Стороны света

Стороны света

Редактор Ирина Машинская

Редактор Катя Капович

ISBN 978-5-4493-3826-6 (т. 17)

ISBN 978-5-4493-3827-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

                                   «СТОРОНЫ СВЕТА»                                ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ                                               №17                    ОСНОВАТЕЛЬ И ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР                              Олег Вулф (1954 – 2011)                                          РЕДАКТОР                                    Ирина Машинская                           СОСТАВИТЕЛЬ 17-ГО ВЫПУСКА                                       Катя Капович                          РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ                                         Лиля Панн                                      Слава Полищук                                      Валерий Хазин                                      Роберт Чандлер                            ОФОРМЛЕНИЕ И ОБЛОЖКА                          Сергей Самсонов (1954 – 2015)                                      КОРРЕКТОР                                  Наталья Сломова                          ТЕХНИЧЕСКАЯ ПОДДЕРЖКА                                     Хона Гордон                 PUBLISHED BY STOSVET PRESS, NEW YORK                                  [e-mail]                             http://www.StoSvet.net                           ©2018, All Rights Reserved                        Все права принадлежат авторам

Поэзия-I

«ДОМ СНЕСЛИ, А МЫ ЕЩЕ СТОИМ…»

Евгений Никитин

Сначала я три раза постучали подождал, но не было ответа.Курил себе бессовестно, скучал.Фонарь потух, и я сидел без света.Еще немного и пора, пора.Приду еще, когда я постарею.Надеюсь, эти фраераоткроют старому еврею.Я в смерти был не первый человек,не первый, и не скажешь, что последний,но видел я лишь оброненный чеки стул без ножки, что стоял в передней.                   ***Свечное пламя мается, дрожит.Сгорая, мотылек его целует.Мой друг не пишет – он, как тень, танцуети на ловца, как зверь, бежит.Сдвигается зима, ее слепые створки.Домашний газ свой синий язычоквыпрастывает из конфорки.Дом позабыл, как умер мотылек.Забывчивостью – что хотел он показать?Зачем он книги старые расставилтак нарочито, словно неких правилон вел – разъятую по комнатам – тетрадь?Прошли года, а он все делал вид,что – черствому – не до жильцов покойных.Но я-то видел, как он был укрытогромной пленкой крыльев треугольных.                    ***В твоих чертах уже проявилсячужой человек. Ты носишь его на себе —еле заметный контур поверх твоего лица.В уголках глаз, где было (ты помнишь?) моё место,обосновался он – вот след его поцелуя.Только я вижу разницу.Иногда он просыпается, начинает ворочаться,смотрит по сторонам и тогда – выпадаетиз тебя, как из колоды джокер. Становится рядом.Идёшь, о двух головах.А я никогда не могстать тобою хотя бы наполовину.Во мне сохранился голод неразделённого существа.Я касался тебя, ничего не понимая.Жил то там, то сям. Ютилсямежду костяшками пальцев, спалв уголках глаз. Не оставлял следов.                    ***Скоро женщины, которых я любил,станут старенькими.Маленькими сморщенными корнеплодами.Будут расти в земле, пожирать ее соки.Оттуда говорить, невнятно и глухо:«Никитин, принеси сигареты.»Я пойду за куревом,красивый молодой мужчина без души.                    ***Говоришь, бывает, с другимпро зеленый сад,про закатный дым.Между тем ты сам виноват.Между тем ты сам виноват,что туда тебя не зовут.И забвения виноградна уста тебе не кладут.Даже звать тебя «Виноват».И зима прядетмного лет подрядтонкий, как паутина, лед.                   ***Дом снесли, а мы еще стоим.Я смотрю спокойно на отцаи не знаю, что мне делать с ним.Всё проговорили до конца.Боли нет, досада – может быть.Точку бы поставить и уйти.Выпить разве – я умею пить.Вот недавний пост – его прочти.Нет веранды этой, кухни нет,но отец все думает, не спит,видит на веранде силуэт,слышит, как на кухне пол скрипит.                     ***С тех пор, как стал я нелитературный,обычный человек,с меня сошел налет культурный,как жидкий снег.И если скажут: «Вот у Аронзона…»Я более не помню Аронзона.«Есть у Айги…» Я позабыл Айги.Вокруг меня теперь сплошная Зона.И здесь никто не парит мне мозги.Хотя, бывает, встретишь человека,и молвит благородный муж:«О, как людей ломает ипотека!»Но это чушь:На мне облез, как старые обои,весь этот слой —без разочарования, без боли,само собой.

