывающий свою однобокую улыбку, элегантным жестом вынимает домино из кармана своего теплого халата. Эффект поразительный. Немая сцена перерастает в булканье публики, которое тонет в передвижках, пересадках и размятии членов.

Азартный Казах приводит Боксера забивать в редких случаях, только когда не хватает партнеров. В доминошном «козле» Казах – ас. Он умудряется всех держать, подает партнеру условные сигналы, что запрещено, при этом искусно пользуется мимическими средствами всего лишь половины лица, и первый победно заканчивает. У него единственный достойный соперник из всего отделения – Таксист, да и тот после третьего подряд поражения кипит, шипит, выкуривает пачку сигарет и плохо спит потом ночью.

Как-то от скуки Боксер и Казах взяли «забивать» Десантника. Но это был последний случай в его жизни, когда он брал домино в руки. Даже видавший виды Казах перестал улыбаться. Простодушный Десантник открывал ходы соперникам и закрывал соответственно партнерам. Будто грелся в грезах у невестиного бочка. Таксист, бывший в соперниках, от свалившегося с небес фарта возбудился до крайности. В кои-то веки счастье привалило. В блуждющих глазах Десантника он легко прочитывал все замышлявшиеся комбинации. Изысканное общество, собравшееся полюбопытствовать на богатырский хохот, с позором изгнало Десантника из столовой. Проигравший Казах даже закурил в расстроенных чувствах, выпуская сизый дым правой половиной рта.

После этого конфуза Десантник домино в руки не брал. Он перешел на шашки с Боксером. Скучая по своей Марине, Десантник все же старался поскорее выпроводить ее из палаты, потому что, завидя ее, челюстные неожиданно вспоминали про забытые дела и подозрительно организованно улетучивались из палаты. Таксист напяливал халат, раза четыре многозначительно «кхэкал» и докладывал Десантнику, что сдавал утром кровь на сахар, а результата еще не знает, или что его беспокоит политическая ситуация в Гондурасе, и надо бы посмотреть новости по телевизору. После этих двусмысленных маневров Десантник не мог долго сюсюкать с невестой. Когда она наконец уходила, он брался читать «Технику – молодежи», но мысли его рассеивались, и он не мог сосредоточиться. Тогда он брал шашки и шел в палату И. О. В. к Боксеру. Боксер всегда выигрывал, и Десантнику становилось неинтересно.

Одаренный в спортивном отношении Боксер неплохо играл также и в шахматы. Тут даже хитроумный Казах ничего не мог поделать. Ему не помогали отчаянные попытки украсть с доски фигуру, возвраты ходов и прочие ухищрения из арсенала опытного мухлевщика. Но все отделение хранило в памяти тот единственный случай, когда Казаху все же удалось выиграть у Боксера в шахматы. Боксер, атакуя, давил по всему фронту, в воздухе пахло матом. Казах нервничал, отчаянно защищался, а Боксер обдумывал три варианта выигрыша, но следующим ходом зевнул, поставил своего ферзя под вилку и «подарил» его Казаху. Победные комбинации улетучились, и Боксер со злости сдался, чего раньше никогда не делал, потому что темпераментный Казах тоже мог в последующем зевнуть фигуру, и положение еще могло выравняться. Гордый Казах красочно оповестил все отделение о своей великой победе.

ГЛАВА III.

«Но человек рождается на страдание,

как искры, чтоб устремляться вверх.»

Книга Иова. Гл.5, 7.

С приближение операционного дня Казах ужесточил интенсивность подготовки к этому ответственному событию. Решался для него жизненно важный вопрос, и он не хотел, чтобы исход зависел только от Профессора. Казах так долго искал ее, так униженно упрашивал сделать операцию, что теперь, в предчувствии решительного рывка, не мог не добавить к ее уверенности собственной энергии.

Ночью Казах не давал спать мучавшемуся от боли Сварному, чего тот ему не прощал и не допускал никакого сближения. С Боксером и Пацаном совсем другое дело: они не страдали от внутренних травм и бессоницы и могли заснуть, едва коснувшись головой подушки. Только они могли вытерпеть очередную серию ночных анекдотов Казаха о похождениях Великого Сыптырмергена. По негласной договоренности оба внимательно слушали его, изредка прерывая рассказчика лишь для того, чтобы уточнить второстепенные детали, к подвигам касательства не имевшие. Но когда наступал момент «соли» анекдота и надо было грохнуть взрывом смеха по поводу остроумия героя или заржать застольной ржачкой насытившихся жеребцов, молчание в палате И. О. В., организованное Боксером и Пацаном, становилось не то что мертвым, – гнетущим.

