Полная версия
Строитель коммунизма
Коленька ждал его после позднего ужина у дверей палаты. Лучистые Коленькины глаза светились больше обычного, а уголки губ кривились и подрагивали:
– Погоди, погоди, не ходи туда, туда нельзя, – вполголоса затараторил он, – там парень приехал, из другого отряда, и в штабе решили его на твое место положить. Он давно спит уже… А тебе наверх надо, на третий этаж. Там у девочек свободная коечка есть… – Коленька запнулся и покраснел.
Было три часа ночи. Немыслимо хотелось спать.
– Что за шутки!
– Не веришь – сам посмотри!
Он отстранил цеплявшегося за него Коленьку, открыл дверь и вошел. На его месте действительно уже лежал кто-то, накрывшись с головой, – был виден только коротко стриженый затылок. И тут погас свет.
Его место занято, занято место – хоть на пол садись! «Вот и буду здесь стоять, до утра…» Но делать нечего – он медленно побрел назад, по проходу, натыкаясь на спинки кроватей.
7
В коридоре не было ни души; горели две-три лампы дневного света, одна из них гудела, вспыхивала неровно. Перила и крашеные зеленой краской стены слегка покачивались, ступени наклонялись, и нужно было балансировать, чтобы не упасть… Третий этаж. Вот и дверь. Он ни за что не откроет ее. Даже если придется провести всю оставшуюся ночь в коридоре. Даже если придется провести в этом коридоре всю оставшуюся жизнь…
– Разрешите поздравить вас с началом третьего, трудового, семестра! – Бригадир встал из-за учительского стола. – Многие из вас уже не новички, но в нашем отряде закончилась первая трудовая неделя. Сегодня первое воскресенье, первый выходной и… первое собрание бригады. Впереди у нас…
В класс вошла девушка и села возле доски; рукава и брюки подвернуты – не нашлось размера для ее фигурки; волосы, тщательно собранные сзади, распушились на висках; родное что-то в глазах… Откуда такое чудо? – Что-то сдвинулось и повернулось в нем, словно у времени начался новый отсчет… А как же та, та девушка? Голос – звездный, как же? – Она где-то здесь, но… как добиваться того, что и так безраздельно принадлежит тебе, только тебе? Она смотрит прямо ему в глаза – и голос… черное небо, звезды… Волосы – будто рассыпались по плечам… Как выбирать между этой и той, если она – одна?..
– Всего неделю мы работаем вместе, – продолжал бригадир, – мы уже познакомились, и у нас будет время получше узнать друг друга. Но могу сказать уже сейчас: я рад! Я рад, что в нашей бригаде хороший, дружный коллектив. Что именно в нашей бригаде – такие ребята: красивые, умные, талантливые!.. Вера – наш соловей (до сих пор у нее были репетиции в агитбригаде, поэтому мы ее не видели, но с завтрашнего дня она выходит на работу вместе с нами); Игорь – наш художник…
Павел очнулся. Она – Вероника Панкова, солистка ансамбля, «наш соловей»! Значит, конец? Ведь никогда, никогда он не подойдет к ней. Поклонники и без него найдутся. Но неужели все и кончится так, еще не начавшись? Должен, обязательно должен быть выход! Вот если бы… Так вот почему стихи… – Он с надеждой взглянул на бригадира: «Сейчас он и про меня что-нибудь скажет».
Но бригадир с этим не спешил:
– Гера – наш гитарист… – Вскочил мальчик-колобок со смешно торчащими вперед усиками.
– Сева – наш пианист, органист ансамбля… – Сева только посмотрел на свои руки и криво улыбнулся.
«Да что же он? забыл про меня, что ли!»
– Дима, Дмитрий Демин – наш редактор, – продолжал бригадир («Да ну же, ну!»), – он будет редактировать нашу стенную газету… – Встал высокий сутулый субъект, слегка поклонился всем корпусом, руки по швам.