Настя Запоева

…На мраморах богов мы слезы примечали.

Дмитрий Веневитинов

а произносится: твари – твари

Михаил Айзенбергсвет запутался за шторойхлорка пахнет нашей школойлюдито есть мынесносныза окном то степь то соснызапах манки – не остылаэто слёзы? – просто сыроэто страшно? – просто поздноэто больно? – это больноэта рифма не подходитсвет за шторой кто-то ходитнет ещё такого словапросыпаемся и сноваповторенье очищаетголубой вагон качаетсын ошибок но не опытпереходит не на шёпотпроизносит твари-твариэто мы не проходилипросто слёзы примечалии на мрамор нисходиливыходили на последнейпросыпались то в переднейто от качки засыпалиэто кончится? – едва ли              ***не наступил понедельникно затянулась веснабрюхом всплывают пельмении закрывают глазапятница не наступаеткак дотянуть до зимыесли пельмень не всплываетзначит слова не нужныесли глаза закрываешьсразу темнеет внутрик этому не привыкаешьне получилось живитолько бы не умиралиэти пельмени со днатолько б глаза закрывалине навсегда навсегда

…дорожа временем, потому что дни лукавы.

Послание к Ефесянам 5:16дни лукавы прочен снеги разъять его не пробуйлампа бабочкам ночлегто есть смерть тепло которойсогревает наскорякбелой ниткой по живомурежет шьёт ли чёрный каксвет к раненью ножевомуэтой жизни этой тьмыкак бы санки у сараяприслонился до зимынет ни ада здесь ни раятолько снега слабый светтолько лампочки обманканичего здесь больше нета последнего не жалковидишь санки у стеныслышишь тиканье ночноеты не дёргайся поспинет ни счастья ни покоякрови глупая возняда какая к чёрту волядни лукавы жизнь однаосвещeние ночное               ***мне тётя Люда по площадкенапоминала рок-звездукогда у матери десяткупросила мы почти в адуконфорочным огнём согрелиськто герычем кто киселёммы как-то временно живёма умирать не научилисьона пропала навсегданаверное вернулась к мужуо жизнь на улице Трудагде Окуджава пел про стужу               ***негромкий голос Аронзонамне тихо-тихо нашепталчто и промзона и вокзалотбились в детстве от вагонаа прицепились к виду внизиз моего окна на кухнеи в общем это парадиззатерянный среди обувкисандаликов за два рубляс копейками малы соседуи тихо крутится земляи время движется к обедуно нас Апостол научилчто хлеб жевать нам рановатои продаётся в парке ватаиз сахара для новичков