Озадаченный тишиной Казах терял ориентацию в психологическом пространстве. Он думал: анекдот, всегда имевший успех в родном ауле, что называется, «не дошел» до благодарных слушателей, – и ждал наводящих вопросов, чтобы растолковать болванам изюминку. Но затянувшуюся паузу никто не прерывал, а то, что «инвалиды» Отечественной войны корчились, давя в себе смех, анекдотист в темноте не видел. Напряженный анализ приводил Казаха к мысли, что Боксер и Пацан уснули на самом интересном месте, но и в этом он не был полностью уверен, памятуя их наводящие вопросы. Оскорбленный таким бесчувственный отношением Казах замыкался в себе. И тогда, уловив его реакцию, два заговорщика взрывали ночь здоровым, не больничным вовсе смехом.

Обиженный Казах вновь поднимал голову с подушки, доверчиво присоединялся к веселью, издавая довольные утробные звуки, и не сомневался, что это его остроумный анекдот наконец-таки дошел до слушателей. Больше всего он смеялся над тугодумием своих товарищей.

Происходило это примерно так.

Казах: Вчера ишак по стене забрался.

…Молчание.

Казах: Ишак вчера по стене забрался.

…Молчание.

Казах: По стене ишак вчера забрался.

Затянувшееся молчание. Обидчиво тренькнули пружины казаховой кровати: опять они не поняли великий анекдот Сыптырмергена. Тогда-то и происходил знаменитый взрыв хохота: Ва-ха-ха-ха. Казах отзывался в ответ своей правой стороной: Гы-гы-гы. Брызгал слюной сквозь уродливые губы Пацан. Боксер раскачивал, содрогаясь от смеха, койку так, что позвякивали стаканы на тумбочке. Недовольно скрипела только постель Сварного: «Людям спать мешаете. Совесть имейте.» Он поворачивался на другой бок. Все знали, что ночью у него обострялись гловные боли после удара тупым предметом по затылку. И ничто не помогало ему: ни болеутоляющие лекарства, ни дешевое красное вино – «бормотуха». А в коридоре уже слышались возмущенные шаги ночной медсестры: «Опять вы, первая палата, всему отделению спать не даете!»

Первая палата болтливых челюстных уже наполовину уснула. Одним из первых засыпал Десантник, утомленный подколками Таксиста. Таксист входил в ту половину челюстных, которая еще бодрствовала, он круче всех реагировал на незаслуженное замечание: «У нас спят уже все. Это не наша палата». Приглушенным ворчаньем он добавлял нецензурное пожелание в адрес «инвалидов». Дежурные медсестры привыкли, что окрики в основном требуются челюстным, вот и сейчас дежурившей Коротышке и в голову не могло прийти, что это резвится палата И. О. В., которую обычно не видно-не слышно.

Коротышка пользуется у больных авторитетом. Физически обиженная Богом, она божественно делает внутривенные и внутримышечные уколы, как пушинку сдувает с ладони. И почувствовать ничего не успеешь. За это волшебное умение ее ценят. И характер у нее довольно покладистый, никогда не настучит завотделением на того же Сварного за пьянство, например: «Нарушение режима! Нарушение режима!»

Со стонами и скрипами больница погружалась в забытье. Первым в палате И. О. В. заснул тревожным сном Сварной. Скоро жестокие головные боли поднимут его. Он поворчит спросонья, начнет ритуально разминать сигарету, еще сидя в постели, и отправится в туалет курить.

Пацану в последнее время снятся радостные сны, в которых никогда не фигурирует осточертевшая больница, а сам себе он представляется абсолютно нормальным и симпатичным, без проклятой заячьей губы.

И привиделся ему родной шестой «В» класс в старой школе из тех, где любят хвастать укоренившимися традициями, парадными пионерскими линейками и показательными ленинскими комнатами, но где вас сразу же обволакивает аура прогнившего лицемерия и в памяти остаются только сумрачные коридоры и вонючие туалеты.

