Испекли мы каравай… Роман

Ничего не подозревающая, мило беседующая на крыльце с соседками баба Ариша, едва завидев приближающийся выстроенный по росту до боли знакомый выводок, застыла на полуслове и заметно напряглась. В тот день она явно пребывала в не очень хорошем расположении духа, и при встрече с внуками особой радости не проявила:

– О-о! Тильки подывытэся, хто ж це до мэнэ заявывсь…

– Здра-асьте… баба… Здрасьте… – не теряя надежды растопить сердце, такой неприветливой сегодня бабушки, наперебой поздоровались внуки.

– А ваш батько мэни вугилля привиз? Це вин прыслав вас, чи матэ?

– Да мы, это… ну, просто… п-проведать вас… – с жалкой улыбкой пробормотала Анька, втягивая голову в плечи.

Бабушка обвела непрошеных гостей недоуменным взором, а затем, будто мгновенно что-то поняв, уперла руки в боки и начала:

– Та хиба ж вам нэ стыдно, га? Та в мэнэ у самой бо ничого нэма исты…

В этот момент, синхронно закачав головами, как китайские болванчики, подключилась группа бабы Аришиной поддержки:

– Ай-я-яй-я-я-яай! Да ваша бабушка сама с воды на хлеб перебивается, а они – явилися… Ну эти-то еще, ладно – маленькие, а Анька-то, Анька… ты же такая здоровая дылда уже, га! Нет, чтобы бабушке прибежать чего-то помочь, а она сама пришла, да еще и весь выводок привела – покорми нас, дескать, баба Ариша, да? И че вы все чумазые то такие, га? Ну ни какого стыда…

Так Олька впервые, что называется «на собственной шкуре» ощутила ни с чем несравнимые стыд и унижение. Хотя о существовании последнего, и тем более о его смысловом значении она вряд ли тогда догадывалась; зато не было сомнений насчет того, что теперь-то она достаточно точно и навсегда усвоила значение этого страшного слова «стыд».

Именно с той поры она и невзлюбила ходить к кому бы то ни было в гости по какому бы то ни было поводу, какими бы настойчивыми ни были уговоры приглашающей стороны.

Слух о позорном походе к бабе Арише, не без помощи «группы поддержки» почти молниеносно долетел до мамы, в результате чего не замедлил быть не менее запоминающийся допрос с пристрастием. А за то, что во время допроса Олька проболталась об истиной причине похода к бабе Арише, Анька с Толькой еще долгое время будут обзывать ее самым обидным и страшным словом на свете – «предательница»…

Хотя, по прошествии пару-тройку недель, те самые бабушкины приятельницы, «сплетницы, такие же, как и сама ваша дорогая баба Ариша», как обычно отзывалась о них мама, сослужили однажды очень даже неплохую службу.

Мама тогда с двухгодовалым Павликом, заболевшим пневмонией, находилась в больнице, а отец, как назло, чересчур долго не появлялся дома. Оставшимся троим членам семьи тогда особенно, можно сказать, как никогда, хотелось хоть чего-нибудь подержать во рту. О том, чтобы перекусить, они и мечтать не смели. Но еды в доме не было совсем… Тогда-то бабушкины соседки и совершили почти нереальный поступок: прознав, что дети одни сидят дома голодные, они каким-то чудесным образом разыскали отца семейства и заманили его к бабе Арише, которая задала сыну «хорошу прочуханку, щоб нэ бросав голодних дитэй». После чего отец, мгновенно «вспомнив» об отпрысках, примчался домой и, впервые в жизни, самостоятельно сварил суп. Вернее, не суп, а почти щи, потому что кроме картошки в воде плавала еще и квашенная капуста.

Для порядком изголодавшейся ребятни это была самая вкусная еда на свете. Они по нескольку раз просили у отца добавку, и когда кастрюля совсем опустела, дочиста вылизали миски. Глядя на это, растроганный отец, улыбаясь, промолвил:

– О-от, теперь и миски мыть о то не надо… Усю кастрюлю смолотили! Ну, наелися-то, хоть?