Данила Давыдов

я тут перечитал кассирераи вижу что-то тут не такопять метафизически пытаютсяпонять предметный знаквот айзенберг поспорив с бродскимсказал примерно это жено пренебрегши чувством плотскимон некий смысл разворошил                ***мизантропу доказательствалишние не нужныно они начнут как вваливатьсяпрям с нежданной сторонызамечательно что мнениеесть практически у всеху меня вот нету мненияпонимаю, грехнежный, умный, понимающийдруг из ленты новостейтак такой всезнающиймир без тебя куда пустей                 ***когда придут к нам механизмывот так чтоб просто предъявитьмы будем радоваться жизнимы будем рады просто бытья вот чего не понимаюзачем стремиться к пустотено лучше это, я не знаюно и не знают все вот те                  ***Даше Серенкознаешь от чего это происходит?я: от биологии, этологическихраспределений функцийЛоренц писал, Докинз, читал ведь?он: да, правда твоя, и только твоя.ты хочешь, чтоб вся правда была твоявся, вся, без исключений?я: нет, я не бог, не хочуон: значит, не вся твоя правдаможет быть, мы заставим себяпренебречь наследием и уйти, уйти —ты понимаешь? туда, гденет категорий меж мыслящими существамия: это ведь невозможно, братон: да, невозможнозначит, пойдём                  ***вот сопоставим мы берёзонькус к примеру там сказать уж темчто получается так скользеньконо каждый соучастник немхотелось перечесть бы лессингаего чудной лаокоонно вот уж близко, близко лесенкаи песня, ждущая знамён                    ***поутру просыпаются дюссельдорф и малый сыртпросыпаются вышний волочок и бета кассиопеино ты снова пришел всё такой же хотела бы я понятьс кем провёл ты время это, всё это времяи заснут к вечеру и олимп и марсианский олимпи даже гримпенская, запятнавшая свою репутацию трясинано ты вновь поутру придёшь и опять без трусови я вновь пойду к магазину                     ***ах бы эту вот свистулечкувзять бы в руки да свистетьну а ты чувак в пизду пошёлнечего вот тут пиздеть– это я к тому что лироюнежной трепетной живойвсех вас плавно аннулируюстранно, если кто живой

Геннадий Каневский

он был последним человеком в джазе.ни голоса, ни ритма. но затоон вставил батарейку энерджайзерв своих фантазий злое шапито.мы поняли его, когда в подвале,среди руин, на тягостной войнепосмертные его публиковализаписки об обратной стороне.радист хрипел «самара, я саратов».гектограф тихо плавился в пыли.разносчики г@шиша и снарядовк нам третий день пробиться не могли.а ничего. мы победим, конечно.кромешный день сойдёт в привычный ад,покуда неудачники неспешнословами по бумаге говорят.

[козьма прутков revisited]

ты поэт и славный малый,но по будням – скучный клерк.разве это завещалирубинштейн и айзенберг?если водки не хватает —наливай скорей портвейн!вон на лавке разливаютайзенберг и рубинштейн!дух везде, скотина, дышит.даже в чистый, блин, четверг:почитай, как славно пишутрубинштейн и айзенберг!если в ухо ветер дует,если свет в глазу померк —посмотри, как маршируютайзенштейн и рубинберг!                ***для двух пальто крючки навесил.для шляпы – в притолоку – гвоздь.в кино показывают ветер,мир, продуваемый насквозь.а здесь, в квартире, вечный сумракмеж магаданом и невой.бушлатами воняет кубрик,а камбуз – жареной плотвой.в живом и в судовом журнале,где примечанья и петит,что мы запретное узнали?чем сердце колет и щемит? —что, отведя рукою ветку,уже набухшую весноймы лишь набрасываем сеткукоординат на шар земной.                  ***рассыпанные кем-то по равнине,засвеченные солнцем по краям,живущие, как жизнь жива донынев одной из многих придорожных ям,пьют, будто не в себя, бранят погоду,считают сном отсроченную смертьи запевают, как вступают в воду,как не умея плавать, а не петь.закрывая дверь, восстанавливать по кускам,подключать планшет и камеру бетакам,составлять мозаику, день прибирать к рукам.                    ***я не человек, а существо.пьяненький пловец от ничего.молочу руками неспроста:сзади, чую – камень пустотапущен по поверхности водыпустотой – для ветра пустоты.дуй нам в спину, смех воздушных масс.утопи навек бездушных нас.                    ***все ложится в тонкий, видимый глазу слой,во второй и третий, а у иных – в шестой,потому – не злись, что тыкаюсь, как слепой.там бельё взлетает и в небе висит, плеща.пахнут тьмою складки бабкиного плаща.к керосинной лавке очередь за квартал.керогазы? – нет, коммунальное не застал.протыкай иглою этот нелепый текст,вспоминая буквы – что на каком листе,представляя, что ты ослеп, и что ты – везде.и что смерть – велосипедное колесо.и что на ордынке свет оставляет след.и что на фонтанке бог сохраняет всё.

