Под крылом доктора Фрейда

Настя Сову не боялась. Знала, что мать с отчимом приедут и отвалят ей приличное вознаграждение, и даже знала, что они уже звонили Сове, договаривались, чтобы та помягче относилась к их дочери. Поэтому Настя хотела снова залечь под кровать. Но выполнить это ей не удалось. Противная тетка, чья койка располагалась у дальнего окна, схватила Настю за плечо и горячо зашептала в ухо:

– Дай мне на полчаса ключ от душа! Ты же еще не скоро туда пойдешь! Даже только минут на пятнадцать!

Настя молчала. Ключ от душевой в неурочное время был ее личной привилегией. Насте нравилось, что Сова отличала ее от других больных и была с ней вежлива. От тетки же исходил мерзкий запах дешевого дезодоранта, чеснока и пота. И вообще эта больная с ее просьбой была неприятна. Если Нинель узнает, что Настя нарушила правила и отдала ключ (а при распространенном всеобщем доносительстве Нинель обязательно это узнает), Настины привилегии закончатся. Насте рисковать не хотелось. Однако больная не унималась:

– Я тебе дам два яблока и лак для ногтей.

– Не нужны мне яблоки. – Настя крепче сжала ключ в кулаке.

Женщина, уговаривая, обняла Настю за плечи и пахнула ртом.

– Ну, лаком тогда дам покрасить ногти. На руках и на ногах! Лак самый модный. Сиреневый!

Кроме запаха чеснока и дезодоранта, от тетки исходил еще какой-то присущий только ей невыносимо резкий запах тела. Насте стало дурно. Цепкие потные пальцы не только не отпустили ее плечо, но переместились ниже к ладони и стали выдирать ключ из ее пальцев. Настя сжала кулак, но скоро поняла, что собственными силами ей не справиться.

– Оля-я-я! – отчаянно закричала она из-под кровати.

Хохлакова в этот момент собиралась отправить в рот последний кусок шоколада. Настин крик вывел ее из состояния шоколадной нирваны. Оля не любила, когда ей мешают.

Хороший пинок, нанесенный крепкой Олиной ногой, заставил Настину противницу оставить попытки силой добыть ключ от душевой. Больная ослабила хватку, встала перед Настей на четвереньки.

– Ну, что ты хочешь взамен?

Настя поняла: от нее не отвяжутся и надо извлечь из этого пинка пользу.

– Хорошую сигарету.

– Нет у меня сигарет.

– Тогда иди на фиг.

Просительница изменила тактику.

– Ну, д-а-а-ай ключик, пож-а-а-алуйста! Что тебе, жа-а-алко! – заныла она.

Вой был такой противный, что Настя уже готова была сдаться. Выручила опять Хохлакова.

– Она тебе даст ключ, а ты постирай ее одеяло! – сказала она с набитым ртом.

Такой вариант всех устроил.

– Мыло давай! – Цепкие руки сгребли одеяло в охапку.

– Возьми порошок в тумбочке. – Настя разжала пальцы и снова легла на живот.

Ольга проглотила последний кусок и икнула.

– Только отсыпь при всех! – сказала она. – А лак для ногтей давай сюда за посредничество. Я ногти покрашу. У меня теперь новый доктор!

Обладательница лака для ногтей потерла ушибленную задницу, пробурчала: «Ладно, принесу!» – и скрылась в направлении душевой.

– Думаешь, она там мыться будет? – скептически прокомментировала Марьяна. – Губы накрасит, глаза подведет, разденется догола и будет душем себе между ног наяривать. Потом привалится к стене и зарыдает басом. Она все время так делает, я уже не раз видела.

– Это последнее дело, – укоризненно покачала головой Хохлакова. – Я лично так не могу. Только с мужчинами. А каким другом способом – ну уж нет! Не по-божески это!

– А мне это вообще не надо! От этого только одна зараза! – отозвалась со своего места Марьяна.

– Да тебя послушать, и мужиков-то нормальных на свете нет! – Оля Хохлакова была натурой любвеобильной и верила в людей. До помещения в больницу она была замужем четыре раза.

– А их и быть не может, если вокруг и света нет, только тьма…

Интересную беседу прервал звук открываемой ключом двери. Послышались незнакомые шаги. Обе женщины обернулись: в их отсек вошел новый доктор Дмитрий Ильич. В руках он держал пачку историй болезни. Доктор явно не знал, с какой палаты начать. Собственно, отделение состояло не в прямом смысле из палат, а из отсеков с широкими проемами вместо дверей. Все было устроено так, чтобы от входной двери просматривались все койки.