– Павлик… – бригадир одарил его шерифской улыбкой («Вот сейчас, сейчас!»), – Павлик – наш пинкертон!
Взрыв смеха. Он смеется, они смеются, она смеется… Ах, как она смеется! Ну, теперь все ясно: знай сверчок свой шесток! Вот он и сам смеется, подчиняясь общему смеху. Ничего, он еще себя покажет, они еще посмеются! – вместе.
– Кстати, – сказал бригадир, – через месяц конкурс бригадных стенгазет. Я думаю, Игорь поможет Диме с рисунками, Коля сделает фотографии, а Костя и Павлик напишут что-нибудь…
«…Всю оставшуюся жизнь…»
Он поймал себя на том, что смотрит на ручку двери, которую держит его рука. «Надо идти (куда?), надо разжать пальцы и идти – вот так». Он двинулся по коридору. Или коридор надвинулся на него? Мимо проплыл белый прямоугольник с надписью «Штаб отряда». «В штабе решили… в штабе решили…» – крутилась заигранная пластинка. Постучаться, войти? Но это бы сильно смахивало на донос… Ступени снова выскальзывали из-под ног. «В штабе решили его на твое место положить», – сказал Коленька. А что, если…
Вот перед ним снова белый прямоугольник. Дверь подалась – он вошел:
– Здесь есть кто-нибудь? – Шуршание, зажглась настольная лампа. Сонные лица штабных: как говорится, не ждали. – Я бы хотел лечь спать, если можно.
– Что! Что такое? Какая бригада? Ах с ночной смены!.. Как место занято?! Да никто к нам не приезжал! – Пауза. – Подожди за дверью!
Наконец один парень из штаба оделся и вышел к нему:
– Пошли, разберемся.
В палате штабной парень включил свет:
– Где твоя койка? – вперед, по проходу. – Ах, эта! – одеяло на пол. На смятой простыне – телогрейка, гитара… Почти никто не спал – только ребята из первой смены. Он перестал что-либо понимать: «Да как же?.. Да ведь своими глазами!..»
– Я видел: здесь лежал человек.
– Что! Гитару от ушей отличить не можешь, подонок!
Он словно перестал слышать и только смотрел на дергающееся в крике лицо. «От ушей»? – да нет, другое, совсем другое было слово… Но возражать не имело смысла. Главное, он никого не назвал. Завтра – завтра все образуется, все встанет на место. А теперь пусть идет как идет…
Вот потушили свет. Он кое-как разделся и лег, кровать мерно пульсировала под ним. «Разыграли, черти!.. Выбрали же время, сволочи, спать осталось всего ничего!.. Ну вот и всё…» Но это было еще не всё.
Глава 2
1
– Мужики, – раздался из темноты чей-то голос, – а Павлик-то – сачок!
Кто! кто это сказал? Сон сразу сошел на нет: «Да я ему!..» Кому – «ему»? – не видно же ни черта. Да и не докажешь так ничего…
Что оно, собственно, означает это словцо?
«А ты чего не работаешь?» – грубо бросил Костя Таллер. – «Так перекур же», – виновато заморгал Васька. – «Кто не курит, тот сачкует!» – назидательно изрек Костя. – Всерьез? В шутку? Только перекуров с тех пор для Васьки не было. И он выматывался вдрызг. Как-то, проходя по цеху, Павел увидел его спящим в одном из закутков, на стопке шлакоблоков. Васька спал, подогнув ноги, «ручки под щечку», причмокивая губами во сне.
Смеялись над ним, в общем-то, не злобно… Закончили первый прогон пола – Костя сказал, надо «знак качества» поставить; он говорил, есть такой обычай – посадить на жидкий бетон девочку: девчонки визжат, упираются, но их весело тащат и сажают, где-нибудь в уголке, чтобы не портить работу. Павел весь подобрался: Костя не мигая смотрел на Веру.