Игорь Божко

Земляные работы

ты – Иван и я – Иванвот и вырыт котлованты товарищ – «москвошея»я – неправильная шеявот и вырыта траншеягенералу ты – до жопыжизнь моя ему до жопывот и вырыты окопы

Даль

Два философа голодныхмертвых и уже холодныхшли по мостовой«боже ж мой!»закричал один прохожийна ученого похожийа другой пустился в плясвозле театральных кассну и что ж – скажите мнездесь мудренного такого —муха плавает в винев кужке белого сухогонадо б пальцев подцепитьда и вытащить пловчихувоет жучка на цепик салу кот крадется тихов женских шляпах старомодныхс исковерканной душойдва философа голодныхвдаль идут по мостовой                ***давай нажарим картошкизаварим покрепче чайкастрируем наконец-то кошкуи переждем печальпечальную эту зимупечальный из окна видпотом все станет красивозапрыгает инвалидза стенкою выпив водкипочуяв весенний зудпрочистят вороны глоткуи ждущие заплююттрамвайную остановкуплевками промозглых днейи спляшет у ног «воровку»взъерошенный воробейи этот народный танецразгонит чуму-печальи сделает иностранецфотку из-за плеча

Поэту В. И.

женщина с базарною коляскойпьет его разжиженную кровьласково заглядывает в глазкиа он пишет тексты про любовьи хотя все рифмы там простые«кровь-любовь» но половодье чувствникогда в тех текстах не остынети ладонь сама ползет на бюстничего в том пошлого не вижучто ладонь его – творит добровечер мартовский восторгом душу лижети луна как новое ведро

Конец лета

жары уже не будети ничего не будета что же тогда будет?а пиво с водкой будети все на свете будети в перьях и в холеи Бог нас не осудитживущих на земле

Андрей Синявин

мне говорят куда ты катишьсясочувствуют уймись чудакжалеют ой ещё спохватишьсякачают головой так-така я такой каким вы видитеиль ненавидите клянявы может думали обидитевы лишь расстроили меняиду по свету не обиженныйно ваши колются словазабавно видно я не каменныймоя седеет голова                   ***я сегодня говорил с поэтоми поэт со мною говорилна мосту меж тем и этим светомчто рисуют глобусом однимкак всегда был разговор неровендаже иногда он нервным былтолько странно между недомолвокручейком сокрытый смысл сквозилв смысле этом никакого смысланет как и в протянутой рукено вдруг одиночество завислопаузой и смехом вдалекесмех далекий добрый вестник дружбыприближенья тихий перезвонкажется что глобус перепутанкажется лишились мы сторон                    ***раз заявился к Моцарту чёрный человекподкинул работёночки выполнить не грехМоцарт он вообще-то всё легко писала тут совсем замаялся попросту устали чего тут маяться все говорят друзьяМоцарт усмехается пишу как для себяоперы заброшены стал смешон успехвот работёнку задал чёрный человекчто напрасно спрашивать как идут деласердце эта Музыка в плен давно взялас высоты такой назад невозможен спускМоцарт торопился да помешал недугхотя одет он в чёрное чёрный человекМоцарт музыки светлей не писал вовекон понял что-то главное потому спешилреквием исполнили на помин души                    ***я – римлянин и поздний и последнийкапитолийский холм ко мне суровсадов слышнее ропот предосеннийно форум мёртв и не двоит шаговжеланного тепла не держит тогаизорванной империи штандарти вылинял сенатский пурпур строгийтак лучше мне – не сразу углядятне распознают в старом оборванцевлачащем архаичное тряпьётого кого пугались самозванцызабыв величье подлое своёя – консул войска и толпы любимецтеперь плетусь как жалкий идиотживущих прошлым улиц проходимеци мимо времени бредущий пешеходменя отныне вовсе не тревожатпокинутые призраки другихони развалин камни преумножати выстроят другую жизнь из нихвеличье наше собственным заменятно вдруг вернут на место имя рими прежнего в себе стыдясь отменятто что сейчас гордясь зовут своима я не раб былого я последниймне цезарь не отец и не господьтак опытом печальных пораженийбодрится дух да стала робкой плотьпусть примут перемену за изменуне избиравшего пути избрал он самтеперь я знаю подлинную ценуорлам и пурпуру квадригам и венцам

