Счастье в ладошке… Роман

Максим то ли не замечал ничего, то ли замечать не хотел. Требовал, чтобы она готовила ему завтраки, да каждое утро свежие, не разогретые, чтобы обед уже был на столе к его приходу. Особенно выходил он из себя, когда в очень редких случаях на рубашке отсутствовала пуговица.

– Неужели нельзя, когда гладишь, посмотреть за пуговицами, посчитать их? – Максим уже издевался над женой. – Сидишь же дома, балдеешь.

Как же хотелось Наташке бросить в лицо мужа свои гневные слова или отпустить пощечину, но на руках был малыш, а в сердце – женское молчаливое долготерпение.

Такие «пуговичные» скандалы унижали её. Однажды всё-таки не выдержала:

– Неужели ты сам не можешь пришить эту самую пуговичку или сказать мне: «Пожалуйста, пришей!» Ты же видишь, как я устаю?

– Что же будет, когда на работу пойдешь, когда еще дети будут? Зачем я женился, если сам должен себе пришивать пуговицы? Может, скажешь, чтобы я еще пеленки стирал и полы мыл?

– Нет, не скажу! – громче прежнего ответила Наталья. – Я сделаю, как и делала всегда, сама. А женился ты, выходит, для того, чтобы было кому пуговицы пришивать? А я-то думала, что любишь меня…

– Люблю… Люблю… – невнятно прошелестело над головой Натальи.

Всё стало на свои места.

Этого Наташа долго не могла понять. И всё мучилась вопросом: «Как можно днем кричать и швырять в лицо рубашку с оторванной пуговицей, а ночью с каким-то остервенением брать её силой и задыхаться от своих же слов: «Я люблю тебя!.. Одну тебя… Навсегда! Одну…»

Наташа по своему характеру не была ни злой, ни злопамятной. Была, как и все молодые и красивые женщины, обидчивой. Однако, любая, даже самая горькая обида, мигом и без осадка растворилась бы в одном-единственном слове, на которое так скуп был Максим. Не требуя многого, не избалованная в большой крестьянской семье, не испытавшая любви отца и матери, но привыкшая к взаимному уважению и во взаимной заботе, к ласковому отношению друг к другу и ничего этого не имея в семье Гавриловых, она страдала.

Отношения с мужем так не соответствовали её желаниям и представлениям, взятых, в основном, их книжек.

Итогом первого года семейной жизни была полная растерянность. Она не могла сказать, что у неё плохой муж, но хорошим его тоже нельзя было назвать. Нежности к нему поубавилось, и освобождающееся пространство занял страх. Боялась его участившихся вспышек и грозного голоса; даже ночью, уже не чувствуя к нему прежнего влечения, подчинялась ему только от желания избежать еще большей неприятности – неуёмного раздражения и злости.

Робкая, но гордая от природы, чутьем угадала: Максим пытается превратить её, добрую и нежную, чистую и доверчивую, в удобное для него существо. Она и сама готова была раствориться в нем… Сама!.. А когда начинала чувствовать, что её берут силой, у неё просыпался такой внутренний протест, что готова была, не раздумывая, бросить всё, схватить ребенка и бежать… Куда? Конечно же, к тёте-маме!

В хорошие и спокойные минуты говорила:

– Максимка, не кричи на меня, не приказывай! Попроси что угодно – умирать буду, но выполню все твои просьбы… Всё, только попроси! С радостью… А криком – ничего не могу… Ну, вот такая я, пойми!.. – Глаза её были затемнены грустью.

Но Максим не понимал её. Считал: отпусти вожжи и всё! Сядет на шею, не будет слушаться… И твердо усвоил, что жену надо держать в «ежовых рукавицах» и чем крепче, тем лучше будет для неё самой и для семьи.

МИР ХРИЗАНТЕМ

Над городам витала ночная мгла. Просеиваясь сквозь мерцание уличных фонарей и незанавешенных окон, она падала синим полумраком на стены и кровати гостиничного номера.

Наталья Николаевна никак не могла согреться и уснуть. Встала, взяла теплую кофту и набросила её на ноги. Через несколько минут стало немного теплее.