Была большая перемена, и Пацан играл с ребятами в футбол на одни ворота, которые заменяла классная дверь. Команда Пацана проигрывала с сухим счетом 6:0, и Пацан очень нервничал. В команде соперников играл его сосед по парте Будка, друг-враг, он все время водился с Пацаном, а обводя толкал и пихал еще его вдобавок. Но Пацан настырно лез снова и снова отбирать у Будки мяч, пока не обхитрил того и не забил гол, размочив счет.

Потом мяч от ноги Пацана вертляво отлетел в дальний угол класса к стендам, и угловой пошла подавать единственная игравшая девочка по фамилии Ласточка. Пацан тоже пошле к месту подачи. Ласточка разбежится, ударит по мячу в надежде навесить его на ворота, а Пацан шустро подставляет ногу, и мяч опять уходит на угловой. Тогда не выдержали нервы у партнера Пацана по кличке Ходжа. Он подбежал к Ласточке и, горячась, заорал: «Ты играть будешь, или ты выпендриваться будешь?» И Ласточка решила не подавать угловой верхом, а ударить пыром, чтобы Пацан не успел подставить ногу под удар. Она не знала, что ответить пылкому Ходже, и молчала. Но тут влез Пацан с неожиданным замечанием: «Стриптиз она будет показывать!» И поднял свой красный свитер до уровня груди. Получилось театрально.

Эту наглость Ласточка не могла оставить без ответа, тем более что ее команда вела в счете, и она заключила: «Пацан – дурак, дурак, а современный».

В следующем игровом эпизоде, когда Пацан прорывался с мячом к воротам, то есть к двери, Ласточка напала на него сбоку, и в отборе мяча начала проводить силовой прием, давя на плечо Пацана своей упругой подростковой грудью. Пацан почувствовал, как плечо его передает электрические импульсы всем частям тела, и оно немеет, а мозг затуманивается. Пацан замер, а Ласточка ловко выбив мяч у него из-под ног, сама устремилась к воротам.

«Растяпа!» – выкрикнул темпераментный Ходжа и бросился наперез девчонке. Он сумел отобрать у нее мяч и теперь рвался к воротам, но путь ему уже преграждал Будка, и Ходже нужно было обвести еще и Будку, чтобы остаться одному перед воротами и спокойно заколотить банку. Ходжа периферическим зрением увидел, что сзади его страхует Пацан и, чтобы не завязнуть в обводке, он пяточкой откатил ему мяч под удар. Пацан замахнулся для сильного удара по воротам, вмазал что есть силы, мяч полетел в верхний угол ворот, в великолепную «девяточку». Но в этот момент дверь класса распахнулась, и мяч попал прямо в лицо Жабе. Жабой звали классную руководительницу шестого «В», где учился Пацан.

Футболисты в бешеной горячке не слышали звонка с большой перемены на урок русского языка, который вела Жаба. Классный журнла выпал из рук Жабы, очки сползли на нос, лицо сморщилось и покраснело, а потом ее очертания вообще стали расплываться, и Пацан подумал, что это в результате его сильнешего удара. Он приоткрыл зажмуренные глаза, но вместо мерзкого лица Жабы увидел очаровательную улыбку Нашей Женщины, которая гладила его по плечу и изучала последствия своего операционного вмешательства.

Наша Женщина была палатным врачом у И. О. В. и пользовалась их огромной любовью за доьроту и сострадание. Наша Женщина ворковала: «Ну, как у нас дела? Уже совсем хорошо. Скоро на выписку.» Она обратила внимание на то, что ни Казах, ни Боксер, ни Сварной так и не открыли отяжелевших век, и решила дать им еще несколько минут поспать, но, выходя из палаты, предупредила: «Сегодня профессорский обход. Не заубдьте!»

Казах продолжал сопеть. Ему снились цветные сны. Вернее – цветные сны видел только правый глаз и правое полушарие мозга, а левый глаз наблюдал лишь радужные круги. Калейдоскопическую карусель. Видит Казах сон, интересный и захватывающий, и вдруг посмотрит левым глазом, и поплывут, размножаясь, круги. И начнет беспокоиться разум Казаха от того, что спугнули сон правого глаза, интересный и захватывающий; разум Казаха начнет терзать волю, и воля, мобилизовавшись в едином усилии, переключит сенсорный переключатель на интересный и захватывающий сон.