Вера положила мастерок и выпрямилась. Сняла рукавицы, поправила шерстяной шарфик и посмотрела… – Ах, как она посмотрела! – Взгляд Кости скользнул вбок, зацепился за Ваську, тот растерянно заморгал. Секунда – и четверо подхватили его, понесли, враскорячку…
Васька – сачок! Да нет, конечно. Смеялись над ним… Но – темный огонь в зрачках, когда надрывалось его нескладное тельце. Не оттого ли, перемахнув в развороте, он саданул однажды ломом в сапог…
Вторым был Дёма. Держался он странно, что и говорить, но работал как мог – с его-то ростом – под трубами, в яме!..
Слово-пощечина. Слово-плевок в лицо. А значит оно, что делят в бригаде всё на всех – а ты, подлец, сачкуешь, на чужих костях выезжаешь! И вот теперь…
– Мужики, а Павлик-то – сачок! – это был голос Кости Таллера. И вызов надо было принять.
– Ты это сам придумал? Или подсказал кто-нибудь?
– Да это все знают.
– И что же «все знают», можно узнать?
– Да то. Что ты на работе не выкладываешься. – Таллер говорил чуть растягивая слова, спокойно и нагло.
– Откуда ты это взял?! – «Фактов у него нет, сплошной блеф. Их нет, этих фактов. Потому, что не может быть. Хотя… Неужели все дело в том злосчастном стишке для газеты?!»
Дёма сидел, положив локти на стол, в узловатых пальцах вертел карандаш.
– Так, – он постучал карандашом по крышке стола, – какие у нас есть материалы для газеты?
– Стихи, у меня и у Кости.
– Так. Начнем, пожалуй… с тебя. Прошу! – Дёма указал на стул по другую сторону стола и взял листок: – Так…
Работа, работа, работа! —
где-то в печенках стучит.
А сердце так жаждет компота
и страстно о каше грустит…
– Так. Налицо явная нелепость: сердце не может жаждать компота. Это функция желудка. Сердце следует заменить на желудок, – он сделал пометку карандашом. – Желудок так жаждет компота и страстно о каше грустит. Так, это пойдет…
– Но в этом вся соль, – попытался объяснить Павел.
– Ирония, – подсказал кто-то.
– Так. Повторяю: сердце следует заменить на желудок. У тебя, видимо, пока не развито чувство слова, я бы сказал, поэтический слух. Но это поправимо. – Дёма с тоской посмотрел на него. Дёма… Косая, невнятного оттенка челка, небольшой лоб, крупный, несуразный нос, бугристые щеки и подбородок – все в белых головках и черных точках угрей… «Да кто ты, собственно, такой, Дёма? Сам-то ты можешь что-нибудь написать?»
– И откуда ты все знаешь?! – не выдержал Павел.
– Что вы едите, что вы такие умные? – опять вставил кто-то.
– Видишь ли, – Дёма снисходительно улыбнулся, – я являюсь членом лито.
– Членом чего??
– Я являюсь членом лито, – с достоинством повторил Дёма, – членом литературного объединения при институтской многотиражной газете. В ней опубликовано несколько моих заметок. И руководитель лито хвалил мои стихи.
– И этот пишет! Прямо не бригада, а!.. Дай-ка сюда, – листок забрала рука Евгения Крокодилыча. – Продолжим, – он поерзал взглядом по строчкам и торжественно начал читать:
Грохочет в руках пневмомолот,
сейчас я умру, может быть.
А сердце тоскует: я молод!
Я молод, мне хочется жить!
Слипается взмыленный волос,
с лопатой немеет рука,
и даже свой собственный голос
доносится издалека…
– Не вижу никакой иронии, – сказал Евгений Крокодилыч, оглядывая всех. – Написано всё как есть. Суровая действительность, да-с. И тот, кто не сидел в яме, не кидал бетон, пусть первым бросит в меня… – нет, вот в него! – камень. Требую оставить всё как есть.