Алексей Баклан

В этом самом парке мы и будемкоротать оставшееся время.Водка в одноразовой посуде,в термосе вчерашние пельмени.Обновлённый профиль инстаграма —фото на заснеженной аллее.За подкладкой – томик Мандельштама(тот, который младше и наглее).Мы не выбирали это время,не писали вычурные стансы,нас не слышит нынешнее племя,победили нас американцы.Да и хер бы с ним, на самом деле —нам теперь не сладко и не горько.Всё как в детстве: старые качели,полуразвалившаяся горка.                 ***с чего начинается родинас чего начинается смертьс попарных прогулок на холодес умения ждать и терпетьа может и не начинаетсяни смерти ни родины нетлетит журавлиная стаицана поиски лучших планет                 ***речка твоя чернаснежный струится светвыйди купи пшенавысыпь за парапетсфотографируй какптицы клюют пшеноречка твоя во льдахдело твоё говнохватит приобрестисуп пирожок и чайа о другом путилучше и не мечтайчто унесёшь в рукахэто и берегибудет твоя строкадольше твоей реки                  ***несть ни ленина ни петратолько заморозки с утраиз отверзтых небесных ранполивает дождём финбанто скрипучий и нервный сонвыйдешь затемно на перронкофе пластиковый пакетвсё проёбано счастья нет                  ***незнакома мне улица этасловно и не ходил никогдаздесь дождливое позднее летообвисающие проводакак в насмешку над необратимымчтобы всё объяснить без трудовимена городов-побратимовнедоступных чужих городовпокосившиеся воротцадва окна на втором этаженичего ничего не вернётсяничего не осталось уже                   ***белый верх и чёрный-чёрный низто во что и из чего мы изгоризонт и маленькая дальеле различимая детальеле узнаваемый сюжетничего не значащий ужечеловек и город лёд и лёдкто есть кто никто не разберётжизни обязательная третьперезимовать-переболетьангел крест созвездие и серпбелый низ и чёрный-чёрный верх                    ***Война роднит, разъединяет мир.Когда стеной становится пунктир,единоверец выдаёт и ест,увидишь крест – не верь, что это крест.Когда своя страна идёт войной,к иному обращается инойиз всех обид, из боли и утрат.Но скажут: брат – не верь, что рядом брат.Для всех убогих, странных и больных —с чего начнётся родина для них?Кто неустроен, одинок и сир.Напишут: мир. Но не наступит мир.                    ***Середина возможного пройденас мимолётным ребяческим «вжжжик».Только это ещё полу-родина,половину осталось изжить,растоптать эти цветики-ягоды,эту сорную сонную мглу,все экзистенциальные тяготы,расставания в Летнем саду.                    ***Был я как маленький,так и остался, застыл.Прятался в спаленкеот пустоты-темноты.Город мой серенький,в чёрной воде облака.Нам до Америкине дотянуться пока.Ангел в корабликесолнце сажает на шпиль.Был бы я маленький,спать бы его уложил.                    ***болей за россию но рядом не стойлюбой избегай сторонывсе будут едины и с этой и с тойпусть проигрыши не равнызакончит отсчитывать наш Судияотстукивать точки-тиреа мяч выбивают из небытияв такое же небытие