Думая о своей судьбе, она не раз возвращалась к первому году своей неудачной семейной жизни. Двадцать лет прошло. Почему-то более близкое не так запомнилось, как то, далекое… Тогда душа от жестокости мужа и свекрови покрывалась накипью и всё же научилась защищаться. Защищаться в одиночестве, с маленьким сыном на руках и с далекой по месту жительства тётей-мамой, которой она не открывала свою молодую, истерзанную уже проблемами, жизнь.

Её тревожные мысли снова вернулись к Горину, к его и своему одиночеству. То видела его, сегодняшнего, то вставали в памяти московские встречи, а то щемящей болью потери накатывалась волна воспоминаний о короткой и такой ослепительной вспышке счастья с последующей темнотой бездны.

Это было давно. Так давно, что по сути она должна была забыть уже ту, одну, ту единственную встречу, где она оказалась наедине с Гориным… Она не забыла, хотя при каждом воспоминании о ней, её тело вздрагивало и зажигалось огнем, таким же точно, каким оно горело тогда, когда они оказались рядом в ярко и красиво убранной комнате.

Был Новый год. Наталья особо долго готовилась к этому празднику: приняла вечером душ, одела роскошное с зеленоватой каймой под цвет своих глаз кружевное белье и такое же платье с золоченым отливом. Роскошные волосы скрепила ярко-зеленой брошью, а на шею, бархатную и юную, повесила золотой крестик. Она боялась посмотреть на себя в зеркало: боялась своей красоты, боялась согласиться с разговорами знающих её людей, что такую женщину надо держать лишь на троне, чтобы восхищаться ею.

И всё же, после нескольких минут раздумий подошла к зеркалу. Подошла и словно окаменела: на нее смотрела из-под пушистых ресниц совершенная красота; другой, лучше этой, нарисовать-то невозможно.

Её серо-зеленые глаза повлажнели. Вот будет доволен Максим, когда вернется домой, чтобы встретить вместе Новый год! Схватит её на руки, зацелует, замилует…

Но Максим где-то задерживался. Евгения Викторовна два дня назад уехала к своим родственникам в далекий и холодный Новосибирск, куда она ездила каждый год.

На столе стояла маленькая елочка. Ярко горели огни… Горели и свечи, среди них – одна большая, выкрашенная в яркий зеленый цвет.

Едва сдерживая волнение и удовлетворение своей внешностью, Наташа посмотрела на часы. Через семь минут будут бить куранты.

Потрескивал огонек большой зеленоватой свечи. Опять же Наташа подбирала её под цвет своего новогоднего наряда. Её глаза горели поярче любого огонька, если бы он был зажжен от самого солнца. А оно, солнце, и её возбужденное сердце сегодня у неё на ладони: она сегодня счастлива, как никогда! Вот сейчас, сию минуту зазвенит громко у дверей звонок (она подумала, что звонче сейчас звенит её сердце) – и в дверях появится он, дорогой и любимый Максим.

Лишь только часы, висевшие на стене, выбили свой первый звон, откликнулся и звонок в двери. Наташа, чуть не сбив стул, побежала и распахнула настежь дверь: в дверном проеме на всю его ширину сиял огромный букет белых хризантем, за которым не было видно лица мужа.

«Ой! – зазвенел дивный голос Наташи. – Спасибо, Максимка! Так много цветов!»

За огромной охапкой цветов стоял не Максим. Сгорая от любви, там стоял Горин.

Лишь потом Наташе стало известно, что Вадим Горин в ту новогоднюю ночь узнал от своих знакомых, что Максим Гаврилов будет встречать новый год не дома, а в обществе больших начальников. И Горин решился. Он решился на отчаянный шаг: в счастливую новогоднюю ночь увидеть Наташу.

– Наташенька, – прозвучал знакомый ей голос, – Это я. Прости и разреши зайти!

Словно стена обрушилась на юную хозяйку дома. Не способная на непристойные и не обговоренные заранее встречи, она хотела было тут же захлопнуть дверь, но, почувствовав, как дрогнуло и сорвалось с привычного ритма её сердце, разрешила войти.

Горин перешагнул порог и тут же рассыпал белое море цветов у её ног.

– Прости, Наташа, что вторгся в твое пространство! – Он, казалось, задыхался от волнения. – Не мог иначе… Поверь, не мог!..

– Я тебя не приглашала, Вадим. Да и Максим сейчас придет.

– Нет! – ответил он так резко, словно произвел над её головой выстрел. – Максим сегодня домой не придёт. Он гуляет в другом обществе.

