Профессор Влад

Профессор Влад

София Кульбицкая

© София Кульбицкая, 2018

ISBN 978-5-4483-7309-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I

Вступительное слово Юлии Свиридовой, студентки-дипломницы факультета психологии Московского Государственного Инновационно-Педагогического Университета имени Макаренко:

Уважаемые педагоги!..

Удивительное, искристое чувство счастья, безраздельно овладевшее мной после смерти вашего почтенного коллеги – профессора В.П.Калмыкова, – не помешало мне завершить многомесячную работу над темой, которая звучит как… сейчас… (торопливый шелест страниц) «Аутизм: некоторые особенности психологической адаптации». Извините, немного волнуюсь, ведь труд мой, как вы сейчас поймете, достатоШно аУтобиографичен (ах, как всё-таки жаль, что Владимир Павлович уже не сможет оценить мою святую верность его терминологии!). Прошу заметить, что я взяла эту тему вовсе не из-за болезненного эгоцентризма – или там, не дай бог, мании величия, – а просто потому, что уверена: мой «случай» действительно уникален и детальное его изучение в рамках психологического исследования может принести неоценимую пользу науке.

Но прежде чем мы приступим, хотелось бы отдать последнюю дань тому, кто и в этой символической форме остается моим научным руководителем – даже в большей мере, чем прежде, ведь без его смерти картина моей психологической адаптации была бы неполной. Давайте почтим память покойного минутой молчания. Прошу уважаемую комиссию встать…

(Смущенные педагоги нехотя поднимаются с насиженных мест, громыхая стульями, покашливая и тягостно вздыхая; две-три секунды в аудитории держится относительная тишина).

Спасибо, можете садиться. Думаю, Владу этого достатоШно. Фамилия его вкупе с инициалами, научным званием и прочими регалиями обведена траурной каймой на титульном листе, но я вовсе не стремлюсь к тому, чтобы «пятнадцать минут позора», как вы называете защиту, превратились в сплошной некролог. Весёлая история психо-преображения, чудесного исцеления, которую я хочу вам рассказать, вряд ли совместима с унынием и кислыми гримасами. Не стоит также обращать внимания на дурацкие приписки, бурые кофейные пятна и жирные следы на страницах контрольного экземпляра – это всего лишь тень Влада-Читающего, Влада-Раздраженного, Влада-Язвительного, Влада-Выжившего-из-Ума, Влада-Несовершенного, каким его знала одна я, каким он никогда уже не будет и какого, несмотря на владеющий мною сегодня восторг, мне всё-таки чуть-чуть жаль…

Но ближе к делу. Я пришла сюда защищаться, не так ли?.. Начну, пожалуй.

(Робкие, но поощрительные аплодисменты).

1

Доводилось ли вам, коллеги, охотиться за иллюзией? Гнаться за ней сквозь чащу, раня лицо о колючие ветки? Никогда? Только в юности? Вы профессионалы? Ну и отлично. А к чему всё это, сейчас объясню. Мой дядя… Нет, давайте без цитат, уважаемые: я же сказала – объясню. Во-первых, он закончил наш факультет – может быть, кто-то ещё помнит такого щупленького рыжего студентика Осю Антипова?.. Да? Есть сходство? То-то же.

Во-вторых – что куда важнее, – он имеет самое прямое отношение к моему «случаю» (можно сказать, лежит в его истоке, как Влад – в устье) – и, в общем, тому, кто захочет глубже исследовать эту уникальную проблему, не обойтись без экскурса в прошлое, где мой дядя Оскар Ильич только-только приступает к осуществлению своей заветной мечты.