– Не бойтесь, идите к нам, доктор! – позвала его Хохлакова, увидевшая Дмитрия первой, – ее кровать располагалась ближе всех к проему. Радость первого свидания чуть омрачало только сожаление о ненакрашенных ногтях.

– Почему вы думаете, что я вас боюсь? – остановился около ее постели Дима.

– Я не думаю. Я вижу! – сказала Хохлакова. – Начните с меня! Что это у вас? Истории болезни? А Альфия Ахадовна никогда с собой истории не берет. Думает, что сопрем. И правильно – мы это можем!

Оля бравировала. При виде любого молодого сильного мужчины она испытывала острое возбуждение. Но возбуждение ее не просто связывалось с желанием. Она чувствовала к избраннику страсть сродни материнской – если бы Оле позволили, она ухаживала бы за предметом страсти с тем же рвением, с каким достойная мать ухаживает за первенцем.

– А зачем вам истории болезни красть? – спросил Дима.

– Ну как же, доктор! – в недоумении надула испачканные губы Хохлакова. – Для нас история болезни – все равно что паспорт.

– А паспорт тоже бывает фальшивый, – сказала Марьяна. – Только фальшивые паспорта делают мошенники, а фальшивые истории болезни – темные люди. И здесь такие есть! – добавила она, понизив голос.

Дима окинул взглядом помещение – куда бы сесть. Кругом только койки, койки, койки… И на них женщины. Скучные, землистого цвета лица. В дальнем конце коридора – столовая. Он решил сесть туда.

– Доктор, вам помочь? – За спиной его раздался голос Совы. Она подошла и остановилась рядом. – Вообще-то у нас доктора к больным не ходят.

Дима в недоумении посмотрел на нее.

– Вы скажите, с кем хотите побеседовать, я вам в кабинет больную приведу. – Сова мягко отобрала у него картонные папки.

– Я просто познакомиться зашел, – пробормотал Дима. – А для беседы, конечно… – Он сообразил, что в кабинете с глазу на глаз с больными действительно работать спокойнее.

– Так отнести истории? – спросила Сова.

– Куда?

– В кабинет.

Дима на секунду задумался. Почему-то ему все-таки захотелось настоять на своем.

– Отнесите. Но я все-таки здесь познакомлюсь со своими больными. И скоро вернусь.

Сова недовольно на него посмотрела и ушла. Дима взялся обеими руками за круглую металлическую спинку Олиной кровати и громко сказал в направлении с пятнадцатой койки по тридцатую:

– Я ваш новый доктор. Для первого раза хотел бы просто узнать, как кого зовут.

Дмитрий

Познакомившись с Хохлаковой, он перешел к Настиной койке.

– Где же больная?

– Да вон там!

Оля была готова сделать для него что угодно. Попроси он ее встать на четвереньки и лаять как собака, Оля сочла бы это за честь. Но Дмитрий Ильич, к ее великому сожалению, отвернулся и ничего больше не спросил. Его больше заботила пустая кровать с вытащенным матрасом.

– Что вы там делаете? – Дима с удивлением заглянул под кровать и увидел там Настю.

Сломанная, истерзанная очаровательная кукла с тонким лицом, с хрупкими руками, какой-то злой силой выброшенная в матрасную пыль, – такой Настя представилась ему в тот момент. Он вспомнил, что уже видел эту девушку перед обедом. «Как она попала сюда? По какой нелепой ошибке?» – подумал он. И вдруг тайная, совершенно не подходящая к моменту радость овладела им: «Как здорово, что она случайно оказалась в числе моих больных!»

Насте не хотелось ни с кем разговаривать и очень хотелось послать доктора куда подальше. Однако даже трехнедельное пребывание в больнице ее уже научило: ругаться нельзя ни при каких обстоятельствах. Следствием будет укол, от которого скрючится, искорежится судорогами тело. Однажды она испытала это на себе – в первый же день, когда нянька, оставленная присматривать за ней, привезла ее в больницу. Конечно, Настя сама ни за что не согласилась бы, но шофер, предатель, сказал, что они едут просто прогуляться, проветриться за городом в жару. Это он попросил ее зайти внутрь, якобы проведать его знакомого, а когда она поняла, как коварно ее обманули, она устроила здесь такое… Тогда-то ей и сделали укол. Потом она видела действие укола и со стороны – увиденного оказалось достаточно, чтобы Настя перестала ругаться в присутствии медперсонала. Все больные в отделении перво-наперво усваивали эту цепочку причины и следствия – кто на других, кто на себе: всякое недовольство, выраженное вслух, в зародыше беспощадно подавлялось. Достаточно было Сове пожаловаться Альфие – та вызывала бунтарку на короткую беседу, и затем почти всегда следовало наказание. Поэтому Настя и сейчас промолчала. Ждала, что, не дождавшись ответа, молодой доктор перейдет от нее к следующей больной. Даже не повернула головы.