Наташу качнуло, и это заметил Горин. Он подхватил её и прижал к себе.

Не отшатнулась от него Наташа, не ударила его в грудь, в лицо, не крикнула, чтобы он закрыл дверь с другой стороны. Ничего этого она не сделала.

Она притихла в его руках, горячих и нетерпеливых, нежных и таких, как ей показалось, желанных. Они стояли молча, хотя часы давно отсчитали последние удары ушедшего года, провозгласив начало нового счастливого для людей года.

Вадим по её приглашению разделся и присел на роскошный диван, над которым висел портрет пышной и красивой дамы.

Потом они сидели за праздничным столом. Наташа попросила, чтоб Вадим сидел не рядом с ней, а напротив. Скромно пили шампанское, смотрели друг другу в дивные и чистые глаза, в которых не было темных мыслей, а загоралась долгая и трудная взаимная любовь, которая принесет друг другу много страданий.

Через некоторое время Горин всё-таки сел рядом с Наташей. Потом они танцевали медленное танго, и Наташа чувствовала, как Вадим сгорает в своем стремлении прижать её к себе, целовать губы, глаза, бархатную шею, но она не позволяла ему никаких лишних движений, хотя и сама где-то уловила в тайниках своей души, что её сердце, изболевшееся рядом с Максимом, рвется к не изведанному доселе чувству: встрече с посторонним мужчиной. Нет, он, Горин, не был ей посторонним: они вместе работали не один день, и всё же… И всё же она почувствовала, что теряет себя, свою женскую силу и способность сопротивляться.

И снова танец – и снова глаза в глаза… Серо-зеленые убегали куда-то, чтобы спрятаться от карих, жгучих и горячих, и вдруг они встретились…

Горин жадно целовал её плечо.

Наташа не сопротивлялась, лишь мешала Вадиму открыть широкую лямку кружевного зеленого платья, чтобы не открылась ему её упругая юная грудь. А он горячими губами доставал уже вырез платья… И тут раздалась пощечина.

Горин был подавлен.

– Прости, Наташка! Прости!.. Я не должен был… Я всё понимаю…

Наташа, выгорая до дна от возникших чувств к другому мужчине, спешно прикрывала оголенные плечи легкой шалью. Всё её тело дрожало…

Одевался Горин тихо и так же тихо закрыл за собою дверь…

«Как это давно было!» – Наталья Николаевна прикрыла глаза. Горин и сейчас носит такую же форму зимней одежды, какую носил двадцать лет назад. Она ему подходит. А Наташа до сих пор из множества цветов любит больше всех белые хризантемы.

Она вспомнила, что за прошедшие годы написала несколько стихотворений об этих удивительных цветах. Наталья Николаевна и сейчас знает их наизусть, знает до единого, до самого последнего слова.

И понеслись в её голове эти самые строчки.

О, хризантемы! Моё вдохновенье!

Сказочный мир! О, мой Бог!

Вы для меня расцвели, без сомненья,

Белой любовью у ног…

Знаю, ко мне вы с надеждой летели,

На руки нежно легли, —

Стала я в ночь новогодней метели

Пленницей вашей любви…

Наталья Николаевна поднялась, набросила халат и подошла к окну. Там, за ним, мела холодная поземка, а здесь, где она, – будут звучать стихи о хризантемах в его честь, в честь Вадима Горина, незаменимого и такого недосягаемого.

Горин всё еще в дороге. Спит ли? Отдаляется и отдаляется от её не измеренной ничем и никем любви. А ведь всё могло быть по-другому. Могло быть!..

А в её сердце, растревоженном встречей, продолжали звучать стихи, посвященные новогодней встрече с ним, Гориным.

Где мне слова такие взять,

Чтоб их величьем всех обнять

И мир обнять?

Мне Новый год подарен был, —

Он для меня в ту ночь звенел…

Как всё понять?..

Наталья Николаевна уснула тревожным сном лишь под утро…

БЛАГОДАТНАЯ ОСЕНЬ

Красивая золотистая пора с бабьим летом! Благодатная пора щедрой багряной осени! Земля, обласканная прощальными лучами и бархатной прохладой легкого ветра, устав от многодневных забот и жаркой суеты лета, отдыхает в напряженном покое.