– Да-а-а!!! Спасибо папе! Спасибо маме! Спасибо Боженьке! – весело прокричали некогда рекомендованную им бабой Аришей присказку насытившиеся чада.

Для полного счастья, в завершение такого, внезапно свалившегося на них праздника, отец впервые в жизни повел их в настоящее фотоателье.

На семейном фотоснимке они навсегда останутся запечатлены так, как расставил их фотограф: нахмуренные Анька с Толиком – по краям от Ольки, испуганно стоявшей на детском стульчике в разных по размеру, судя по отворотам, валенках, а за ними – отец, довольный, и в кои-то веки, радостно улыбающийся…

Однажды вновь подобревшая баба Ариша вылечила Ольке аж две болячки сразу.

Мама тогда очередной раз находилась в больнице с Павликом, вновь захворавшим пневмонией, отец, как всегда, был в командировке, а старшие уже оба ходили в школу. Олька осталась совершенно одна. Она лежала на топчане, изнемогая от боли, которую ей причиняла набухшая под левой подмышкой огромная шишка. Ужесточал ее страдания гнойный нарыв, непонятно отчего образовавшийся под ногтем большого пальца этой же руки. И, вообще, все ее тело, в особенности левая сторона, болело так, что она уже несколько дней и ночейподряд не могла ни спать, ни есть. Даже плакать у нее не было больше сил. А может, она уже выплакала все слезы, когда только начинала болеть: «Это меня Боженька наказал за то, что я тогда Зайчика не спрятала… за то, что проспала, когда он горел в печке… И ему было в сто раз больнее, чем мне сейчас… Прости меня, Зайчик… Прости меня, Боженька, за него…» – причитала она под одеялом. Иногда ей очень хотелось пить, но в тот момент как назло никого не оказывалось рядом.

Для Ольки так и останется загадкой, каким таким чудом в этот, не самый легкий для нее период, дома вдруг появилась баба Ариша и склонилась над ней. Несмотря на полуобморочное состояние и жар, в ее памяти навсегда сохранится такое родное, такое доброе-предоброе бабушкино лицо, освещенное тусклым мерцанием свечного огарка, ее крестные знамения и что-то без конца шепчущие губы. И уже после самого первого прихода бабушки Ольке стало легче, а вскоре она совсем пошла на поправку.

Не менее удивительными будут и последующие внезапные появления бабы Ариши: когда, к примеру, бабушка, словно чувствуя беду за тысячу верст, и понимая, что кроме нее совершенно некому помочь, вдруг приходила и исцеляла то дикую зубную боль (причем, не только у Ольки), то безнадежно запущенную свинку, то целую серию чирьев, в напоминание которых у Ольки останутся лишь крохотные, едва заметные шрамы. Но это будет позднее, спустя несколько лет. А пока…

…Как-то раз мама забыла взять с собой на работу ключ от сундука, в котором хранился мешочек с рафинированным сахаром. И, воспользовавшись ее отсутствием, Анька тайком вытаскала лакомство и сама не заметила, как съела почти все.

Отцовским солдатским ремнем досталось в тот злополучный вечер, конечно же, всем троим. Но Толька с Олькой, не имевшие ровно никакого отношения к пропавшему сахару, как настоящие партизаны, не проронили ни единого слова. Во время этой иезуитской пытки они лишь, стиснув зубы, сопели, таращили глаза на мелькавший ремень и со смирением первых христианских мучеников, мужественно принимали каждый удар медной бляшки. Они не совсем еще понимали тогда, и почему не сказали суровому карателю о своей непричастности к преступлению, и почему так легко простили Аньке тот случай. Наверное, просто потому что любили свою старшую сестру.

В самый первый день своих законных летних каникул Анька с Толиком, выйдя во двор погулять, первым делом отобрали у соседского Аркашки горбушку белого хлеба с вдавленным в нее кусочком сахара. Аркашка, как и полагается, заплакал и побежал к своему дому, явно за подкреплением.