В ту пору меня ещё не было на свете, – а, стало быть, о начале пути я могу судить лишь со слов очевидцев. Вот, к примеру, мама (Маргарита Свиридова – в девичестве Антипова). Она часто вспоминает о нём, когда надо звонить в ЖЭК. Зачем?.. Да чтобы получше разозлиться! Она, Рита, и в детстве-то не особо жаловала младшего братца – глуповатого веснушчатого рыжика; а тут он, мерзавец, свалился как снег на голову – нагрянул прямиком из Воронежа с двумя огромными чемоданами, так и лопающимися от барахла, – и с идиотски-сияющей улыбкой заявил московской родне, что, дескать, приехал поступать на психфак. («Что ж, – пошучивала в те годы мама, – судя по его придурковатой физиономии, в выборе он не ошибся»).

И самое-то обидное: ведь она же, Рита, отлично знала, что за черти тащат её брата в педагогический! Да всё те же, что некогда приволокли её, красавицу и умницу, в МФТИ – физтех тож!.. Единственной барышне на курсе не составило, помнится, труда сменить общежитскую койку на роскошную двуспальную кровать в Замоскворечье, где она вскоре и прописалась; видимо, сей элегантный трюк не на шутку вскружил Осе голову. И вот несчастный болван, вчерашний «дембель», уже мчится, шумно дыша и разбрызгивая лаптями грязь, за своей удачливой сестрой, нисколько не сомневаясь, что в столице его ждёт столь же лёгкий успех… Тут мама, чувствуя, что дошла до кондиции, плюхается на диван, пристраивает аппарат на колени и начинает яростно терзать номера московских городских служб.

А разговор продолжает отец (Константин Свиридов). Это добрый, деликатный человек, потомственный интеллигент – и его свидетельства, очищенные от маминого цинизма, запросто могут претендовать на объективность. В первые дни, рассказывает он, оригинальный гость упорно не желал распаковывать свои чудо-чемоданы, поясняя, что надолго-то у нас не задержится – просто «перекантуется пару-тройку месяцочков», покуда новые, интересные знакомства (Москва же всё-таки!!!) не позволят ему скоренько обзавестись семьей – и зажить собственным домом… Его оптимизм заражал. Всё же зять настоял на том, чтобы шурину, пока он ещё здесь, выделили постель, пару полотенец и персональную полочку в платяном шкафу. Тот едва не расплакался от умиления и благодарности, однако и тут не забыл ввернуть, что, мол, всё это – временные неудобства.

К чести Оси, он старательно вёл себя так, как и подобает жильцу на птичьих правах: всегда гасил за собой свет, спускал воду, приглушал звук любимой передачи «Очевидное-невероятное» до такого уровня, что самим хозяевам делалось совестно – и вообще был тише воды, ниже травы. Тут надо отметить, что, сам того не зная, злосчастный провинциал выбрал крайне удачное время для вторжения. Рита ждала ребёнка – и будущий отец, пуще всего на свете боясь взволновать её или расстроить, на всякий случай заискивал и перед Антиповым-младшим. Лишь однажды он сорвался и позволил себе надерзить шурину, оборвав его на полуфразе: то было, помнится, дождливым субботним утром за завтраком, когда глупый родственник, набив рот яичницей, в сотый раз пообещал, что, мол, не позднее, чем через полгода избавит гостеприимных москвичей от своего присутствия.

Блажен, кто верует! По необъяснимой причине – возможно, то был фатальный закон подлости – Осе катастрофически не везло в личной жизни, и тут уж не помогало ничего: ни богатейший ассортимент девушек на факультете, ни хитроумные приёмы по Карнеги (самые глупые однокурсницы просекали их с ходу), ни даже красивое имя Оскар, на которое он невесть почему рассчитывал, собираясь покорять столицу…

Ловя себя на мстительно-злорадных чувствах, мой кроткий папа испуганно умолкает.