Искусство перевода

Владимир Гандельсман

Уистен Хью Оден: Эссе и переводы

У. Х. Оден родился в Англии, в Йорке, в 1907 году. Учился в Оксфорде. Начинал писать под влиянием Томаса Харди и Роберта Фроста, равно как и Блэйка, Дикинсон и Хопкинса, но уже в Оксфорде стал зрелым самостоятельным поэтом. Там же на всю жизнь подружился с писателями Стефаном Спендером и Кристофером Ишервудом. Первый сборник «Стихи» вышел в 1928-м году, а в 1930-м, с выходом второго сборника, Оден был признан лидером нового поэтического поколения.

С первых шагов его работа поражала виртуозной техникой, использованием всех возможных размеров и ритмов, извлечениями из поп-культуры, текущих событий и жаргона в сочетании с высоким интеллектуализмом, разнообразными литературными реминисценциями и знанием всех актуальных социально-политических и научно-технических теорий. Великолепно и умно Оден умел стилизовать поэтическую речь, используя тексты других авторов, будь то Йейтс, Элиот или Генри Джеймс. Зачастую произведения Одена описывают – буквально или метафорически – какие-то путешествия или поиски, всегда разнообразившие и обогащавшие его жизнь. Он бывал в Германии, Ирландии и Китае, участвовал в Гражданской войне в Испании, а в 1939 году переехал в Америку, где встретил любимого человека, Честера Каллмана, и получил американское гражданство. Его мировоззрение радикально изменилось: от юношеской пылкой веры в социализм, от поклонения Фрейду и психоанализу – к христианству и теологии современного протестантизма.

Оден писал много, и не только стихи, – он также выступал как драматург, либреттист и эссеист. Общепризнанно, что Уистен Хью Оден – крупнейший английский поэт 20-го века, оказавший огромное влияние на всю последующую поэзию по обе стороны Атлантики. Он воглавлял Академию американских поэтов с 1954 по 1973 годы и жил то в Америке, то в Австрии. Умер в 1973 году в Вене.

Эмили Дикинсон говорила, что узнает подлинность стихов по чувству, которое на сегодняшнем жаргоне называли бы «сносит крышу». По сути это буквальный перевод английского и не жаргонного выражения.

При чтении Одена, особенно позднего Одена, такого чувства не возникает. Скорее вы присутствуете на академическом семинаре. Оден был великий систематизатор и аналитик. Есть замечательный документ – одна страничка с его набросками для лекции, где перечислены все возможные источники и взаимосвязи западно-европейской мысли и литературы. Это Оден – в его самозванной роли Учителя, который в Гарварде 1946-го года наставляет вернувшихся с войны солдат: «Читайте „Нью-Йоркер“, веруйте в Бога и не заглядывайте в будущее». И это Оден – в роли горделивого поэта, который перебрал в своих стихах все существующие поэтические формы. Один из виднейших критиков даже упрекал его в том, что он превратился в риторическую мельницу, перемалывающую все на пути в Ад (Оден немедленно диагностировал: «Джеррел просто в меня влюблен»).

Одна из черт, огорчавшая читателей Одена, – его прозаичность, «тьма низких истин». Дело не в циничности или банальности мышления, – таков сознательный выбор. В конце концов, нам известны его несравненные высоты, вроде «Осени Рима» или «Песни», в которой птица-поэт, видящая свое отражение на поверхности озера, хочет «песней вернуть белизне первоначальность…» И можно предложить по крайне мере два взгляда на то, почему песня у Одена себя обрывает и отказывается от полета (ср. финал «Песни»).

