Алхимия благородства

В известной среде, правда, модно убивать тех, кто не приглянулся с лица либо не показался довольно почтительным, из травматики. Но на то есть две причины. Во-первых, травматика, она действительно убивает. Особенно если умеючи. Но, главное, во-вторых, убийство, совершённое с помощью травматического оружия, недешёвый адвокат играючи выставит случайностью, отсутствием злого умысла, сущей ерундою. При нападении же с настоящим огнестрельным оружием свобода его маневра несколько ограничится. Но то, что для убийств часто употребляют травматику, ничуть не свидетельствует, что преступники не запаслись давным-давно оружием огнестрельным. На этот счет мы нимало не должны обольщаться.

Вопрос об оружии поднимают и будут поднимать дальше: он слишком важен.

Что же касается револьвера, помянутого в исходящей бумаге N 514 за 1907 год, так это был наган. Я всю жизнь о нём вспоминаю. И мне очень хочется в один прекрасный день спокойно зайти в магазин и купить себе такой же. Насколько мне известно, их ещё делают.

Походить на Пальма

В городе Браунау стоит памятник работы скульптора Конрада Кнолля. Хороший памятник. Человек, одетый и причёсанный по моде, изобличающей, что XIX век ещё не вполне вступил в свои права, запечатлён в очень естественной позе, безо всякой напыщенности. Левой рукою он опирается о какой-то выступ, правую трогательно прижимает к сердцу. Скульптору удалось передать исполненное одухотворённой решимости выражение его лица.

На постаменте начертано: Йоганн-Филипп Пальм.

Это имя ничего нам не говорит?

Тем хуже для нас.

Зайдя нынешней осенью на один из регулярно просматриваемых мною порталов, я заметила скромную рамочку, вписанную в текст одной из статей. В рамочке этой, слегка похожей на траурную, редакция просила читателей «не подставлять себя и нас», быть поаккуратнее в комментариях. Как раз для нынешней статьи я захотела текст этого объявленьица скопировать, но не успела. Вместо него висело уже другое. Комментарии «по техническим причинам» отключены. Что же, всё понятно.

Копий на сию тему поломано немало, так что постараюсь не повторять уже сказанного. Совсем кратко: за комментарии теперь кто-то должен отвечать. Либо редакция, либо сами комментаторы.

Кажется, сердце успокоилось вот на этом: «Наш подход в том, что её (ответственность, ЕЧ) несёт автор, который это опубликовал, то есть, если это опубликовано не по поручению редакции СМИ, не в рамках его должностных обязанностей. И суть наших поправок заключается том, чтобы дать правоохранительным органам инструментарий находить и наказывать реальных авторов», – так, во всяком случае, заявляет депутат-законотворец И. Пономарёв.

Следующий логичный шаг – требование, чтобы редакция (ну не хочет же она, в самом деле, неприятностей на свою голову) по первому требованию предоставляла IP-адреса разгулявшихся блоггеров.

Ах, как же мне хотелось когда-то давно, чтобы редакторы были обязаны удалять из блогов матерщину. Не выношу этой мерзости, органически не выношу. Но ведь «матерщина и похабщина» (последнее, кстати, труднее определить, критерий-то «похабщины» у каждого свой), как мы все понимаем, никого на самом деле не заботят. И никому адреса матерщинников и тем паче похабников не понадобятся.

Предпринято это всё против «экстремистов» и «ксенофобов». О первом термине можно сказать одно: он до чрезвычайности не конкретен. Дугин со товарищи, к примеру, призывают ритуально бросать заживо в доменные печи Примакова с Горбачёвым, а ещё шарашить ядерными бомбами по «землям ереси» – и ничего, не экстремизм ни в одном глазу. А скажешь всего-навсего, убеждён, мол, будто твой народ лучше других – глядишь, натуральный экстремизм и дело заведено. Так что причудливо тут всё, причудливо.

Но значительно хуже всё обстоит с «ксенофобией». Тут уже имеет быть терминологическая фиксация односторонности. Ксенофобия, если перевести с греческого, означает – боязнь пришлых. А, коль скоро мы на своей земле не пришлые, возбуждать дела по «ксенофобии» возможно лишь против нас.