Зато сам Оскар Ильич (мы с ним часто видимся на семейных банкетах) вспоминает о той поре чуть ли не с восторгом. Ох и чудной народ – эти москвичи! Зазвали в гости – говорили: «Живи, сколько влезет!» – сводили на Красную площадь – в мавзолей – зоопарк – Третьяковскую галерею – театр Советской Армии – парикмахерскую «Чародейка» – кафе «Шоколадница», что близ Парка Культуры… всего и не упомнишь, настоящая московская феерия! – а, когда он совсем было размяк и разнежился, огорошили. Стёрли с лиц ласковые улыбки – и выдали такой волчий оскал, что в какой-то миг он даже усомнился: неужто и вправду эта жуткая парочка связана с ним, Осей, близким родством?..

Сомнение вспыхнуло с новой силой, когда на свет появился волчонок. Маленькая Юлечка. Если до сих пор оборотни ещё как-то ухитрялись держать свои звериные инстинкты в узде, то теперь все деликатности были забыты. Никто больше не упрашивал его погостить подольше; зять, натыкаясь на него утром в ванной, матерился, вместо того, чтобы ойкнуть и извиниться, и даже сестра – родная кровь! – вечно истерила на ровном месте. Сейчас-то он знает, как это называется – «постродовая депрессия»! – но в те дни только и мог, что вжиматься в стену да пресмыкаться: – Маргошенька! Может, я чем помогу?..

С последним, правда, как-то глупо получилось… Как-то раз новоиспечённому дяде поручили присмотреть за ребёнком; бедняга чуть с ума не сошел от гордости за свою роль в истории, – но после того, как я, при его молчаливом содействии, чуть не повесилась на паутине кроватки (в те дни дядя Ося, как на грех, готовился к сессии и умудрился «зачитаться» творением какого-то столпа отечественной психологии), его с позором отстранили от высокой миссии, передав ее в морщинистые, но опытные руки соседки по этажу. В ту пору супруги и принялись намекать Осе, что, дескать, неплохо бы ему перебраться в общагу – раз уж он до сих пор так и не сумел найти себе порядочную девушку с квартирой. Что правда, то правда, дамский пол на Осю не заглядывался, но ведь это ещё не повод менять сталинский дом в центре Москвы на унылый захолустный барак.

Два последующих года дядя избегает вспоминать – кому охота хоть и в мыслях возвращаться туда, где о тебя вытирают ноги и грубо попрекают каждым куском?.. – и лишь вскользь отмечает, что в те дни страстно, всей душой ненавидел маленькую племянницу. Он считал её личным врагом, узурпатором хозяйской любви и причиной всех своих невзгод. А иногда с понятным и вполне простительным злорадством думал, что вот, похоже, бог его, Осю, любит, а всех обидчиков – хе-хе! – наказывает по заслугам…

Ибо Юлечка… – как бы это помягче выразиться, э-э-э… росла не совсем здоровенькой. К трём годам, когда её ровесники уже вовсю рассуждали о «ми’иционе’ах», «па’овозах» и прочей дребедени, из неё клещами нельзя было вытянуть даже элементарных «мама» и «да», не говоря уж о «Мой папа – физик-теоретик». Строго говоря, и «Юлечкой» -то её можно было считать только с очень большой натяжкой: сама она и не думала откликаться на это имя – как, впрочем, и ни на какое другое. Словом, похоже было, что дружная парочка московских снобов – ха-ха! – ухитрилась произвести на свет – ха-ха! – глухонемого ребёнка.

Теперь они, видимо, надеясь исправить этот промах, беспрерывно таскали своё несчастное чадо по врачам. Первым в их череде стал районный ЛОР, который, пощелкав пальцами над головой смурного дитяти, подтвердил страшный диагноз – и на всякий случай прочистил ребёнку ушки огромной, жуткого вида спринцовкой (Юлечка, даром что глухонемая, орала на всю поликлинику). Далее последовала целая серия походов к разного рода специалистам, то ободряющим, то лишающим надежды, – а, в общем, без зазрения совести противоречащим друг другу. Единственный ощутимый результат всех этих поисков состоял в том, что родители постепенно начали смиряться со своим несчастьем – и находить в нём своеобразное горькое удовольствие. Даже Оскара Ильича шпыняли почти без азарта, а глава семьи – тот и вовсе расплакался как-то у него на груди, мол, крест его слишком тяжёл и он сдуру женился не на той женщине.