– Так. Вы мне мешаете работать, – нахохлился Дёма. – Отдайте текст!
– Пожалуйста! – бумажка полетела на стол.
– Так. Следующий, – он взял у Кости листок, углубился в «текст», сводя и разводя брови и почесывая карандашом за ухом.
– М-да… – произнес он наконец, – мм-да! Здесь, по-видимому, нарушена константность экспрессии. Например, не вполне ясно, что означает строка «Я потом что непонятно объясню», – он почесал за ухом. – Все же необходимо отметить, что это несколько лучше, чем произведение предыдущего автора, хотя первое и ближе нам по теме…
«Да что ж там написал Костя?!»
А Женя читал из-за Дёминой спины.
– Это Окуджава, – сказал он. – «Живописцы, окуните ваши кисти…» Это песня Окуджавы.
– Костя, как же так? – вскочил Павел. – Скажи, ведь это твои стихи, Костя! (Костя побледнел.) Скажи, это твои стихи?!
Костя пожал плечами:
– А я и не говорил, что мои.
– Так. Мы будем снимать кино, или мы не будем снимать кино? Мы будем делать газету, или мы не будем делать газету? – Дёма постучал карандашом по столу. – Где у нас фотографии?
– У меня рука болит, – сказал Игорек.
– Нет фотографий! – жестко ответил Коленька. – Я пленку засветил.
Пауза затягивалась… «Откуда ты это взял?» – Простой, в сущности, вопрос. Элементарный. – Заранее не подготовился? Или передумал на ходу? Ну что ж, пусть напомнит про стишок!..
– Так откуда ты это взял? – повторил Павел.
– Мне сил хватает только до койки после смены доползти, а ты… – бодро начал отвечать Таллер, но снова запнулся.
– Что? – Что он хочет сказать? Дежурства после отбоя? Так ведь это – дежурства, тут и говорить нечего. Да и врет, врет… Ни разу ведь танцев не пропустил…
– …А ты можешь еще за всей бригадой лопаты унести!
Это была правда. Силушка в жилушках играла. Сперва вскидывал на каждое плечо за черенки по три-четыре совка, потом научился – по десять-двенадцать. Ну и пару ломов в придачу… Аттракцион, впервые на манеже! Лопаты унести… Вот тебе раз! Но ведь глупо же!.. Ну и что из того?
– Не пойму, ты больше меня работаешь, да?
– Нет, не больше. Но ты знаешь наш принцип? От каждого – по способностям. Вот так-то!
И это снова была правда. При одинаковом росте, сравнивать их просто смешно. Да и принцип-то ведь – наш! Павел не мог постичь простого, как скоросшиватель, приспособления, с помощью которого множество маленьких правд складывается в одну большую и толстую ложь… Но – ложь, ложь! Что-то захлестнуло, ударило его по горлу.
– Да ты, ты!.. Знаешь ты кто?! – захрипел он. «Неужели никто, никто ничего не скажет? Неужели никто?!» – Да что же вы все молчите!!
– Дайте спать! – промычал с другого конца палаты Коленька.
– Кончай базар! – поддержал его Игорек.
«И за что, за что, за что они так со мной? Что я им сделал? ну что?» – свербила, саднила, повторялась в разных вариантах одна и та же мысль, возникал и ждал ответа один и тот же вопрос…
2
Было тихо, пожалуй, даже слишком тихо.
– Игорь, – шепотом позвал он, – как же так, Игорь? В чем я виноват?
Тишина.
Зачем он пошел тогда с ними? – Что за вопрос! Свои: позвали – пошел… На терраске Евгений Крокодилыч развлекал светской беседой смешливую полную Валю, в саду Игорь с Ниной собирали малину – возня, визг, а потом стихло. В комнате напротив него сидело странное существо в мини-юбке – как ее звали? Ноги во вьетнамках, в земле, в черной грязи. Волосы, ресницы и большие выпуклые глаза – без всякого цвета. «Красотка!» Он время от времени вынимал спелую темную ягоду из граненого стакана, и она таяла во рту – без запаха и вкуса.