– Она всегда так лежит? – теперь Дима обратился с вопросом к Марьяне.

Марьяна не любила разговаривать с неизвестными. Что за человек? Откуда взялся? Она все время боялась какого-нибудь подвоха. Оля Хохлакова, напротив, опять проявила рвение, хоть ее и не спрашивали.

– Да у нее живот сильно болит! – охотно пояснила она, бухнувшись на кровать всеми своими девяноста килограммами живого веса, чтобы по первому зову доктора встать в полной боевой готовности.

– Болит живот? – Дима снова заглянул под кровать. – А что, если лежать на полу, помогает?

Хохлакова зашлась искренним, хотя и подобострастным смехом.

– Да у нее там убежище. Она всегда там лежит, когда Нинка не видит, – осторожно показала Марьяна в конец коридора, где снова появившаяся Сова раскладывала таблетки.

У Димы сработал годами выработанный рефлекс. Болит живот – больного на кушетку. Слегка согните ноги в коленях, расслабьтесь. Так больно? Повернитесь на левый бок. А так? Теперь на правый…

Однако как же теперь поступить? Не лезть же ему под кровать?

– Помогите мне, – обратился он к Ольге и Марьяне. – Нужно поднять девушку. Живот я должен осмотреть в любом случае.

Татьяна

Кроме длинного помещения для больных, по обеим сторонам общего коридора существовали две маленькие изолированные комнатки. Около одной из них находился пост Нинель (которая к тому же была безраздельной хозяйкой двух кладовых, процедурного кабинета, склада для так называемой аптеки и санитарных помещений). В одну из этих отдельных комнаток и положили родственницу главного врача.

Альфия вошла в комнату с задернутыми шторами. Перед окном росли кусты сирени, снизу почти до самого подоконника поднималась крапива и репейник, и от них по комнате разливался безжизненный зеленоватый отблеск. Может быть, он, зеленый, и полезен для глаз, но в тусклом свете запрокинутое на низкой подушке лицо лежавшей женщины показалось Альфие неживым. «Давыдова Татьяна Петровна, – прочитала Альфия имя на первой странице еще чистой истории болезни. – Сорок семь лет». Внутри в конверте лежала выписка из стационара Санкт-Петербурга.

– Вы спите? – Альфия слегка прикоснулась к одеялу. – Слышите меня?

На раздутом лице чуть дрогнули веки. Шевельнулись темные запекшиеся губы.

Альфия слегка откинула одеяло и посмотрела ноги больной. Какой отек! Виден даже на глаз. И в памяти всплыл ироничный голос их профессора: «Если у больного есть отек на ногах, это не значит, что его нет в голове». Альфия усмехнулась. Профессор специально строил фразы чуть-чуть неправильно, чтобы студенты лучше запоминали. Расскажи он им просто про отек мозга – эффект был бы хуже. И, кроме того, ему было очень скучно в их безграмотной и безликой компании перестроечных детей, запутавшихся в понятиях, и он пытался, как мог, сам себя развлечь. Профессор отличался либеральными настроениями, но не отличался смелостью и волей – и психиатрия была для него той областью жизни, где он прятался от жизни настоящей. Но для Альфии, как она теперь понимала, он был прообразом вежливого и всепонимающего Бога. Тем самым типом, который бессознательно ищет в мужчинах большинство романтически настроенных девочек из неполных семей.

– Ну, здравствуйте, Татьяна Петровна! – громко сказала Альфия, прошла к окну и отодвинула штору. День склонялся ко второй половине, и сбоку сквозь темную листву проникало солнце.

Татьяна открыла глаза и с трудом попыталась проследить за Альфией. Она различала только белый халат и черные блестящие волосы. Лица женщины она не видела – из тени только слегка поблескивали глаза.

– Вам трудно смотреть? – спросила Альфия и вышла из тени.

– Кто вы? Где я? – хрипло спросила больная, с трудом разлепляя запекшиеся губы.