И да, ещё немного о «разжигании». Тот, кто берет травматику и идёт убивать, в интернете обычно не «разжигает». Он просто убивает и пытается скрыться, либо, если не удалось, оказать через «своих» давление на следствие и суд. А «разжигают» те, кто выражает негодование по поводу этих убийств, по поводу попустительства властей. То есть, опять-таки, мы.

Всё те же властные метания – как бы создать видимость всеобщего довольства? Как бы так всё забетонировать, чтоб вышло гладко?

Мне скажут – комментарии под статьями, в конце концов, не статьи. Мне предложат почитать эти самые комментарии, в частности то, что пишут в них обо мне самой. Так за кого я сейчас радею? За амбициозных ничтожеств, не имеющих элементарных понятий о приличии, действительно ошалевших от того, что можно безнаказанно изливать свою скверну? Да, в блогах пасётся немало таких вот недочеловечков. Их больше, чем нормальных людей. Но мы уже определились выше, что как раз их никто и ни за что привлекать не станет. Кому они нужны.

Ну, и кроме того: законотворческое причёсывание и вспрыскивание духами блогов – это только начало наступления на интернет.

А к чему я, собственно говоря, повела речь о неведомом нам Йоганне-Филиппе Пальме?

Давно это было – в годы оккупации германских земель войсками некоего лица корсиканской национальности по имени Наполеоне Буонапарте. Один человек (имя его так и осталось в истории неизвестным) написал брошюру «Германия в своём уничижении», где приводил всяческие неприятные факты, в частности, о поведении оккупантов в Баварии. Ну и принёс свой труд издателю. А вот издателя этого звали Йоганн-Филипп Пальм. Пальм брошюру издал.

Анонимная брошюра наделала шума – и вскоре оказалась в руках у бонапартистов. А вслед за этим Пальм был арестован. Арестовать, собственно, хотели не его, а автора. Вот только издатель отказался его назвать.

Разъяренный Буонапарте от злости катался по земле, изрыгая проклятия. (Я не преувеличиваю, такое обыкновение за ним водилось…) Ну как же ведь так – какой-то Пальм стоит на дороге у великого «императора», желающего немедля поквитаться с негодяем, отрицающим, что принёс он в эти земли закон и права человека. Пальма уламывали: мил человек, дело-то серьёзное! Ну зачем самому на рожон лезть? Открой только имя окаянного писаки, и ворочайся домой, к семье! Ну не имя, так хотя бы IP, ну что тебе стоит?!

Пальм был непоколебим.

Ну а дальше случилось одно из тех мерзких преступлений, каждое из которых не делается менее мерзко оттого, что почти вся биография Буонапарте только из них и состоит. Гражданина вольного города Нюрнберга, штатского человека Пальма судили чрезвычайным военным судом. Судили? Нет! Даже этот незаконный суд был липовым. «Император» заранее отдал приказ расправиться с издателем.

Пальм был «приговорён» к расстрелу и убит в 24 часа. До последнего мгновения он имел возможность спасти свою жизнь, произнеся единственное слово: чужое имя. Не имя свата, не имя брата, просто имя человека, доверившегося его издательской совести. Он этого не сделал.

Произошло сие злодеяние, просиял сей подвиг во славу профессиональной чести 25 августа 1806 года.

А мы, читая о поступках исполинов, воспринимаем это чем-то вроде статей из мифологического словаря. Красиво, конечно, но не бывает ведь в жизни, чтобы кто-то совлекал с неба солнце и запрягал в свою тележку…

Но ведь нас пока никто не просит умирать за анонимность читателей. Хотя пишем мы прежде всего для них, а не только друг для дружки, как нам порою кажется.

Следовало бы, конечно, раньше об этом написать. Несколько раз собиралась, но всё не могла понять: что-то очень важное за этим стоит, но что? Тень Пальма, вот что. Наконец вспомнилось. И всё встало на свои места.

Как бы было славно, выступи все вменяемые интернет-издания единым фронтом: против печально нашумевших законотворческих новинок. Пойди такой почин – вот бы вышло достойное дело. Ведь бороться с наступлением на свободу слова надо начинать именно сейчас, пока под удар попали блоги, дальше будет сложнее.

Редакция – любая нормальная редакция, на мой, во всяком случае, взгляд – должна удалять со своих форумов подзаборную лексику, бредни откровенно сумасшедших граждан и т. д. Но делать это надлежит исходя из редакционной политики, а не под чью-то диктовку: чтоб за сутки «то-то и то-то» исчезло!