Боксеру снился прозаический сон, как он рассказывает бесстрашному Десантнику о своем посещении врачебного кабинета: «Пришел Ки-Майкин, личность, так сказать, в мятом колпаке от санкюлотов. Властными жестами расшвырялся и сделал чересчур значительные глаза. Я ему не поверил. Есть два способа в лечении отсыхающих членов: отрезать руку и выращивать новую на чистом месте, или трансплантировать ее на спину. Это два основных способа, все остальное – варианты и вариации. Например: рука-глаз или щупальце с глазом на конце. Ки-Майкин захмурился, как жмурятся творческие импотенты. Затем он взял перо и написал глупость в истории болезни и всемирной истории. В глубине души он понимал, что обманывает сам себя. Но ему нужен был быльзам – доверчивые, вопрошающие глаза пациента с огоньком надежды на лезвии зрачка. Если больной смазывал бальзамом повиновения лживую язву в глубинке Ки-Майкина, то он начинал верить в свое предначертание, в чертовщину гипноза. Но если вдруг пострадавший оставался подлецки хладнокровным, то для него – для больного – не было спасения: Ки-Майкин мог погрузить перо в его бок, спутав бок с иторией болезни.

И даже в последнем случае Ки-Майкин сделал бы все ради спасения глупого человечества, идиотского по своей природе, не могущего не самоуничтожиться. Смешав стрихнин с микстурой, Ки-Майкин давал гадкому сопротивленцу этот настой под названием «Амброзия Сократа» и наблюдал досконально все дальнейшие физиологические патологии. Сначала больной, проглотив емкотуру чаши, морщился минутною гримасою раздраженных вкусовых ресиверов, затем лицо его вновь принимало самодовольное успокоенное выражение. Все это Ки-Майкин педантично заносил в историю болезни, – влпоть до конвульсий.»

Но Десантник не слушал эти пассажи Боксера, ему самому снились планетарные сны, донимали его только бредни Таксиста, усевшегося на спинку кровати и шептавшего Десантнику прямо в ухо: «Личности, Санек, бывают неприкосновенные и сомнительные, – это говорю тебе я, Таксист. – Неприкосновенные личности – это дельцы с мандатом от бога Кома, у него нет рук, и глаза непарные, расположены в непредвиденных местах. Сомнительные личности – это мартовские коты, гориллы чилийской хунты, акулы империализма и прочая свинская сволочь.»

Десантник застонал, выпростал из-под головы затекшую руку, сел на кровати, готовясь к прыжку, но члены тела не поддавались велениям разума, отяжелевшие веки снова сомкнулись, голова моталась из стороны в сторону на безвольной шее. Расслабленным движением он смазал пальцами испарину на лбу и опять повалился на смятую подушку. Таксист продолжал издеваться, терзая ухо Десантника своим мерзким шепотом: «Нефердибеб заключил джентльменское соглашение с Евнухтаусом. Почему Нефердибеб поверил ему, прожженному пройдохе, пройдошному прожженцу, продавшему в былые времена ребро двоюродной бабушки какому-то хлюсту с планеты Семафирм. Почему не приостановили его – Нефердибеба – схематические домыслы о гниющей лживинке Евнухтауса, петущастика завирального, биющего себя в пьяную грудь пяткой».

Этой чертовщины не мог выдержать даже воспаленный мозг Десантника, он сел, на этот раз с твердым намерением проснуться. Десантник поморщился от неприятной горечи во рту и промолвил:

– Этого не может быть. Ерунда.

– Может, Санек, может, – отозвался согнувшийся над своей тумбочкой Таксист. – Все может быть, Санек.

Таксист распихивал по карманам спички, сигареты, свернутые газеты для естественных надобностей, стакан для полоскания рта; шею он повязал вафельным полотенцем, – и был, таким образом, готов к нелегкому труду челюстного за выживание и обороне своих интересов от нахальных посягательств нянечек, санитарок, медсестер, врачей и больных-паразитов.

– Пойдем, Санек, умываться, – миролюбиво предложил снаряженный Таксист.