– Вы в больнице. Я ваш врач. Вы разве не помните, что с вами было?

– Нет, – с трудом покачала головой Татьяна.

– Ну попробуйте восстановить события. Как вы думаете, почему вы оказались в больнице?

Таня смотрела на Альфию и не могла ответить. Слова было трудно произносить. Но не оттого, что не шевелился язык или звук не проходил сквозь гортань. В голове гудело что-то непонятное – какое-то месиво слов без мыслей, без понятий.

– Меня зовут Альфия Ахадовна. А вас?

Альфия прекрасно видела и имя, и фамилию пациентки, написанные на бумаге, но хотела, чтобы та произнесла их сама. Если человек может назвать себя по имени, обозначить в пространстве, во времени – уже хорошо. По крайней мере, не полная безнадежность.

Татьяна молчала.

– Вы молчите, потому что не хотите, чтобы кто-то знал ваше имя? Или не помните? Или не можете сказать?

Таня закрыла глаза. У нее возникла не мысль – ощущение, что ее молчание может вызвать у этой женщины в белом халате недовольство или даже гнев, но произнести свое имя она все равно не смогла.

– У вас что-нибудь болит? – опять спросила Альфия.

«Болит…» Это слово Таня вспомнила. Вспомнила и то, что оно означает. Немилосердно болела точка в верхней части груди, около ключицы. Таня потянулась к этому месту рукой. Наткнулась на что-то шершавое, инородное, не похожее на кожу, и замычала.

– Это катетер, – пояснила Альфия. – Вам сюда вводили лекарства. Когда катетер вынут, ранка заживет. У вас вены на руках очень плохие.

«Нет, это гвозди», – вдруг подумала Таня.

Удивительно, но понятие гвоздя далось ей легко. Она будто увидела серую круглую сталь, шляпку и пятигранное острие. Таня поднесла к лицу руку – может, и в ладонь воткнули гвозди? Ладонь была бледная, немного липкая, но никакой раны на ней Татьяна не обнаружила.

– А знаете ли вы, в каком городе сейчас находитесь? – продолжала расспрашивать Альфия. Она уже и не надеялась на ответ, как вдруг медленно, как стон, через губы больной просочился звук:

– В царстве Иродовом…

Альфия удивилась.

– Вы имеете в виду древнего царя? Или что-то другое?

Таня больше ничего не сказала, но вязкая каша в ее голове вдруг начала формироваться в два потока мыслей. Один поток возникал, как раньше, сам собой, легко, без усилий, и Таня вспомнила, что это называется «думать».

«Откуда этот Ирод взялся?» – удивилась она.

Зато другой поток образовывался откуда-то извне, помимо ее сознания. Как будто просто слышала, как кто-то ей говорит. И этот второй поток был сильнее первого, мешал первому и перекрывал его. И «Ирод» как раз и взялся из нового, чужого потока. А скоро появилось еще одно слово. Красивое, оно вертелось на губах, просилось наружу. «Мессианство», «мессия» – вот что это было. Вдруг откуда-то сбоку, как чертик, выпрыгнула мысль. «Запутать хотят», – подумала Таня про кого-то, кто не имел лица и имени, но представлялся враждебным.

И тут же еще одно, чистое, белоснежное имя всплыло перед ней и засияло, заслонив собой все другие имена и ее собственное. «ХРИСТОС…» В голове зазвучала прекрасная музыка, запели хоры, наполнилось сиянием небо, невидимое из комнаты, – и сразу перестал казаться страшным давно не беленный потолок палаты и черные листья за окном. И эта женщина ужасающей красоты, похожая в размытых лучах солнца на зеленую стрекозу, уже не казалась Тане больше совершенно непобедимой.

Альфия

В отделении была еще одна отдельная палата, куда Альфия всегда заходила в последнюю очередь и, как правило, не с пустыми руками. Сквозь полиэтилен фирменных пакетов просвечивали то яблоки, то яркие апельсины. Иногда из них аппетитно пахло ветчиной, а чаще – соленой рыбой. Сегодня Альфия открыла дверь палаты, держа в руках небольшую пластиковую коробочку с поздней клубникой.

Маленькая старушка, стриженная под мальчика, полулежала на кровати спиной к двери и смотрела телевизор. По блестящему экрану метались мужчины-доктора в коротких халатах, больше похожих на куртки, а полуголые красотки соблазняли их прямо в операционных.

Больная не слышала, как открылась дверь. Альфия, стараясь не испугать, подошла и осторожно прикоснулась к ее плечу.