В общем, Осе иногда казалось, что затянувшееся Юлечкино молчание грозит обернуться самыми неожиданными последствиями для всех троих… нет, даже четверых.

Но, как говорится, человек предполагает, а бог располагает. В один прекрасный день пожилая отцовская сослуживица Валентина Михайловна, добрая и немного суетливая дама, прознав о семейных неурядицах коллеги, предложила ему билеты в Большой за полцены. Тот – из какого-то глупого гусарства – сперва отказался наотрез, но потом поразмыслил и принял «подачку», лицемерно заявив, что не знает лучшего успокоения в горе, чем хорошая музыка и профессиональное голосовое исполнение. Супруга его Рита оказалась ещё более податлива: узнав о предстоящем культпоходе, она страшно обрадовалась, вывалила на тахту сверкающий ворох нарядов и принялась упоённо вертеться перед огромным трюмо, впервые за долгие месяцы забыв натянуть на своё худенькое личико неподвижную маску молчаливого страдания.

До последней минуты Ося втайне надеялся, что возьмут и его. Страстный любитель столичной культурной жизни в целом и оперы в частности, он вот только-только сдал сессию на «отлично» – и полагал, что заслуживает награды. Как бы не так! Старушка-соседка, опытная няня, ещё год назад перебралась на Ваганьковское кладбище, и некому было сидеть с Юлечкой. Кроме того, за дни сессии в раковине успела вырасти вавилонская башня грязной посуды, за которую, по давно и твердо установившейся традиции, отвечал ни кто иной, как безответный и бесправный приживал. Заодно ему было поручено отскоблить и заросший прошлогодним жиром огромный противень, до которого у Риты всё это время как-то не доходили руки… То есть прежде чем пойти развлекаться, великодушные москвичи позаботились и о его, Осином, досуге. Ну, что ж… Закрыв за ними дверь, новоявленная Золушка в драных джинсах горестно вздохнула – и, усадив вяло сопротивляющуюся Юлечку в манежик, куда полетели вдогонку пушистая собачка и несколько разноцветных кубиков, удалилась в ванную, где уже отмокал в мыльной луже чёрный, страшный противень, импортированный сюда, казалось, прямиком из ада.

Напомню, что в те времена хозмаги вовсе не ломились, как сегодня, от чудодейственных средств, одна капля которых разом разрешает все житейские неурядицы. В распоряжении мойщика были только вода, хозяйственное мыло и сода. Едва приступив к делу, Оскар Ильич с гадливостью обнаружил, что противень, отвратительный как на вид, так и на ощупь, оправдывает свое говорящее имя.

Добрых полчаса он вёл с ним неравный бой, с энтузиазмом возя по изгаженной поверхности сестриной мочалкой и для поднятия духа весело напевая под нос арию герцога Роберта «Кто может сравниться с Матильдой моей?!», – но противный кусок листового железа будто издевался над ним, упрямо не желая вспоминать свой первозданный вид. Наконец, дядя изнемог. Коварная посудина только и ждала этой секунды: едва почуяв, что мучитель её дал слабину, она споро выскользнула из его неловких, дрожащих пальцев и с победным грохотом обрушилась в замызганное лоно старой эмалированной ванны.

Блям-м-с!!! То пробил звёздный час Оскара Ильича. Громкий детский рёв, спустя мгновение донесшийся из спальни, разом открыл ему то, чего так долго не могли установить кандидаты и доктора: маленькая Юлечка и не думала страдать глухотой!.. Дядя был так поражен открытием, что даже не осознал поначалу, сколько новых и заманчивых перспектив оно ему сулит.