– Вы сюда малину пришли есть? – услышал он вдруг. И вспыхнул: «Уж не думает ли она!..» А в самом деле, что он тут делает? Он повертел в руках стакан, потом поставил его на стол и вышел…
«Двадцать один, двадцать два, двадцать три», – в матово-красном свете Игорь бросил розоватый прямоугольник в ванночку, расправил пинцетом. Снимок понемногу начал проступать…
…Там, где причалил катер, сразу начиналась тайга. Игорь и Павлик несли три больших котла, вложенных один в другой. Впереди них по трапу спускался Коленька.
– Ну, сегодня поснимаем, – радостно сообщил он. – Солнышко-то как разыгралось!
– Здесь и загореть можно, не то что в нашем цеху, – улыбнулся Игорек. – А пленки хватит?
– Хватит, я новую зарядил.
Они немного отстали от остальных, на небольшой проплешине перед подъемом на сопку поставили котлы на траву. Игорь снял рубашку: «Жарко!» Коленька поставил их против солнца, присел, стал наводить резкость: «Внимание, первый кадр!..»
…На снимке был один Павлик. Рядом с ним – сплошное светлое пятно. «Может, проявитель слабый?» – Игорь повторил экспозицию, на этот раз – до двадцати шести: на бумаге – он и Павлик, в обнимку. – «Сам же, идиот, настоял!.. Ну и торс!» – Нет, правильные черты лица, пепельные волосы волной, грудные мышцы – всё на месте. Но торс! Разве это торс? Разве это руки? – Канаты какие-то, а не руки! А пропорции?! А взгляд! – Особенно по сравнению с… «Нинке такое не покажешь!»
– Зараза! – он мелко покрошил мокрые карточки в корзину.
– Игорь, – снова послышалось рядом, – я знаю, что ты не спишь!..
«Не отвяжется ведь, зараза! Мало ему…»
– Чего тебе?
– Как же так, Игорь?!
– А вот так! – сказал Игорь. Потом прошипел в самое ухо: – Знать бы, где упасть, – соломки бы подстелил.
«Да что же это, сговорились они, что ли!» В горле стало вдруг щекотать, будто перышком. Начался сухой бесконечный кашель.
3
«Что я им сделал? ну что?» И Женя почему-то молчал. Ни слова. Хотя не мог он молчать, не мог! За него или против – но сказал бы что-нибудь, обязательно бы сказал. Но – ни звука… Как-то после смены, глядя на ладную его фигуру, на округлые, налитые работой мышцы, на покрытое цементной пылью лицо, Женя тихо пророкотал – почти с нежностью: «Павлик, борец…» А однажды сказал, что таких как он надо уничтожать…
Август отличался от июля, как зима от лета. И дело было не в погоде: в цеху она всегда одна и та же. Первого августа у бригадира с утра раскалывалась голова: вчера закрывали наряды. Он сжимал ладонями виски, тер глаза, сверху вниз проводил по бледному отекшему лицу, матерился – одними губами.
– Что он там бормочет, – спрашивал Костя.
– Я не буду больше пить, буду денежки копить! – шутил Мишка, осклабившись отросшей бородкой, посверкивая щелочками глаз.
Но бригадиру было не до шуток. Стало ясно, что денежек будет как раз мало, на всех не хватит: в свои двадцать семь перепить прораба ему не удалось. Да и какому студенту это под силу! Одно и то же во всех бригадах – у одних чуть больше, у других чуть меньше. В их бригаде хуже всех. Мужик крепкий попался: подливает и свое гнет. Земляные работы – копейки, бетона мало. Закрыли по рупь двадцать час. Ночные – это с ломами-то! – плюс сорок копеек. А надо еще штаб кормить – и свой, и областной, и черт знает какой. И не за два месяца – за полгода им отвалить, за весь сезон. И больше двух кусков ему, хоть тресни, не взять. А это значит: плакал его «Москвич» горькими слезами… Командир, босс профкома, посмотрел на него как на маленького, спросил, не трудно ли – в бригадирах… С того дня появился в глазах бригадира холодный сухой блеск.