Услышав за забором рев Аркашки, в калитке появилась ничего не подозревающая Олька и, увидев в Анькиной руке хлеб с сахаром, попросила немного откусить, но Анька, почему-то, позволяла откусывать лишь Тольке:

– Вапще-то, подкидышам не положено давать! Уйди отцудова, татарма!..Нам и самим мало…

– Ань, ну дай хотя бы только хлеба чуть-чуть… без сахара.

– А ты сначала попроси нормально!

– Аня, дай, пожалуйста… – попросила «нормально» Олька.

– Нет, не так! Скажи: «Дай мине!»

– Дай мине…

– А-а-а-га-га! Рука в говне! Вымой руку – тогда дам! – Анька заливалась смехом, пока сахар, с оставшейся уже половинкой горбушки, не упал прямо на землю. Она мигом подобрала его, обдула и снова вложила в образовавшийся в хлебе оттиск.

Безудержный голод взял верх над Олькиной гордостью и она, спешно вымыв руки в ближайшей луже, вытерла их о подол и, предвкушая лакомство, снова подбежала к сестре:

– Вот. Смотри – я вымыла! Ну, только капельку… А, Ань? Дай…

– А ты скажи: «Дай ми-не».

– Дай мине… – собираясь вот-вот разрыдаться, промямлила Олька, явно не ожидавшая никакого подвоха.

– Га-га-га-а! – потешались они уже на пару с Толькой.– Так у тебя же рука в говне-е! Вымой руку – тогда дадим!

– Ну я же… вы… мыла…

В итоге Анька с Толькой заглотили добычу сами, а зареванную Ольку увела к себе во двор Аркашкина бабушка Ася:

– Аркашку, ладно, обидели, чего свою-то донимаете? Бисмилля…

– А она и не наша! А ее нам татары подбросили, а мама ее просто подобрала-а! Вот так-уш-ки!! – заявила Анька, высунув язык в след уводящей Ольку соседке.

– Побудь тут, пока эти шайтаны угомонятся, – сказала Аркашкина бабушка, заведя Ольку в свой двор, и продолжила хлопотать над растопкой самовара.

– Слыхала, что кричат эти бесенята? – повернулась она к подошедшей невестке.

– Ну, – ответила тетя Нэля, пристально разглядывая Ольку, – да она и правда больше на нас похожа, чем на них…

– Бисмилля… Болтаешь, чё попало… да еще и при ней. Отрежь вон лучше им с Аркашкой еще хлеба, у него же эти черти отобрали, – проворчала бабушка, кивнув в сторону забора, за которым все еще доносилось гоготание Олькиных родственников.

Ольку, и на самом деле, из всех детей в семье выделяли темные густые волнистые волосы, большие глаза, и безупречно чистая матовая кожа. Но это, скорее, потому, что в жилах их отца текла толика казаческой крови, а у матери – благородной польской, что, очевидно, в большей степени и сказалось на облике их младшей дочки. Зато всем четверым в наследство от предков достались очень выразительные глаза; разве что Олькины, темно-зеленые, почти карие, были чуть больше.

В соседском дворе Олька начала успокаиваться, абсолютно не придавая значения тому, что сидит она и сидит себе на корточках, покачиваясь, на трубе от самовара… А когда огонь был разожжен, и бабушке Асе понадобилось устанавливать злосчастную трубу, та и обнаружила ее под ногами Ольки, но только приплюснутую и теперь ни на что не пригодную.

– О-о?! А я её ищу… Ты… да ты, что натворила-то, а?! Да она же и так уже еле-еле… Бисмилля рахман рахим… Ах, ты, шайтанка эдакая!.. – хватаясь то за трубу, то за голову, вскричала Аркашкина бабушка.

– Ма-а-а-ма-а-а!… – Олька до полусмерти напуганная внезапным перевоплощением добрейшей бабушки в разгневанную, вооруженную сплющенной трубой, злющую до умопомрачения бабу-ягу, с воплем рванула в сторону своего огорода.