– Нет, нельзя на ночь читать фантастику, – заключил Десантник, обращаясь к самому себе.

Стряхивая сонное оцепенение, оживала больница. Задремавшая Коротышка очнулась над журналом учета больных. Ее дежурство кончилось, остались только утренние уколы и мелкие процедуры. Коротышка вздрогнула от внезапного хлопка двери, встала и пошла к трюмо поправлять свою высокую накрахмаленную шапочку. Броуновское движение больных учащалось, двери уже громыхали автоматными очередями. В курилке у лифта можно было вешать топор. Раздавался надсадный кашель заядлых курильщиков, тянувшихся со сна за первой. Компания курильщиков центровалась, как обычно, вокруг Таксиста, интерпретировавшего любые сны и знавшего причины всех болей и способы их устранения. У туалета выстроилась очередь. Вовсю журчала вода в умывальниках. Раздатчица спустилась вниз с гремящими ведрами. Пошел умываться Боксер перед славной молочной кашей. Начал мерить коридор шагами измученный за ночь Сварной. Пацана в это время могли видеть одновременно в нескольких местах, он обладал способностью раздваиваться. Везде успевая, он сумел разведать, что на завтрак предстоит пшеная каша, а последующий профессорский обход неминуем как восход солнца. Предваряя профессорский обход, палаты оббежала Коротышка, необычайно суетившаяся и переживавшая, что не гармонировало с ледяным спокойствием, которым она отличалась во время «горячих» уколов хлористого кальция.

Наконец, и в палату И. О. В. ввалилась толпа в белых халатах, перекрасив собой серые стены и мысли. Профессор в роли предводителя налетевшей стаи присела на ближайшую к двери кровать Пацана, придавив его взглядом к подушке. Казах, Боксер и Сварной скромно сидели на своих койках и проигрывали комбинации на пальцах. Больных представляла куратор палаты Наша Женщина. Красивые голубые глаза ее сверкнули холодным блеском, длинные аккуратные пальцы профессионально чистых рук запорхали по страницам истории болезни Пацана, она вычитывала актуальные места, пересыпая свою речь непонятными терминами. Для удобства Наша Женщина решила опереться основанием таза о спинку кровати Боксера, как раз там, где мирно почивале его кулак. Боксер ощутил засасыающую мякоть женского тела и разомлел от несвоевременных ощущений профессорского обхода: сексуальная атака застала его врасплох. Только Казах заметил расслабленную позу Нашей Женщины и вклинившуюся в стерильные округлости руку Боксера. Казах криво улыбнулся, заподозрив в действиях Боксера преднамеренность. Боксер метнул пару красноречивых молний в сторону Казаха, чтобы отвлечь его внимание, но Казах на них не среагировал, а решил, что и ему не хватает точек опор в этой жизни, и присоседился к руке Боксера, выдавая своей ущербной мимикой причастность к тайне. Казах как-то обмолвился, что Наша Женщина – самая красивая дама, каких он только видел за свою жизнь, но, по его мнению, немного худая. «Сколько тела от женщины нужно еще этом дураку», – подумал Боксер. Сварной о ней ничего не думал, ему было все равно, хоть колода в юбке березовая, хоть дама треф.

Наша Женщина закончила рассказ об удачной операции «заячьей губы» у Пацана, обращаясь в основном к Профессору, а не к толпе коллег, аспирантов и практикантов. Профессор внимательно изучила объект, дала высокую оценку, прокомментировала для практикантов методику операции и последствия и рекомендовала Пацана на выписку. Следующим по ходу белохалатой касты был Сварной. По поводу его внутренней гематомы завязалась ожесточенная перепалка. Сварно, натерпевшийся за дня госпитализации, требовал оперативного вмешательства, но Профессор резала его без ножа отказом ввиду тяжелой внутренней травмы. Сварной пытался ставить вопрос ребром: или операция, или выписка. Жестокий приговор Профессора обжалованию не подлежал: анестезии не перенесет. А потому – лежать, ждать, ждать, лежать.

Переместились к Боксеру, Профессор даже не взглянула на него, схватила историю болезни, изучила рентгеноснимок, просматривая его на свет, указала внимавшей массовке на места переломов и уникальный костный мозоль. Затем беседа перестала быть понятной для Боксера, Профессор долго совещалась с Нашей Женщиной, перебрасываясь незнакомыми терминами, при этом они передавали снимок друг другу. У Боксера вспотели ладони.