– И чего вы так волнуетесь, – удивлялся Павел, – ну меньше получим, больше – какая разница! Главное, в бригаде делится всё на всех, никто не в обиде. – Он подстелил рукавицы и сел на опалубку.
– Всё на всех? – переспросил Женя. – А вот мы у бригадира спросим. Это так, бригадир?
– В принципе – так, – нехотя согласился тот. – Но зарплата будет зависеть также от качества выполняемых работ. – Вспомнился разговор с командиром. «Норма питания теперь пятьдесят девять копеек в день – не забыть принять на собрании».
– Вот! Слышали? А кто это качество будет определять?
– А качество у нас только отличное! – отчеканил Игорек.
– Конечно, – поддержал его Павел, – о чем тут говорить!
– Здесь не все так просто… – Женя встал. – А вот мы щас у народа спросим. Народ! Кому деньги не нужны? – (Бригадир насторожился: разговор принимал нежелательный оборот.) – Ну, что молчите? Витя! – (Витя промолчал, как всегда.) – Костя, – ты!
– Мне? – Костя посмотрел на бригадира. – Лично мне? – Тот еле заметно кивнул. – Лично мне? Нужны.
– Вот! Мишка!
– Еще ка-ак! Мы с братом на двоих дом строим. Один шифер…
– Васька! – (Васька молчал.) – Васька, ну!
Васька встал, бледный, – как на расстрел, потемнел лицом:
– Мне… мне маме надо помочь… – глаза его влажно заблестели. Всем стало неловко… Бригадир облегченно вздохнул.
– Павлик, а ты, небось, один у мамы с папой? – спросил Женя.
– Почему, еще Петька есть, он сейчас в лагере.
– В каком лагере?
– В пионерском… Какие еще лагеря бывают?
– Лагеря-то какие бывают?.. В этом году своеобразный юбилей: семьдесят третий – тридцать седьмой. Ты знаешь что-нибудь о тридцать седьмом?
– А что в тридцать седьмом?
– Ты о Двадцатом съезде что-нибудь слышал?
– Последний экзамен – «История КПСС». Только он не в тридцать седьмом…
– Правильно, в пятьдесят шестом. Там речь шла о культе личности.
– Так то на Двадцать втором…
– Нет, началось на Двадцатом. Ну, ладно. Ты, кажется, литературой интересуешься. Вот тебе вопрос, из области литературы. Известно тебе такое имя – Солженицын?
– Нет… А кто это?
– Писатель, русский писатель.
– Ну, кто же всех писателей знает!
– Это не «все»… Ну, о Гумилеве я тебя не спрашиваю, вопрос попроще: Ахматова.
– Кто это?
– Поэт.
– Может, Ахмадулина?
– Нет, Ахматова…
– Странно… Вознесенского – знаю, Евтушенко… А давно она жила?
– Нет. Она умерла недавно. В шестьдесят шестом.
– Недавно? Да я тогда в третий класс ходил!
– А Пастернак?
– Пастернак? Это уже что-то из области ботаники?
Что-то было еще… «из области литературы».
– Павлик, а кто твой любимый поэт? Маяковский! – точно?
– Почему?.. Есенин, Блок…
– Вот как? Не ожидал… А как ты понимаешь социалистический реализм? Реализм ли это на самом деле, а? Ведь есть там такой пунктик: революционный романтизм. Как же это совместить?