– Здравствуй, мама! Как у тебя сегодня дела?

Старушка вздрогнула, но, увидев Альфию, выключила звук и недовольно сказала:

– Как дела, как дела… Какие у меня могут быть дела? Без изменения. – С любопытством взглянула на коробочку с клубникой в руках дочери и скривилась: – Что за ерунду ты мне принесла? Ты же знаешь, что у меня от клубники понос. Я просила не фруктов, а колбаски.

На лице Альфии не дрогнула ни единая мышца.

– Мама, колбасу я приносила вчера. Семьсот граммов. Ты же не могла съесть за день такое количество?

– Что ты врешь! Никакой колбасы ты мне вчера не приносила! – Тусклые маленькие глазки сердито уставились на Альфию.

Альфия подошла к холодильнику и открыла дверцу.

– Вот же она.

– Ты мне не говорила!

– Я говорила, мама. Ты забыла.

Старушка шустро скользнула с кровати и проковыляла к холодильнику. Ссутулившаяся от старости, некрасивая, неопрятная, она была похожа на маленького серого паучка. С любопытством развернула пакет, внимательно оглядела колбасу, понюхала.

– Селедкой воняет! Фу! Ешь сама эту гадость!

Альфия попыталась взять у нее из рук сверток.

– Если не хочешь, давай сюда. Я отдам в отделение, больные съедят за милую душу.

Старушка быстро протянула вперед цепкую лапку.

– Еще чего не хватало! Я сама ее съем!

– Ну ешь. Только с хлебом. Хлеб у тебя есть?

– Не надо мне хлеба!

Старушка быстро отрезала кусок колбасы и засунула его в рот. Альфия подошла к окну, где стояли маленький столик и тумбочка, достала из ящика нож, из хлебницы – батон и аккуратно отрезала несколько кусков. Включила электрический чайник.

– Давай я все-таки сделаю тебе бутерброд. Без хлеба живот заболит.

– А помидор ты мне не принесла? Я же тебя просила.

Альфия присела на материну кровать, скинула туфли и пошевелила пальцами.

– Помидоры пока нельзя. Ты сама жаловалась вчера на боли в боку.

– Ну, тогда и колбасу не хочу! Пахнет селедкой.

«Может, действительно в холодильнике рядом с рыбой лежала?» – Альфия босиком подошла к холодильнику и стала перебирать продукты.

– Чего ты там роешься?

– Селедку ищу.

– Нечего рыться. Нет там никакой селедки. Скажи лучше, как у вас дела? Как бабушка?

Альфия вздохнула, захлопнула холодильник, надела туфли и стала мыть клубнику.

– Чего не отвечаешь? Как бабушка?

Альфия повернулась, посмотрела на старушку в упор.

– Мама, ты меня дразнишь? Ведь ты же прекрасно знаешь, что бабушка умерла семнадцать лет назад.

– Да? А я забыла.

– Неправда. Ты спрашиваешь нарочно, чтобы потом спросить об отце. Чтобы это не выглядело, как ты выражаешься, неприлично.

– Хватит меня учить. Как у отца дела?

– Думаю, что нормально. Хотя ты тоже прекрасно знаешь, что его я не видела вообще никогда.

– Надо бы съездить проведать! Нехорошо дочери даже не знать, как живет ее отец!

Щеки Альфии покрылись красными пятнами.

– А отцу, значит, хорошо тридцать семь лет не знать, как живет его дочь?

– Господи, в кого ты такая злая! – Старушка опять уселась на кровать и включила телевизор. – Об отце слышать не хочешь, мать тоже бросила!

Альфия даже онемела от неожиданности. Уставилась на мать.

– Как это я тебя бросила?

– А так! Не приходишь по месяцу, и не допросишься у тебя ничего!

Альфия сощурила глаза, как от боли.

– Чего именно не допросишься?

– Будто сама не знаешь! Помидоры и те поленилась принести, все тебе некогда! Хороша дочка, нечего сказать!

Сердце Альфии бешено колотилось. «Не смей! Не смей разговаривать! Выйди из палаты! – приказывала она себе. – Ничего, кроме ссоры, все равно не выйдет. Относись к ней как к постороннему человеку. Не будешь же ты устраивать с другими больными ссору из-за помидоров?»

Но сердце стучало, гнев требовал выхода, а разум просил справедливости. «Ужасно! Ужасно лечить собственную мать. Где взять терпения? Где найти доброты, любви, если их нет и в помине? Не могу даже видеть это противное, злое чужое лицо».