Дома она забилась под топчан и, похоже, не собиралась выползать оттуда до конца всей своей ничтожной и никчемной жизни. Только здесь, в единственном укрытии, она смогла дать волю слезам, рыдая из-за постоянных неудач, вечно преследующих только ее одну. Но больнее всего ей было принять ту горькую участь «подкидыша», о чем так часто упоминала её старшая сестра. Она плакала и злилась на весь белый свет, с ненавистью дубася себя по чему придется.

Разбудил ее жуткий холод. Спросонья пошарив рукой в надежде найти спасительное одеяло, она, наконец, поняла, что не заметила, как прямо здесь, под топчаном и уснула. Выбравшись из укрытия и оказавшись в кромешной тьме, она догадалась, что вся семья уже видит десятый сон. Со стороны родительского ложа доносился могучий храп отца, и от осознания того, что ее с вечера никто не кинулся, Ольке стало не просто страшно и одиноко, а только горше и больнее…

За завтраком брат с сестрой весело наперебой рассказывали родителям, как намедни за Олькой гонялась Аркашкина бабка с трубой от самовара. Отец, не отвлекаясь от тарелки с супом, промолчал, а мама, отрешенно окинув взглядом горемычную младшую, сказала:

– Чив-во это туда нашу дядину дуру черти понесли? Теперь будет знать, как шалацца по чужим дворам.

– Дядина дура! Дядина дура!… – злорадно торжествовали Толик с Анькой, пока отец не облизал свою ложку, не подошел к их столику и не треснул ею обоих по лбу.

С того дня Олька стала еще более усиленно мечтать поскорее вырасти, чтобы купить новую трубу для самовара для Аркашкиной бабушки, которая, в принципе, была доброй, и неплохо относилась к юной «шайтанке». Еще, конечно же, она купит целую машину сахара и хлеба, чтобы никто больше не жадничал, а значит и ни с кем не ссорился.

Случались в их беззаботной жизни и менее мрачные моменты, которые, правда, в большинстве случаев забавляли больше родителей.

Как-то теплым майским вечером мама, придя с работы, поделилась за ужином с отцом последними новостями с работы:

– Наши молоденькие учительницы де-то понакупляли себе к майским праздникам кофточки… э-э-э… кап… кап-роновые, вроде, называютца они. Откуда тока у людей стока денег на разную херню? Хм, и как тока их, голобоких, в энтих кофтах милиция-то пустила на парад?

– Та не на «парад» о то, граматейка, а на «демонстрацию», – меланхолично поправил ее отец. – Скока тебе раз о то говорить?

– Та какая разница?!

– Та большая: потому, шо «парад» это – военный, када с техникой о то. Так, шо там о то за кофточки, говоришь? – поинтересовался он, нарезая хлеб.

– Та срамота одна!

Отец, приступивший к миске с борщом, стрельнул в маму веселым взглядом:

– Просвечивают так, чи шо?

– Если бы тока просвечивали… Как будто на их вапще ничего с одежды нету, ну! – насмешливо фыркнула она.

– Та не мели о то ерунду! Скока езжу- никада у таких кофточках ото баб не видал.

– Та потому шо ты видишь тока одни юбки… Говорю же, шо я своими глазами видала: будто тока одни черточки на руках, на пузе, та на шее! Как простым карандашом понарисованы: тут, тут и тут, – показала на себе мама. – И – всё на свети наружу – и лифчик и половина цицек – полюбуйтесь, мол… Щитай, шо голяком пришли сегодня у школу. Ни стыда, ни совести. Еще учительницы, бл… дь…

– Та не матерись же ш ты при детях, язви тебя!

– Ну, если диствительна… Вот ты бы пошел на работу голяком?! Посмотрела б я… – засмеялась мама, подливая отцу добавки.

– Та шо ж там за кофточки о таки, язви? Та не можеть того быть, шобы… Врёть – и глазом о то не моргнёть… – искренне удивленный и заинтересованный последним «писком моды» отец старался скрыть свое волнение.

– Он еще и не верит… – обиженно цыкнула мама.– Ну и не верь. Я же своими – вот этими очами видала, а не чужими.

Отец благодушно промолчал.

Что касается Толика с Олькой, которые оттопырив уши, слушали диалог родителей, то, судя по дальнейшим событиям, они поверили маме сразу.