Скверно, что тут скажешь. Ещё лет пять назад мне казалось, что небольшая цензура в информационном пространстве могла бы оказаться полезной. Всё-таки очень уж оно грязное. Но сегодня, когда мыслепреступление и словопреступление совершенно очевидно кажутся кое-кому нежелательнее беспричинных убийств из травматики или кулаками профессиональных самбистов, нежелательнее изнасилований и грабежей, уже слишком очевидно: интернет, во всей его порой гадостности, это наше всё.

Может попробуем, всем-то миром, отбиться? Отыграть назад блоги? В честь Йоганна-Филиппа Пальма.

О женах благочестивых

В 1741 году российская корона увенчала женщину, которая сразу начала – и полтора десятка лет, преодолевая баранье сопротивление «не готового» к такой перемене общества, – вела борьбу за бурно дебатируемое нами сегодня явление – мораторий на смертную казнь. И установила его.

Это был мораторий, не отмена. Государыня Елисавет Петровна покуда стоит с нами на одном уровне гуманности. Правда, 9 ноября (в день, когда Конституционный суд рассмотрит запрос Верховного суда о применении смертной казни с января 2010 года) мы рискуем в сравнении с её уровнем изрядно упасть. Спустя два с половиною столетия.

Диву даёшься, сколь мало мы ценим порой величайшие в отечественной истории достижения. Князь Михаил Щербатов изволил в своё время заметить, что кнут был-де хуже четвертования. Интересно, спрашивал ли князюшка мнения приговорённых к четвертованию? Кнут – страшная вещь, но умирали от него только некоторые. Большая часть наказуемых выживала. И даже не оставалась калеками. А главное – отнюдь не Елисавет Петровна кнут изобрела.

Зато пытки при допросах (обычная для того времени практика) отменила лично она.

Щербатовскую трактовку деяния императрицы бездумно повторяют до сих пор: со страха за свою жизнь, готовясь выступить против узурпаторши Анны Леопольдовны, Елизавета дала обет, что никогда никого не казнит смертью в случае успеха. Не столько, дескать, добрая, сколько трусливая. Недопонимание, равное прямой лжи.

По зароку видно того, кто зарекается. Человек, способный в роковую для себя минуту осознать ценность чужой жизни, – велик душой. Но едва ли в одном зароке дело. Можно пообещать, допустим, большое пожертвование: выплатил и забыл. А мораторий был не разовым жестом – он был старательно проводимой внутренней политикой. Первый указ – в мае 1744 года. Недовольство на местах. Повторные указы, разбирательства. Новый указ сената в 1754-м. Трения с кодификационной комиссией, пытавшейся, вопреки воле императрицы, всё же протащить смертную казнь в новое законодательство.

Императрица умерла, не увидев полной отмены смертной казни, о которой радела. Но ни один её подданный не был казнён. Благочестивая женщина – она считала человеческую жизнь Божьим даром, на который не вправе покушаться государство.

Чтобы понять величие её деяния, необходимо помнить, в какое время оно было совершено. При Анне Иоанновне ещё жгли на кострах по обвинению в «волшебстве». За год до воцарения Елизаветы мужеубийц закапывали заживо, а воров вешали за ребро. При этом мы отнюдь не были образцом дикости, так, зверствовали на вполне среднеевропейский лад.

И вот, едва успев вернуться в Европу, молодая империя даёт этой самой Европе пример человеколюбия. А дочь смягчает жестокость нравов отцовских времён.

Наблюдая сегодняшние волнения вокруг моратория, как-то особенно остро осознаешь, что цивилизованность заключается отнюдь не в умении пользоваться компьютером.

Вице-спикер Госдумы Любовь Слиска 9 ноября, оказывается, пойдёт «в храм ставить свечку за то, чтобы в нашей стране была восстановлена смертная казнь».

Вот так. Женское благочестие в XXI веке иной раз выглядит довольно странно в сравнении с женским же благочестием века XVIII. Каждый волен по своему вкусу считать это прогрессом или же деградацией.