– Как совместить?.. В жизни много всякого… Наверно, и грязи много. А если писатель хочет, чтобы жизнь была хоть чуть-чуть лучше, он – как романтик – немного выдает желаемое за действительное. Чтобы людей, которые всей грязи не знают, воспитать на этом примере. Тогда и жизнь лучше будет… Знаешь, я на охоте никогда не был, но слышал: когда бьют птицу влет, стреляют, как говорят, с упреждением…
– Значит, ты признаешь, что такой писатель жизнь приукрашивает, да? То есть, попросту говоря, врет! Но где же тут мера? Ведь так недолго и вовсе оторваться от действительности. Какой же это, к чертовой матери, реализм?
– Мера?.. Так в том и мера, чтобы в птицу попасть: пере-упредишь – промахнешься! Но если прямо целить – тут промахнешься обязательно.
– Ловко! И на все-то у тебя ответ есть…
– А вот, по Марксу, бытие определяет сознание, – вдруг заговорил Витя. – Ты что, не согласен?
– Да, по Марксу! – принял поддержку Женя.
«Действительно, не мог же Маркс ошибаться! А впрочем…»
– По Марксу… Ну, это, так сказать, в общем… У меня сознание определяет бытие.
О чем они только не говорили! Женя как будто всегда старался его на чем-то подловить… Как в детстве: «Ты за кого: за луну или за солнце?» – «За солнце!» – «За пузатого японца!» – «За луну!» – «За Советскую страну!»…
– Павлик, а почему тебя Павликом назвали? – Женя оперся на лопату и добродушно смотрел из-под козырька каски. – В честь Павла Власова? или в честь пионера-героя?
– В честь Корчагина, – не сморгнув ответил Павел; очень хотелось, чтобы это была правда.
– Вот как? И ты действительно веришь, что все блага польются потоком? что к восьмидесятому у нас будет коммунизм?
– Ну, теперь об этом уже никто не говорит.
– Но в принципе – да?
– В принципе – да, – убежденно ответил Павел.
– И все же, выходит, что нас обманули?
– Знаешь… У Бальзака есть такой рассказ. Там проводник ведет офицера через пустыню. Они идут долго. И вот, когда офицер уже выбился из сил, проводник говорит: «Мы придем завтра». И они идут. Но завтра – пустыня. Офицер взбешен. Кончаются запасы воды. Но проводник говорит: «Мы придем завтра». И так еще две недели – в пустыне! Офицер его чуть не убил. Но они дошли! А теперь скажи, обманул проводник или нет?
– А идем ли мы на самом деле туда? Ты действительно считаешь, что жить стало лучше, жить стало веселей?
– Кто это сказал? Что-то знакомое…
– Вот-вот, у нас всегда спрашивают не «правда ли это?», а всенепременно – «кто это сказал?» Но я тебя спрашиваю, твое мнение.
– Веселей? Не знаю… Правда, за анекдоты теперь не сажают. Лучше? Знаешь, когда я родился, мы жили в бараке, в маленькой комнатке – я этого почти не помню. Потом – комната, в общей квартире. Потом – две комнаты, в отдельной, в пятиэтажке. Думаю, это лучше… чем в бараке.
– Пожалуй. Но так ли живут в передовых странах?!
– В передовых? Я привык считать нашу страну самой передовой. Но мы столько лет воевали…
– Старая песня, замнем. Ты мне вот что скажи. Народ пьет. В стране демонстрации, забастовки. Генеральный секретарь – фактически глава государства – вешает себе звезду за звездой! Это тебе – как?!
– У каждого свои слабости. Ну, любит Леонид Ильич награды – кому это мешает? Да кто об этом потом вспомнит?.. Народ, говоришь? А мы – не народ? У нас – сухой закон. Демонстрации? забастовки? – откуда такие сведения? Я ничего об этом не знаю…
– Конечно, в газетах об этом не пишут, по радио не говорят.
– Вот газеты я читать не могу. И радио слушать. Мне «проводники» не нужны. И награды, кстати, тоже! Я буду работать. Мы все будем работать, строить. Да мы и сейчас строим! И мы построим – пусть не сейчас, не скоро… Опять «старая песня»?