На следующее же утро они, не сговариваясь, проснулись раньше обычного и первым делом дождались, когда отец и мама уйдут на работу, а Анька – в школу (Толька тогда в школу еще не ходил). Пока маленький Павлик еще мирно спал, брат и сестра активно принялись за осуществление возникшей у них с вечера идеи. Порыскав по жилищу в поиске простых карандашей и отыскав несколько огрызков, принесенных мамой из школы (благо, они ей часто попадались во время уборки классов), они вооружились любимым, «фимическим», и охваченные творческим азартом, принялись за работу. Сняв с себя всё до ниточки, периодически слюнявя химический карандаш, они нарисовали каждый на своем теле сначала очертания «капроновых» кофточек с воротничками и пуговичками спереди, а далее их «гардероб» пополнялся гольфиками, носочками, трусиками – словом, всем тем, чего только могла на тот момент желать их душа. Заднюю часть каждого изделия индивидуального «пошива» юные модельеры уже дорисовывали друг дружке по очереди.

Вволю налюбовавшись результатом своего творчества, они, «экипированные» с головы до пят, задыхаясь от счастья оттого, что теперь и они являются счастливыми обладателями «капроновых» вещей – точно таких же, как у учительниц из школы, где обучается их старшая сестра и работает мама, с восторженным визгом запрыгали по комнате. Бурно резвясь, они даже не заметили, как проснулся Павлик, который почему-то не плакал, как обычно, после сна в поисках маминой «цыцки», а тихо сидел в кроватке и наблюдал за разворачивающимися на его глазах событиями.

И вдруг Толику с Олькой захотелось поделиться этой, внезапно свалившейся на них радостью и со всем честным народом, и их волной вынесло на улицу, тем более, что на дворе уже стоял самый веселый месяц в году – зеленый благоухающий май. Оказавшись за калиткой, они ни на секунду не сомневались в том, что выглядят респектабельно и в свет выходят не в каких-нибудь там затрапезных вещах, и уж никак ни в том, в чем когда-то родила их мать, а именно в капроновых новинках.

Усевшись рядышком на лавочку и весело болтая ногами, они синими от химического карандаша ртами воодушевленно похвалялись перед прохожими своими «обновками».

– Это вот кофточка капроновая, видите – пуговички с воротничком? А это – гольфики… Да, это мама купила нам… вчера… в магазине. А это вот трусики и носочки… Всё капр-р-роновое, видите же, да? – Наперебой терпеливо объясняли они «заинтригованной» публике, что именно означает тот или иной штрих химического карандаша на их обнаженных телах.

– И где же, родимые, ваша мама сейчас, а? – едва сдерживая смех, опустив ведра с коромыслом, спросила какая-то совсем незнакомая женщина.

– А мы это… Да мы сами не знаем, в каком магазине она… ну, всё это понакупляла… – «отстреливался» Толька от назойливых «фанатов».

– И куда только родители смотрют? Вот где они щас? – прикрыв рукой улыбку, поинтересовался седобородый дед, уже ознакомившийся с «прикидом» детей.

– Да на работе они. Это все капр-роновое! – бойко отвечал Толька на до ужаса банальные вопросы публики. – Олька, скажи же!

– Да, вот… у нас тут… и тут – капроновые кофточки, маечки, гольфики… – бормотала Олька, любуясь собственным художеством.

– А не боитесь, что… – начал было старик.

– Не-а!! Они еще не ско-оро придут!..– поспешил с ответом сообразительный Толик, не представляя деду шанса задать вопрос до конца.

Провал «премьеры» под названием «Адам и Ева в капроне» обеспечили, конечно же, учителя, потому как окна учительской выходили прямо на дом уборщицы школы. Разносчицы капроновой лихорадки сначала не без любопытства наблюдали из окна учительской за спектаклем сами, а затем подозвали и мать главных героев – уборщицу Катю…

Едва завидев маму, несущуюся через дорогу со шваброй в руке, «герои в капроне» мигом вскочили и, сверкая задницами, дали стрекоча. Влетев в дом, они, собственно, «в чем были», в том и забились в свое единственное укрытие – под свой топчан.