Во-первых – его отношение к языку, напоминающее отношение Данта, – и это не может быть случайным совпадением, поскольку Дант был одним из трех поэтов, упомянутых в начале «Новогоднего письма», большой вещи Одена, написанной в 1940-м году (двое других – Блейк и Рембо, – два символа великих «отречений»). Одна из самых завораживающих картин у Данта – его борьба с искушением быть велеречивым, с суетным тщеславием прелестно-блуждающего (а лучше: блудящего) и фальшивого языка. («Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь»). Дант понимает, что напыщенная речь ведет в тот же Ад, в котором мучаются грешники его Комедии. Кажется, что иногда он потворствует своему искушению, по крайней мере, в первой части Комедии, но борьба длится, и нечто похожее происходит с Оденом: аскетизм противоборствует распущенности.

Он слишком хорошо знал, что такое лживо-убедительные речи, он был современником Нюрнберга 1934-го года и всех кошмарных последствий фашизма и сталинизма. Язык —сложная и опасная вещь. Оден работет с ним словно бы в асбестовых перчатках, оберегая себя и читателя от ожогов.

Другая причина «отказа от полета» – в том, что Оден определял как «слезы вещей, наша смертность, поражающая в самое сердце», и это более субъективная, что ли, причина. Когда читаешь Одена, и даже его поздние риторические стихи, все равно невозможно не расслышать голос любви из его раннего стихотворения «Когда я вышел вечером пройтись по Бристол-стрит…», голос, возвещающий, что любовь будет длится до тех пор, пока Китай не встретится с Африкой, река не перепрыгнет гору, а семга не запоет, – то есть бесконечно. На что следует мрачное замечание городских часов: «Время тебе неподвластно».

И в ранней, и в поздней лирике Оден по сути вечный идеалист любви, знающий, что она смертна, как смертны все вещи в мире (его собственная любовь была невероятно трагична), что любовь – есть жесточайшая из экзистенциальных шуток. Джеймс Меррилл как-то сказал, что стихи Одена написаны на бумаге, сию секунду просохшей от слез. Как говорила опять же Эмили Дикинсон, «боль проходит и обретает спокойную форму».