Любители смертной казни всегда строят свою аргументацию определённым манером. «Маньяки и убийцы детей должны нести заслуженное наказание». Очень хотелось бы увидеть среди противников смертной казни хоть одного, кто желал бы, чтобы маньяки и убийцы детей заслуженного наказания избежали. Но это же вздор и подтасовка. На самом деле решительно все хотят заслуженного наказания маньякам и убийцам. Разнятся только представления о том, каким должно быть наказание. А это уже совершенно другая плоскость спора.

Другой аргумент, также весьма расхожий, повторён вновь: «педофил будет сидеть в тюрьме, а мы, граждане, будем отчислять налоги и содержать его до конца дней». Госпожа Слиска пригрозила лучше «порвать и сжечь» свои деньги. Как всегда – дымовая завеса эмоций, скрывающая подтасовку понятий. Мы платим не за «содержание педофила», а за осуществление правопорядка. Если каждый будет рвать и жечь деньги в случае, когда ему не нравятся существующие правовые нормы, матерью порядка станет анархия.

И опять же «статистика по тяжким преступлениям резко пошла в гору». Снова жестокость наказания перепутана с его неотвратимостью. Не угодно ли посмотреть заодно статистику по раскрываемости преступлений? Существенно ли, как покарают преступника, если он всё равно не пойман?

Ну и конечно – «если бы смертная казнь действовала, каждый перед совершением преступления тысячу раз подумал бы». Ох, отчего же не думают тысячу раз в Соединенных Штатах? Криминогенная обстановка в США хуже, чем в Евросоюзе.

Где реальные доказательства связи между увеличением числа тяжких преступлений и мораторием? Не логичнее ли, например, объяснить сию статистику безответственной миграционной политикой последнего десятилетия? Недостаточной заботой государства о детях из неблагополучных семей? Прочими серьёзными социальными проблемами?

Заметим, что если сторонники смертной казни начинали с позиции «смерть за смерть», то сейчас в кандидаты уже вписаны упомянутые выше педофилы – существа, конечно, беспредельно отвратительные, но не убийцы. И насильник не лучше убийцы. А разве не убийца – в каком-то смысле – выдающийся расхититель? Разве не заслуживает «высшей меры» вообще любой вор – чтоб уж разом искоренить воровство? Давайте уж заодно и прелюбодеев казнить – и настанет у нас высокая нравственность.

Общество снова, в очередной раз, путает жестокость власти с её силой. Между тем, как отмечал блестящий историк В. Б. Кобрин, специалист по эпохе Иоанна IV, жестокость как раз является признаком слабости власти.

Без жестокого антинародного террора колосс сталинской империи не простоял бы и дня. Просталинские тенденции, которые мы сейчас наблюдаем повсеместно, и популярность идеи возврата смертной казни – явления одного ряда.

Люди снова видят в жестокости панацею от всех нестроений сегодняшнего дня. Это скверный, очень скверный признак.

Мораторий конечен. Пора фиксировать действительную отмену. Пора сделать шаг, явящий хоть небольшой прогресс в сравнении с серединой осьмнадцатого столетия.

Будем надеяться, что Конституционный суд не поддастся соблазну принять популистское решение. Даже если госпожа Слиска основательно натрудит себе колени, молясь об узаконенном убийстве пред ликом Того, Кто заповедал «Не убий».

II. Когда русские погибали славно

Когда русские погибали славно

В подарок племяннице я привезла стреляные гильзы. Ну надо же, а я ведь была даже младше, чем она нынешняя, когда увлеклась Северо-Западной армией, когда пыталась хоть что-то узнать о походе Юденича на Петроград, когда смутно еще осознала, что именно этот фронт был решающим на театре военных действий.

Поэтому путь в Санкт-Петербург – Ополье – Ямбург в минувшие выходные отчасти явился для меня плаваньем против течения реки времен. Сначала в собственную юность, в самые «белогвардейские» мои годы. Кто бы тогда мне рассказал, какие события я увижу своими глазами, – не поверила бы.

Событие же, о котором я говорю, кому-то может и не показаться значительным.

В селе Ополье, в ограде Кресто-Воздвиженского храма установлен и освящен каменный памятник воинам северозападникам, погибшим под Ямбургом в 1919 году. Могилы их во время оно сравняли с землёй – на весь XX век. И совсем недавно Ямбургское братство во имя Св. Архистратига Михаила – военно-историческая организация – сумело восстановить некоторые имена. Нижние чины Талабского, Семёновского и Островского полков – прапорщик Палехов, фельдфебель Егоров, рядовые Балондин, Дунаев, Евстафиев, Короленко, Макаров, Мартимьянов, Матвеев, Семёнов, Тюнн и Федоров. Ивану Тюнну было 25 лет, Адриану Мартимьянову – 24, фельдфебелю Ивану Егорову – 33. Точный возраст остальных не установлен.