Но ближе к ночи, когда усталая, но довольная супружеская чета с радостными воплями ввалилась на родной порог, он вдруг понял – и даже вспотел от волнения. Юлечкины родители, напрочь забыв обо всех своих печалях, фальшиво, но дружно мурлыкали: «Иоланта видит!.. Иоланта видит!..» Оскар Ильич мефистофельски ухмылялся, смакуя мысль, что в их собственной, реальной жизни только что произошла драма, рядом с которой оперный сюжет, как говорится, отдыхает. Но, осторожный, ничем не выказал своего торжества.

И лишь два-три дня спустя, объявив родне, что Юлечка засиделась в манежике и нуждается в регулярных прогулках, он повязал ребёнку бант, обрядил его в лучшее, какое смог найти в шкафу, платьице (красное в белый горошек, вельветовое), – и дружная парочка, оба в своем роде изгои, отправилась в гости к некоему доценту Калмыкову, что год назад вел у студентов МГИПУ практику в специнтернате для аутичных детей. Пробыли они у него недолго, но этого визита с лихвой хватило дяде, чтобы увериться в своих догадках.

Только теперь, сама будучи без пяти… нет, без десяти минут дипломированным специалистом, я могу в полной мере оценить тонкость и красоту замысла, за осуществление которого Оскар Ильич тут же взялся, засучив рукава – обтрёпанные и полинявшие рукава застиранной рубашки, из года в год служившей ему чем-то вроде домашней униформы. Не сосчитать, сколько долгих часов он провёл на паласе между тахтой и журнальным столиком, в излюбленном месте моих игр, застыв в неудобной позе и терпеливо дожидаясь, пока я перестану его чураться и приобщу к сонму своих любимцев (замусоленная катушка белых ниток, шатающаяся ножка стула, мамины стеклянные бусы и проч. и проч.); в конце концов неподвижность довела подвижника до судорог, но цели он достиг.

Спустя два месяца Ося решился, наконец, признать себя живым, органическим существом, быстро-быстро зашевелив пальцами рук. Ребёнок удивился, но проглотил пилюлю. Ещё месяц ушел на то, чтобы добавить к безмолвному языку предметов (к тому времени он овладел им в совершенстве!) грубые, но внятные звуки человеческой речи. И какой же был у них праздник, когда Юлечка, хоть и слегка шокированная, начала понемногу отвечать своему новому другу-оригиналу разными «гу-гу» и «ба-ба»! Хрестоматийное слово «мама», что выудил из меня Ося после двухнедельных усилий, стало ему лучшей наградой за перенесенные лишения.

Трудно сказать, обрадовались родители или огорчились, когда Оскар Ильич, потрясая ксерокопиями научных статей кандидата мед. и псих. наук В.П.Калмыкова, открыл им, что, по новейшим исследованиям, аутизмом страдали даже такие великие люди, как Агата Кристи, Александр Пушкин и Адольф Гитлер. Бесспорно одно – отлично ориентируясь в точных науках, они зато смертельно боялись всего, что казалось им малопонятным и труднообъяснимым.

Итак, положение дяди Оси, как он и ожидал, переменилось в одночасье. Ещё вчера – забитый, путающийся у всех под ногами приживал, он вдруг непомерно вырос в глазах семьи, трагически не умевшей достучаться до сознания больного ребенка и слепо верящей, что это под силу ему – нелепому, туповатому, вечно чем-то ошарашенному студентику, а всё-таки профессионалу. В кои-то веки слово «психолог» зазвучало в нашем доме уважительно, без «…олуха» на конце. Дядя ликовал.

То были, пожалуй, счастливейшие дни его юности. Хозяева, насмерть запуганные зловещими наукообразными терминами, особо не досаждали ни ему, ни дочурке; про общагу речь больше не заходила. Успехи наши, меж тем, неуклонно росли. К четырем годам я уже лопотала вовсю; к пяти научилась считать до ста и орудовать ложкой и вилкой; к шести читала по слогам и рисовала цветными карандашами весёлых Колобков – а в семь, как и положено нормальному ребёнку, пошла в школу; кажется, именно с этого момента я и начинаю себя помнить.