На сей раз, к их величайшему удивлению, порки все-таки избежать удалось, потому как ни старалась мама, она даже с помощью швабры не смогла вызволить из-под ложа ни одного из модников.

Позднее и вовсе выяснилось, что маму этот случай даже позабавил. Судя по тому, как она рассказывала о нем знакомым, было похоже, что особенно ее потрясла финальная часть сей «премьеры»:

– Эх, как они меня увида-али… И-и-их!!.. Как пососкочили с лавочки!.. И их, как, словно ветром сдуло!! Тока голые ж… в калитке и блыснули! – как всегда, эмоционально рассказывала мама, и с трудом подавляя смех, продолжала – Это потом уже смеху было, шо в учительской, шо на улице… Сама виноватая, шо рассказала тада за ужином на свою жеш голову про те капроновые кофточки, вот они и отчебучили…

Отец же любил рассказывать своим знакомым конфуз, произошедший с Анькой. Однажды она, разглядывая электрическую лампочку, вдруг поинтересовалась:

– Па, а чё это за такие маленькие точечки на нашей лампочке, а?

– Шо такое? Та это ж её мухи, Аня, обосрали. От того и точки… «Шо, папа, за точки», язви, спрашует… – расхохотался отец, ответив на явно неожиданный вопрос старшей дочки.

А спустя пару-тройку дней отец приехал домой с родственником по бабушкиной линии – своим двоюродным дядькой Илькой, переболевшим еще по молодости оспой. Анька, разумеется, ни сном, ни духом не подозревала ни об этой болезни, ни о ее последствиях, посему и неудивительно, что ее, чересчур любопытную и наблюдательную, заинтересовали злополучные точечки на лице родственника:

– Дядько Илько, а, дядько Илько… Э-э…

– А? Что, Анечка? – улыбающийся и пока ничего не подозревающий дядя Илюша прервал разговор с племянником и повернулся к Аньке.

– А-а… вас, что ли, тоже мухи обосрали, да?

Не смотря на то, что отец, отсмеявшись, объяснил обомлевшему дядьке Илько причину возникновения Анькиного вопроса, родственнику все равно, почему-то, было не до веселья, и он лишь выдавил из себя нечто вроде улыбки.

В один прекрасный майский вечер, когда родители еще были на работе, к ним в дом внезапно нагрянули гости, родственники по отцовской линии: их родная тётя Нина и двоюродная сестра Надя. Они радостно сообщили, что Ольке сегодня исполнилось четыре года, и подарили ей (впервые в жизни!) две замечательные книжки с цветными картинками: «Дозор» и «Где тут Петя, где Сережа?». Олька от счастья была на седьмом небе и радости ее, казалось, не было предела, тем более что ее, как и Тольку, на тот момент научила чтению старшая сестра. А Аньку в свое время научили читать те же старшие двоюродные сестры, когда обе семьи братьев Журбенко проживали в Муйнаке. Да, благо, мама каким-то чудесным образом еще с былых времен сохранила в доме, хотя и скромную но, все-таки библиотеку, в которой имелись и так полюбившиеся детям сказки Пушкина, Андерсена, стихи Некрасова, Лермонтова и Михалкова, басни Крылова, а так же сказка про Старика Хоттабыча Лазаря Лагина.

Олька по просьбе Павлика множество раз перечитывала новые подаренные книжки, и вскоре она, а позднее и Павлик, знали их наизусть. Правда, сначала, на всякий случай, Олька прятала эти книжки от мамы, но потом такой необходимости не стало, потому как мама сама, не без гордости за младшую дочь, велела ей рассказывать стихи всем, кто к ним ни заходил, причем, чаще обычного заявки поступали именно на стихотворение «Дозор». Олька, донельзя довольная, что все, особенно взрослые, стоят и внимательно слушают ее, сама взбиралась на табурет и торжественно начинала:

– Я нашел в канаве серого щенка,

Я ему на блюдце налил молока.