Скромный памятник, очень скромный, но – первый каменный памятник христолюбивым воинам СЗА. «Мы уйдём, а камень останется навсегда», – сказал военный историк С. Г. Зирин. Говорил и о том, что память сражавшихся против чужеродного и чудовищного эксперимента над страной до сих пор остаётся оболганной. Клевета прилипчива. Увековеченье памяти воинов северозападников до сих пор с огромным трудом преодолевает бюрократическое сопротивление на местах. И тем не менее за первым каменным памятником на Северо-Западе встанут другие.

Но прежде речей была панихида – дыхание превращалось в пар в холодных стенах сельского храма, мрели золотые огоньки свечек, склонялись знамена. Была лития перед камнем, моросило, дул восточный ветер, было возложение цветов, отгремел салют из трёхлинеек. Как это, однако ж, странно – впервые в жизни не на картинках увидеть мундиры СЗА… Когда же отец Иоанн – с белоснежной бородой и весёлыми молодыми глазами – пригласил всех собравшихся на обед, меня охватило непередаваемое ощущение того, что называется изрядно обрусевшим термином дежавю.

Осень, просторный дом священника под старыми вётлами, доброе тепло, идущее от невысокой печи с лежанкой, тесно сдвинутые скамьи и столы. Люди в форме СЗА (Не более дюжины, на самом деле, но мне показалось, что все присутствующие мужчины облачены в эту форму; в каком-то смысле так оно и было) – в тесноте, да не в обиде за этими столами. А на столах – мясные щи, сваренные на всех в большом котле. Это простое блюдо и придало какую-то завершающую убедительность происходящему со мной. Конечно, домашние соленья и пирожки – тоже развитие темы, хотя вместо водки и коньяка должны бы стоять спирт и самогон, а вместо сервелата – сало, но тон, тон задали щи. Горячие щи в холодный день – насколько веселее будет потом на рысях под колючим дождиком идти… куда, на Петроград, конечно! На Петроград, за терновым венцом, что был пророчески избран эмблемою СЗА. Словно они, те, кто собрал нас здесь – Палехов, Егоров, Балондин, Мартимьянов, Тюнн – сидят среди нас за столами, живые, молодые, хоть и осталось им жизни – считанные дни – ещё продолжают свой поход, греются щами и поднимают чару за победу. Едва ли больше, чем на минуту, мне удалось переступить из собственной юности еще дальше – в 1919 год. Но какой достоверной, какой настоящей была эта минута.

Мысли же о том, что явилось самым важным во всем произошедшем, выявлялись бессонной ночью под стук колёс – на обратном пути. Странно, право же, странно было осознать, что этим важнейшим явилось то, что чествовались не победители, а побеждённые. Способность воспринять величие поражения по сути означает – продолжить проигранный бой. Гордость вчерашним поражением – залог завтрашней победы. Это всегда понимали сербы, гордящиеся Косовым Полем. «Это было в дни красивые давние Когда сербы погибали славно. В Косове потеряли главу, Но сербства отстояли славу».

Гордиться победой легко. Побед у нас, русских, было так много, что мы не научились отдавать должное своим поражениям. Надо учиться у сербов. Гордость поражением – более благородна, поскольку главная победа – это победа нравственная. И конечная историческая победа – сколько б ещё не пришлось ждать – в конечном счёте, принадлежит тому мировоззрению,

«где на чашах весов

Между доблестной смертью и жизнью —

Смерть всегда перевесит

На несколько граммов свинца»,

как поёт Кирилл Ривель.

Он тоже приехал на воздвижение памятника: артистически седовласый, в морской робе, напоминающей о плаванье на УПС «Седов». Приехал из Питера полубольным. Что же, это понятно: день такой, что с больничной койки соскочишь, а приедешь. Это ведь только кажется, что самый важный сейчас вопрос – сколько наших денег угробило бездарное финансовое руководство, и, соответственно, сильно ли затронет страну нашу общий кризис. Есть вещи и поважнее. Право же, есть.