Так отдыхает женщина, трудившаяся в доме целый день, не покладая рук, а к вечеру, выйдя за калитку и присев у забора на деревянную скамейку, положила эти самые руки на колени и, щуря глаза, подставляет лицо лучам предзакатного солнца. И так же, как до блеска протертое окно, сверкает голубизной небо, переливаясь звенящими паутинками; трещат цикады, а в саду, под тяжестью налитых румяных плодов, устало сгибаются ветки.

Наташка, будучи еще подростком, любила эту пору, когда в школу ещё можно было бегать в легком платьице, набив пустые углы портфеля яблоками да грушами, а по дороге любоваться пламенеющими георгинами да кудрявыми разноцветными астрами.

Сделав после обеда уроки, она бежала в огород помогать Марии Степановне. Гладкими спинами глянцевато желтели тыквы, напоминающие откормленных поросят, а красные с сизым налетом помидоры, вгнездившись в огородном песке, манили сорвать и тут же вкусить их неповторимый вкус и почувствовать даже приятный аромат.

Но всё это было где-то там, очень далеко и в другой, очень счастливой жизни. А сегодня, в солнечный сентябрьский день, впервые, после длительного отпуска (Андрейке стукнуло пять месяцев), Наташа, собираясь на работу, ощутила волнение и щемящую тревогу. Волновалась, потому что отвыкла от работы, закрученная водоворотом других дел, и тосковала по дому, где можно было, взобравшись во дворе на верхушку старой липы и вгнездившись среди её ветвей, вообразить себя птицей, парящей над деревней, и мысленно увидеть далекие города и страны, а смыкающееся с горизонтом небо и парящие тучки принять за море с белыми яхтами и мечтать.

Мечтать о будущей жизни, о том, что обязательно прославит себя, дабы люди узнали, что есть на свете Наташка Звонарёва, мечтать о любви, преданной и единственной, и о Нём, с которым можно будет разделить весь её необыкновенный, созданный воображением, мир.

Сейчас же, дом и четыре стены, где она жила с ребенком (Максим почему-то не входил в перечень её семьи) и где она не имела ни на что права, начинали давить на неё.

Евгения Викторовна, выйдя на пенсию, на работу больше не пошла, и Наташе сидеть дома с малышом уже не было смысла. Семейный бюджет был общий, строго контролировался свекровью, которая решала сама, что покупать молодым, и эти покупки финансировала, выдавая точную сумму и требуя сдачи до мелочи. Кроме того, считая, что молодежь нынче не только деньги транжирит, но и одежду не бережет, следила за тем, чтобы вещи одевали с её ведома и разрешения.

Однажды, перед уходом на работу, Наташа подошла к шкафу с большим зеркалом, открыла его, и тут же услышала голос свекрови:

– Что ты там ищешь?

– Кофточку свою.

– Какую?

– Белую в горошек… Я её давно не одевала.

– Ты что? Новую, белую и на работу? Разве это по-хозяйски?

– Но ведь сегодня у меня первый рабочий день после такого длительного отпуска. – Наташа пыталась доказать Евгении Викторовне, что сегодняшний день для неё, Наташи, праздник, но услышала резкий неприятный её голос:

– Первый – не первый, но это работа. Что же ты наденешь, если куда-нибудь выйти надо будет с Максимом? Не дело это!.. Вещи беречь надо.

Со свекровью Наташа не спорила, и ей пришлось с горечью в душе закрыть шкаф, снять с вешалки своё уже немного выгоревшее сатиновое платье, перешитое из халата, в котором она ходила беременной.

Ребята на заводе встретили её появление радостными возгласами и сияющими улыбками, и на душе стало сразу же светло, словно Наташа попала в иной мир, и ответная улыбка озарила её лицо, обнажив белые с перламутровым отливом зубы.

– Ну, Наташка! – кричал Юра Злобин. – Ну, ты даешь! Надо же так похорошеть!

– Ты что себе думаешь? – воскликнул вышедший ей навстречу Роман Сечкин. -Видя тебя, мы же работать не будем!

– Ничего, привыкнете! – отшучивалась Наташа, обласканная их восторгами и в то же время удивляясь им, так как особой красоты за собой не замечала. Не хотела замечать!

У окна, в лучах утреннего розового солнца, стоял новенький. Он, казалось, боялся смотреть на такую красивую молодую женщину.