Профессор в очередной раз перехватила снимок и резким голосом обратилась к толпе аспирантов и практикантов, чтобы они обратили внимание на редкий случай. Пощупала нос предстоящей долбежки, глаза Боксера не попали в поле ее зрения, она отошла.

– Готовьте к операции под местным обезболиванием.

– Тут сложная операция будет, я предлагаю делать общий наркоз, – твердо возразила Наша Женщина.

– Ничего, потерпит, – поморщилась Профессор. – Жалеете вы их, что ли?

Белая масса рассматривала Боксера как тигра в клетке. Все норовили пощупать хрящ, переносицу и перегородку. Притомившийся Боксер сделал злые глаза. Любознательные несколько отхлынули назад.

Перешли к обследованию Казаха. Здесь уже был сложный случай, и Профессор поддалась азарту, она в деталях объясняла Казаху ход и задачи предстоящей операции, хотя, конечно, ему это было безразлично, потому что он все равно ничего не понимал: «какие-то нервы, куда-то их тянуть, перетягивать». Он не осознавал разумом, что такое тройничный нерв, только физически, через боль. Практиканты со вниманием вслушивались в оригинальные тонкости операции, но, казалось, они тоже мало что понимали в разжеванных объяснениях Профессора.

– В Четверг на операцию.

Казах аж радостно подпрыгнул на кровати. Сбывалась его вековая мечта. Профессор важно проследовала к двери, но внезапно вернулась. Еще не перестала радоваться за Казаха Наша Женщина, которой предстояло ассистировать на операции.

Профессор указала на маленький, пошлый, внимания не стоивший прыщик, выскочивший на щеке Казаха. Никто и не обратил внимания на этот прыщик, Наша Женщина не относилась к этому мелкому явлению настолько строго и называла подобные прыщики «хотенчиками». Это ушедшая жена Казаха проявиалсь гнойным стерженьком на самом видном месте. Казах еще не был знаком с этой привередливой особенностью Профессора, она могла снять с операционного стола больного, если вдруг заметит какой-нибудь гнойничок или невинную царапинку. И вот сейчас по одной интонации возгласа: «А это что такое?», – все поняли, что шансы Казаха на долгожданную операцию упали до нуля. Бросилась умолять отменить немилосердное решение Наша Женщина. Но это все бесполезные варианты для успокоения слабонервных. Наша Женщина вернулась непритворно раздосадованной, после отторжения Пацана ее любимым пациентом становился Казах, на него она была готова направить свою лучистую энергию:

– Невезучий. Протри одеколоном. Надо же, как не вовремя. – Она присела на кровать Казаха и обняла его за плечи. Глаза Казаха наполнились слезами. Все рушилось. Все кувырком. Все под откос. Если бы знать причину невезения…

Сварной и Боксер мысленно жалели его. Только не умевший скрывать своих чувств Пацан хохотал. Казаха преследовал какой-то рок, и Пацану казалось смешным, что Казах не может усилием воли выйти из этой полосы неудач.

Когда Наша Женщина вышла из палаты, Казах собрал все наличествующие маленькие зеркальца, выстроил их в ряд на своей тумбочке, оглядел отразившуюся физиономию в разнообразных ракурсах и выдавил злосчастный прыщик, прижег ранку на щеке одеколоном и побежал за Профессором, надеясь хоть на какой-то шанс. Подождав ее на выходе из очередной палаты, он эмоционально, но однообразно приставал к Профессору с предложением: «Посмотрите, у меня уже все нормально». После нескольких отчаянных попыток, когда Профессор дошла уже до палат, где лежат гнойные, он вывел ее из себя, она топнула ногой и раскричалась на Казаха, опустошая коридор металлическими нотами истерики. В палате И. О. В. притихли. Прецедентов еще не было, ну, а вдруг выпишет к черту на рога. Наша Женщина привела возбужденного Казаха в палату, подталкивая и увещевая. Она гипнотически успокаивала Казаха, нежно трепала его по мертвой щеке. Наша Женщина обладала талантом только одним своим присутствием наполнять палату атмосферой спокойствия и ласки. Пыл Казаха немного охладел.