Способность народа выживать в невзгодах зависит от силы его исторической памяти. От постижения им исторической истины. До последнего, впрочем, ещё куда как далеко. В завтрашнем дне я вновь услышу хулу на тех, кому мне сейчас довелось поклониться, услышу не единожды, и не дважды. Ничего, не привыкать. Лишь бы воздвигались памятники. Примерно так думалось мне под стук колес. В боковом кармане дорожной сумки позвякивали гильзы, предназначенные в подарок племяннице. Я собрала их после салюта в мокрой осенней траве.

Поклон схимников

Во Франции, где я встречу очередную годовщину расстрела царственных мучеников, этому дню предшествует чёрный праздник Французской революции: день взятия Бастилии, которую никто особо не охранял, и в которой никто не томился (кроме, разве что, развратного маркиза де Сада). Сколь удручающе пряма параллель со штурмом Зимнего, относительно которого ложь словесную «каждой лестницы каждый выступ брали, перешагивая через юнкеров», нам подтверждали ложью зрительной: подсовывали кадры чёрно-белого фильма будто кадры кинохроники. Нет, напрямую их кинохроникой никто не называл, оно как-то само выходило: «и вот, в этот день…» – и качающиеся под напором толпы ажурные ворота. Праздник победы лжи над истиной. Праздник наш и праздник французский. Чей лучше? И там и там – убиение Божьего помазанника с семьёю.

Но мы прошли дальше французов на пути к истине. Своих царственных мучеников мы прославили, а 7 ноября не является больше государственным праздником. Но и 17 июля ещё не стал днём государственной скорби. А имена цареубийц по-прежнему пачкают наши станции метрополитена и улицы.

Прошли дальше французов, но остановились на полпути.

Что же – нет государственного дня скорби, но есть свой у каждого, и потому – общий для всех нас. Всегда переживаемый по-новому.

За день до отъезда я сняла с полки непрочитанную ещё книгу о личности убиенного Государя в воспоминаниях современников. Знала, что прочесть не успею, но открыла хотя бы проглядеть. И сразу же наткнулась на неизвестный мне прежде рассказ графа Д.С.Шереметева, глубоко затронувший какие-то струны в душе.

…Незадолго до начала Первой Мировой августейшая семья каталась на автомобиле, осматривая окрестности Севастополя. Доехав до Георгиевского монастыря, решили зайти поклониться местным святыням.

Посещение не было оговорено заранее, поэтому в обители поднялся в первые минуты изрядный переполох. Но почти сразу монахи решили отслужить для нежданных паломников молебен.

Однако, во время молебна среди братии, что стояла ближе к дверям, начался какой-то странный шум. Монахи взволнованно переговаривались меж собой, выходили наружу, возвращались… Вот уже келейник что-то с живостью зашептал на ухо игумену, вот уже игумен сам не на шутку разволновался.

В конце концов Государь спросил ближнего к нему монаха, что происходит.

«Здесь, в утесах, живут два схимника, – отвечал тот. – Мы не видим их годами, а о том, что они ещё живы, знаем только потому, что с условленного места исчезает выставленная для них скудная еда».

«И что же?»

«Ваше Величество, взгляните!»

Государь вышел наружу. По высокой лестнице неспешно поднимались два седобородых старца в схимнических одеяниях.

Молебен длился, но взволнованные перешёптывания сменились благоговейной тишиной. Долго поднимались к храму две озарённые ярким таврическим солнцем чёрные фигуры.

Поравнявшись с Императором, схимники остановились. И поклонились ему в ноги.

А затем воротились в свои расселины.

Никто не мог понять – откуда схимники могли узнать о приезде Государя? Отчего почтили его глубоким поклоном?

А ведь всё уже было, по сути, ясно. Общество так явно, так безумно и бездумно предавало помазанника Божия. Общество вступало на дорогу, ведущую к Ипатьевскому особняку.

Горько сознавать, что оно не свернуло с этой дороги до сих пор. Сколько встречаем мы в ежедневной нашей жизни людей, искренне считающих себя православными, но хулящих царственных мучеников, «не признающих» прославления? Нервы наши не выдерживают, мы начинаем горячиться, мы гневаемся – вместо того, чтобы учиться любить у тех, кто умер за всех нас – в равной мере за слепых и за зрячих.