«Когда приходили, – быстро мелькнула в Наташиной голове мысль, – смотрел на меня во все глаза, а сейчас…»

Горин же, чувствуя что-то неладное в сердце, мгновенно застучавшее в груди, молчал. Он боялся посмотреть на Наташку и увидеть такие радостные изумрудно-зеленые глаза.

Наташа повернулась к нему спиной, направляясь к своему столу. Горин сел за свой, который стоял напротив стола Наташи. И только сейчас их глаза встретились…

Кто из посторонних мог заглянуть в них и поймать их смысл и желание? Кто мог разгадать ту тайну, которая только зарождалась в их сердцах помимо их воли и желания?

После нескольких минут галдежа, когда все уселись по своим местам, Вадим Горин, наконец, заговорил.

– Знаете, Наташа, пока вас не было, я сидел на вашем месте. Мне было очень уютно и тепло… Вы не в обиде на меня?

– Нет, нет! Очень приятно! – Наташа не смогла разгадать его отчаянную мысль, которую он вынашивал с тех самых пор, когда увидел её впервые: светлую, беременную, летящую навстречу, как ему тогда казалось, к своему счастью.

Наконец-то Наташа подняла голову и посмотрела в глаза Горина: темно-карие, жгучие, готовые выплеснуть на неё целое море огня, они смотрели на неё так внимательно, пытаясь заглянуть вглубь её сущности, вглубь её настроения на эту минуту, что Наташа вынуждена была опустить свои глаза, бездонные, изумрудные и теплые, как летняя морская волна.

Вдруг она почувствовала, как что-то, доселе неведомое и недоступное, пронзило её и ударило в голову, затем сильный непонятный толчок сердца – и дальше по всему телу пошли лучи, пронизывающие каждую клеточку её проваливающегося в бездну тела.

Наташа испугалась: «Что это со мной? Как непонятно и непривычно…» – и еще ниже склонилась над чертежами, решив больше никогда не заглядывать в эти бездонные, зовущие в неведомый мир глаза стройного и красивого соседа.

МЫСЛИ НА ПЕРЕПУТЬЕ

С мыслями, пугающими её, ни разу не подняв головы, Наташа проработала весь день и, как положено, на час раньше ушла домой, почему-то радуясь, что не вместе с Гориным она будет выходить из ворот завода. И ей захотелось поскорее добраться домой, схватить теплое и ласковое тельце сына и прижать к себе, чтобы заглушить появляющуюся в её тайниках души шумные и неугомонные мысли о Горине. А еще хотелось прижаться к мужу и утолить на его груди, сильной и горячей, жажду утомительной близости, чтобы он распинал её тело и душу, чтобы рвал, как это он умел, и платье, и белье на части.

Так ей хотелось всего этого в такой тревожный час, в этот новый клокочущий миг!

Ей хотелось поскорее увидеть Максима, приласкаться, почувствовать надёжную защиту от чего-то надвигающегося, чего она и сама пока понять не могла; волновалась, выглядывала в окно, словно в первые дни свиданий, и, кажется, никогда прежде не было в ней столько благодарной нежности и такой сильной тяги к мужу, как теперь.

Максим пришел с работы хмурый, раздраженный, но это не разрушило её настроение, так рада была она видеть его.

Взяла сына, светленького, кругленького, с большими темно-карими, как у папы, глазенками и вышла навстречу Максиму у самой входной двери.

– А вот, Андрейка, и папа наш пришел! – от души радовалась Наташа. – Поцелуй его! Ну, поцелуй! Или я его поцелую… – и потянулась к мужу, ласковая и нежная.

– Опять твои телячьи нежности! – услышала в ответ. – Я устал. Кушать давай!

– Ба-ба-ба! – лопотал Андрейка и, подавшись всем тельцем, крепко обхватил папу за шею и раскрытым ротиком ткнулся в его щеку.

Наташа смотрела на обоих, но не пела её отвергнутая только что душа. Казалось, малыш понял её и действительно поцеловал Максима. И она бы это сделала, сейчас, сию минуту, чтобы заглушить боль от сказанных только что слов мужа, но она боялась его окрика: «Оставь свои телячьи нежности!»

Эти жестокие и несправедливые слова он повторял довольно часто.

Черствела от этого нежная и впечатлительная душа Наташи. Она уже испробовала многие подходы к мужу, чтобы утихомирить его словесные взрывы, но он был непоколебим, как вечная гранитная скала.