        Первое сентября 1939 годаВ каком-нибудь шалманевечернею поройна Пятьдесят Второй…Исчезли миражи.Что, умник, перед нами?Десятилетье лжи.И виснет над землёю —дневной, ночной ли час —смрад смерти. Как на плахе,сентябрьской ночи страхиизничтожают нас.Учёный, глядя в линзу,исследуй-ка людейот Лютеровых днейдо наших – въевшись в лица,их исказило зло.Всмотрись – увидишь: в Линцеоно собой вскормилобредового кумира.Куда нас занесло?Вспоённый злобой мирасам порождает зло.Что ж, Фукидид-изгнанниквсё рассказал давноо равноправье, огнилых речах тиранана форуме могил(молчанье – их удел),о варварских стараньяхгнать просвещенье прочь.Европа, это ночь.В котомках наших скарбвсё тот же: боль и скорбь.В нейтралитет небесныйвзлетевший небоскрёбслепою мощью славитвсечеловечий лоб.Вой языков – в напраснойпопытке оправдатьсебя. Но лишь стихаетих вавилон, – в стеклезеркальном видят массыимперские гримасыв междоусобном зле.У повседневной стойки,где сгрудился народ,звучи, мотивчик бойкий,пусть высшие чины,взопрев, обставят крепостьдля прений как шалман,чтоб мы не знали, где мы,безрадостные дети,бредущие сквозь ночь.В непроходимых дебряхи страшно, и невмочь.Запальчивый и глупыйвизг Мировых Начальствне так уж груб. Мы в нашихжеланьях не нежней.Что написал Нижинскийо Дягилеве? Былбезумец прав: любоеземное существовлекомо не любовьюко всем, но всех – к себе.Вот твари естество.Из мглы ненарушимойна благонравный светвыходит обыватель —вновь верности обетдать жёнушке, вновь в потелица хлеб добывать.Беспомощный правительвстаёт, чтобы начатьсвою игру по новой.Как больше не играть?Кто скажет за немого?Мне голос дан, чтоб сирых,вот этих, – уличитьво лжи, и тех, кто в силе,чьи небоскрёбы ввысь,как вызов небу, взмыли!Что Государство? Гиль.Но человек, кто б ни был,он сам себя согретьне может, нас родилилюбить друг друга илибесславно умереть.Не знающий, где правда,в оцепененье мир…Смеясь над нами, что ли,сверкают огоньки,перекликаясь ирезвясь себе на воле.Да будет мне дано,мне, порожденью праха,спастись, восстав из страхаотчаянья, и в нёмпуть высветить огнём.           Осень РимаДождит. Волна о пристань бьёт.На пустыре, отставот пассажиров, спит состав.В пещерах – всякий сброд.Вечерних одеяний сонм.По сточным трубам внизбежит фискал, пугая крыс,за злостным должником.Магический обряд – и хрампродажных жриц уснул,а в храме муз поэт к стихамвозвышенным прильнул.Катон моралью послужитьготовится стране.Но мускулистой матроснеохота жрать и пить.Покуда цезарь пьян в любви,на блёклом бланке клерквыводит: «Службу не-на-ви…»Жуть. Ум его померк.У краснолапых птичек, в ихзаботах о птенцах, —ни страсти, ни гроша, – в зрачкахзнобь улиц городских.А где-то там – оленей дых.Огромных полчищ бегпо золотому мху вдоль рекстремителен и тих.1947           Щит АхиллесаВзглянула: ветвь оливы                  и мрамор городов?морей упрямых гривы                  и караван судов?Нет: гибельно и пусто                  под небом из свинца, —хоть и была искусна                  работа кузнеца.Равнина выжженная, голая, все сокииз почвы выжаты, – ни острия осоки,ни признаков жилья, ни крошки пищи,как серые, без содержанья, строки,толпятся тыщи,нет, миллионы портупей, сапог и глаз, —и ждут в недвижности, когда пробьет их час.Безликий голос в воздухе висити гарантирует без выраженьяуспех похода; лица, что гранит:ни радости, ни возраженья;колонна за колонной, пыль движенья,под верой изнурясь, туда, где вскорелик смысла исказит гримаса горя.Взглянула: ритуальный                  плач? белые цветына агнце для закланья?                  священные труды?Нет: там, где свет алтарный                  сиять бы мог, мерцалпалящий день кустарный,                  закованный в металл.Колючей проволокой обнесен пустырь,сквозь дрёму гоготнут над анекдотомстаршины, караульный-нетопырьисходит потоми несколько зевак глазеют – кто тамведет троих? куда? не к тем ли трем столбам?привязывает, вишь, и тычет по зубам…Величие и низость, эта всяжизнь, весящая столько, сколько весит, —в чужих руках. Надеяться нельзяна помощь. Да никто ведь и не грезит.Враг будет издеваться сколько влезет.Приняв всё худшее: бесчестье и позор, —они до смерти превратятся в сор.Взглянула: мощь атлетов,                  изящество ли жен,когда пыльцой букетов                  их танец опушён?Играй, танцуй на воле!..                  Нет: ни души кругом,ни звуков флейты. Поле                  убито сорняком.Оборванный какой-то бродит отрокс рогаткой, экзекутор местных птах.На каждую юницу – хищный окрики страшная работа впопыхах.Сей отрок и не слышал о мирах,где не насилуют или где плачут надотчаявшимся, потому что – брат.Умелец тонкогубый,            уковылял Гефест,и, чуя, что безлюбый,           крушивший все окрест,Ахилл жестоковыйный           пойдет опять крушить,рыдает мать о сыне,           которому не жить.1952                     ПесняТак велико это утро, так пролито назелень округи, так плавно легларанняя на холмы тишина,что не смущает её и строптивость крыла,в озере подгоняющая двойника, —и, зародившись у самой воды,ветер возносит под облакастаю непререкаемой красоты.Песней, вернув белизнепервоначальность, бессмертие обрести…Если бы! Свет над долиной горитнеодолимо, и слово на ветер летит,и обрывается вовсе, и нехочет, едва вознесенное, расцвести.1956