В памяти всплыл старый сон. Они с матерью идут куда-то летом, в ночи, по незнакомой дороге. Мать, еще совсем молодая, хрупкая, одета в какой-то темный ситцевый сарафан, идет молча, как всегда, отстраненная от нее. Ветер взметает с ее лба мягкие кудряшки с легкой рыжинкой. Вдруг налетает буря, и страшная туча поднимает и как на крыльях уносит мать. Альфия остается одна на дороге. Она бежит вслед за тучей, кричит, спотыкается, но мать уже на небе, вверху, далеко. А она, Альфия, стоит на земле и тянет к ней руки, кричит, умоляет тучу вернуть ей мать. Но мать не смотрит на нее и улетает все дальше, пока совсем не исчезает в небесах…

Альфия до сих пор помнила, как проснулась тогда в слезах. В комнате было темно. Мать лежала рядом с ней, лицом к стене. По подушке распались мягкие кудряшки. Альфия заплакала опять, теперь от счастья.

– Мама! – Она протянула руку и потрогала кудряшки, чтобы убедиться, что мать реальна, что никуда не исчезла, что она с ней.

– Спи давай! Чего ревешь? – недовольно заворочалась со сна мать. Альфия, боясь ее потревожить, отодвинулась на край постели и еще долго смотрела на мягкий абрис ее головы, на худые плечи под одеялом. Смотрела и не заметила, как заснула…

Альфия вышла из палаты, быстро пошла по коридору к себе. «Ну почему? Почему? Почему всегда со мной так? Почему я не могу быть счастливой какое-то хоть сколько-нибудь продолжительное время? Почему если день начнется удачно, то через некоторое время обязательно подвалит какая-нибудь гадость? И даже если не случится что-то самостоятельное, не зависящее от меня, то мать обязательно испортит настроение и заставит ночью мучиться угрызениями совести. И я до головной боли буду пережевывать ее слова и поступки, а потом в отвратительном настроении снова приду на работу и пойду к ней. Принесу какие-нибудь помидорчики… И так изо дня в день…»

Из отсека Полежаевой – Хохлаковой вышел Дмитрий. Увидел ее, остановился. Лицо немного растерянное, тревожное. Альфия усмехнулась. Неужели это Хохлакова так его напугала?

– Альфия Ахадовна!

Она остановилась резко, совсем близко от него. Неужели мы действительно определяем любимых по запахам? Дмитрий был намного выше Альфии – ей захотелось уткнуться лицом в вырез распахнутой на груди простой серой рубашки с крошечным золотым крестиком на тонкой цепочке, вдохнуть запах его молодой кожи, пожаловаться, как ей трудно, как остро она чувствует одиночество, как хочется ей защиты… Если бы он сейчас обнял ее, она пошла бы с ним куда угодно.

Он отступил на два шага.

«Ну, пойми меня! Поцелуй!» – приказывала она ему взглядом.

– Альфия Ахадовна! Там Полежаева прячется под кроватью…

Он ничего не понял, не почувствовал. Альфия высокомерно вскинула бровь.

– И что? – Она обошла его и направилась к своему кабинету.

«Полежаева прячется под кроватью, я – за своим письменным столом. Может, для того чтобы разбудить чье-нибудь любопытство, нужно и мне спрятаться где-нибудь?» Она вздохнула. Нет. И так, наверное, в автобусе переборщила…

Дима развернулся и пошел за ней в кабинет. Как ей привычно, уютно за своим столом! Она снова бросила рыбкам корм. Фуксии голубели за тюлевой занавеской, на люстре мелодично переливались колокольчики. Альфия подумала: «Рай в отдельно взятом медицинском учреждении…»

Дмитрий встал напротив ее письменного стола.

– Так вот, Альфия Ахадовна, Полежаева показала клинику «острого живота».

Альфия медленно подняла вверх голову. Взглядом уставилась в пряжку его ремня, поблескивавшую в просвете незастегнутого халата. Оценила крепкие бедра, представила, что там прячется за желтой металлической змейкой на джинсах. Вздохнула и перевела глаза на сильные, молодые руки с крепкими, выпуклыми подкожными венами. «Качается, наверное…»

– А больше она тебе ничего не показала?

Он растерялся.

– Я ведь хирург. Я не шучу.

Альфия закрыла лоб рукой и сделала вид, что стала просматривать чью-то историю болезни. Дмитрий не отходил. Альфия убрала руку со лба, поправила волосы.