Её бы приласкать в это трудное время, взглянуть, а то лучше и заглянуть в её растревоженные глаза и спросить: «Что в них? Почему и отчего печалятся? Не соскучилась ли? Как дела на работе?»

Таких вопросов не было, и Наталья страдала еще больше.

– Убери его! – услышала недовольный и раздраженный голос Максима. – Мне не до него! Разве трудно понять, что я устал?

Наташа, прижав сына к молящей о помощи груди, отошла от мужа. Андрейку посадила в детскую кроватку, а сама стала хлопотать на кухне, чтобы покормить Максима. Расставляя сверкающие белизной тарелки и все приборы к ним, спешно раскладывала котлеты по-киевски с картофельным гарниром. Огурцы и помидоры уже были нарезаны и посыпаны свежей зеленью.

Она хотела отвлечься: чуть громче гремела посудой, чуть меньше уделяла внимания изысканности ею приготовленного блюда, но горечь и какая-то необъяснимая боль не покидала её.

Максим был так же хмур и неласков. Теряясь в догадках (хотя чего теряться: он почти всегда был таким), Наташа не находила себе места.

А у Гаврилова было обычное настроение и обычный тон, которым разговаривал только с женой, принятый с первых же дней их семейной жизни с целью воспитания и профилактики женских капризов. Он, Максим, прирос к этому тону, как репей к одежде, не допуская иного, а сам лично служил примером контрастности: спокойный и ласковый голос, окрашенный мягким баритоном в разговоре с посторонними, и железный и холодный, когда переключался на жену.

Сегодня, настроенная после рабочего дня на тепло и ласку и всё для этого предпринимавшая, Наташа недоумевала: с Максимом что-то случилось. Выбрав момент, подошла к нему, положила на плечи руки и прижалась к нему.

– Максимушка, у тебя что-то случилось? Поговори со мной.

Оторвавшись от газеты, он поднял голову и, отряхнув с плеч её хрупкие и нежные руки, удивленно спросил:

– Откуда ты взяла? Ничего не случилось! И что ты ко мне целый вечер вязнешь? Дай почитать! Дай отдохнуть! На работе мотают нервы и дома тоже… Лучше бы вязала.

– У меня руки заняты весь день: работа, а дома стирка, уборка да и кухня на мне.

– Для этого женщины и рождены. – И снова зашелестела газета в его руках.

Наташкино сердце сжалось от невыносимой боли, возвращая её в который раз из светлой и возвышенной мечты к серой и суровой действительности: её Максим в страхе перед «женским каблуком» и воображаемым посягательством на его личность возвел непроницаемую стену. Эта стена действительно с первых же дней их жизни оградила его от того, чем тяготятся многие мужья. Жена была покладиста, не спорила, своих требований не выставляла, жалобы и просьбы слышались редко и никаких тебе капризов! Так и надо! По дому и с ребенком управлялась сама, и он, Максим, имел полную возможность заниматься только делом, как, по его мнению, и полагалось заниматься мужчинам. Однако вместе с тем сквозь эту стену не могли проникнуть и чувства, в которых нуждается нежное живое существо: тепло и соучастие. Наталкиваясь на холод, на полное безразличие, они словно замораживались в Наташе, нежной и впечатлительной от природы и моментально откликающейся на такую же нежность и доброту.

Сегодня ей показалось, что он, оттолкнув её руки от себя и её, прильнувшую к нему с надеждой на помощь и спасение от грядущей мужской ласки, но чужой, оторвал её от себя навсегда и бросил в объятья другому, кому она была так нужна. Бросил насильно к тому, от чего бежала сегодня же и что угрожало разрушением их семьи.

Наташе сегодня было отказано в убежище…

НАЕДИНЕ С ТРЕВОГОЙ

Максим Гаврилов любил свою жену, как говорят, «по-своему», соответственно сущности своей и давил всякие внешние проявления любви: не признавал нежности, называя её «сюсюканьем». Отвергал напрочь красивые и ласковые слова, которые так жаждет женское ухо, считая это лицемерием, уделом «хахалей» и «ловеласов», ласку и проявление внимания особенно на людях – показухой. Именно на людях обращался с женой так, что ей всегда было больно и стыдно. Всем своим видом Максим показывал свое превосходство над женой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.