Он меня боялся, жалобно глядел,

Прятался в калоши,

Ничего не ел…

…Я его Дозором в тот же день назвал!

Как меня любил он…

Как меня он знал…

А когда она, набрав в грудь побольше воздуха, воодушевленно, помогая себе жестами, произносила финальную часть:

– Я горжусь Дозором!

От него – привет!

Мы покинем завтра скучный лазарет.

На родной заставе вьётся красный флаг,

Перейти границу не посмеет враг!!

Раздавались бурные аплодисменты, и Олька в знак благодарности низко кланялась и была бесконечно счастлива.

Четвертый день рождения Ольке запомнился особенно еще и тем, что из уст тети Нины и сестры Нади она впервые в жизни услышала, что такое именины и что означает необычайно красивое и таинственное слово: «КАРАВАЙ»… В тот вечер они, все вместе, дружно взявшись за руки, хороводили вокруг воображаемого каравая:

Как на Олькины именины

Испекли мы каравай!

Вот такой вышины!!!

Вот такой ширины!!!

Каравай, каравай,

Кого хочешь, выбирай!…

И с того самого дня Олька стала мечтать о том, чтобы побыстрее вырасти и испечь огромный, пышный, золотистый каравай с хрустящей корочкой – именно такой, о котором поведали ей родственницы. Он будет пахнуть так же необыкновенно вкусно, как печенье, которым мама, когда у нее пропало молоко, предварительно пережевав, кормила маленького Павлика; всей семьей они будут весело водить хоровод, а потом дружно сядут за большим столом, и, шутя и смеясь, пить чай с сахаром и есть этот волшебный каравай… Волшебный – потому что, кто откусит от него хотя бы кусочек, тот сразу же превратится в доброго человека: и папа, и мама, и Анька, и Толька… И тогда все в их семье будут любить друг друга, а ссоры и дразнилки непременно прекратятся. И вообще, тогда никто не будет горевать, потому что именно с этого момента для них начнется по-настоящему счастливая жизнь…

Глава IY

Еще отец с удовольствием рассказывал про казус, произошедший однажды с Олькой, которой он тоже запомнился, но, вовсе не как забавный.

Всё началось с того, что, как-то летом, выйдя за калитку, Олька увидела, как Анька высадила соседского трехлетнего Нурлана из его, только что приобретенной детской, но почти как у взрослых – с рулем и педалями, машины. Усевшись за руль, Анька каталась, пока техника, из-за того, что у нее погнулись какие-то там детали, вообще не стала двигаться с места. Дело в том, что данная игрушка, хотя и была солидной, но предназначалась для дошколят, а Аньке на тот момент было уже почти девять лет, причем, будучи самой рослой в классе, она первой стояла в строю на физкультуре. Тем не менее, не желая покидать захваченное авто, только крепче ухватившись за руль, Анька настоятельно требовала у Тольки подтолкнуть машину, но та, хотя и была только с конвейера – считай, «в масле», трогаться больше, похоже, не собиралась. Ошарашенный рэкетом соседки Нурлан, постояв с минуту-другую в ступоре, наконец, расплакался и побежал к своему дому. Через мгновенье он появился снова, но уже не один, а за руку с мамой Айшой, которую Анька с Толькой еще с давней поры боялись, как огня, потому что та уже не раз им делала ужасно «болючие» прививки. Почуяв неладное и отскакивая от автомобиля, они в один голос заявили медсестре-«садистке», что они, дескать, своими глазами видели, как автомобиль ее сына только что взяла и сломала Олька. Мама Нурлана, не долго думая, и не говоря ни слова, надавала Ольке оплеух, взялась за оставшийся невредимым (после буквально вчерашнего приобретения) руль и потащила своих обоих – физически, технически и морально пострадавших домой. Олька, от неожиданности и боли сначала в молчании сидела на земле, ничего кроме гула не слыша, а лишь созерцая, как Анька с Толиком показывают на нее пальцами и беззвучно смеются, затем, когда звук в ушах восстановился, ей ничего не оставалось, как дать волю слезам.