2

Как бы ни складывались впоследствии наши отношения с дядей – а они, как вы вскоре увидите, были непростыми, – факт остается фактом: того, что он сделал для меня – никто не сделал (кроме разве что Влада, но об этом позже!). И как бы я ни презирала его за ту, другую вину передо мной, свои ранние впечатления я никогда не забуду.

Он тратил массу времени, пытаясь привить мне важнейшие социокультурные навыки. Мы ходили по магазинам за продуктами и в сберкассу – оплачивать хитроумные квитки; катались по всей Москве на трамвае, автобусе, троллейбусе, такси; проводили время в театрах, кино, библиотеках, музеях, непременно обсуждая потом всё прочитанное и увиденное. Излюбленным местом моего культурного досуга были дома-музеи великих творцов прошлого – огромные многокомнатные, многоэтажные квартиры с уймой славненьких говорящих бытовых мелочушек (среди них я чувствовала себя как дома и вместе с тем как будто попала на волшебный карнавал). Кажется, дяде Осе они тоже нравились – как-то раз он с горьким вздохом произнёс: «Да уж, в такой-то квартирке всем хватит места».

А вот насчёт Третьяковской галереи наши мнения разошлись. Громоздкие и неясные портреты, которые я долгое время считала копиями с одной картины, пока не додумалась прочесть подписи под рамами, не вызвали у меня ни малейшей симпатии, – и я не понимала, что заставляет дядю Осю подолгу выстаивать перед ними, раздражённо отмахиваясь, когда я нетерпеливо дёргаю его за рукав.

В свою очередь и я приглашала его на экскурсии в свой маленький мирок, волшебное царство предметов, где я была всевластной государыней и где каждый подданный был у меня на особом счету. Ложась щекой на жёсткий, упругий палас, красный с багровыми разводами, я тут же узнавала в усатое лицо каждый завиток ворса. Ещё симпатичнее была металлическая, напоминавшая лабиринт, конструкция батареи, отдельные части которой хоть и казались на первый взгляд похожими, но всё-таки сильно рознились между собой расположением присохших волосков и застывших капелек кремовой краски, по которым я, даже закрыв глаза, с лёгкостью могла распознать на ощупь каждый фрагмент (если, конечно, не слишком сильно топили).

Но фаворитами были, конечно, мамины бусы – нанизанные на леску круглые, крупные (а мне казавшиеся огромными) тяжёлые шарики голубого стекла, в тени выглядевшие нежно-матовыми, но, если смотреть через них на лампу, сиявшие так, что плакать хотелось – просто от невозможности выразить эмоциональное потрясение, которое вызывали во мне эти голубые солнца. В избытке чувств я могла перебирать их в руках часами, забившись в любимый угол между тахтой и журнальным столиком.

С этими бусами у нас была связана забавная игра. Отвернувшись так, чтобы я не могла видеть его манипуляций, дядя Ося бережно прятал ожерелье в широких взрослых ладонях, оставляя на виду одну бусину, которую и демонстрировал с хитрющей улыбкой: – Ну, какая по счету?.. – Мне эта забава казалась простой и незатейливой – едва взглянув на пленницу, я тут же называла её имя: третья от застёжки, пятая от застёжки, восьмая от застёжки, всегда безошибочно, – но глуповатого дядю она всякий раз повергала в священный трепет:

– Как это ты угадываешь? – недоверчиво спрашивал он, глядя на меня почти с ужасом. – Они же одинаковые по размеру!..

В один прекрасный день ему пришло в голову, что у меня открылись аномальные способности; думая развить их, дядя Ося купил в киоске «Союзпечать» колоду карт – и несколько дней подряд «испытывал меня на ясновидение». Выложит их на палас рубашками кверху – и нудит-нудит-нудит, требуя, чтобы я назвала статус или хотя бы масть коронованной особы, уткнувшейся лицом в багровый ворс…

Увы, я ни разу не отгадала правильно, что яснее ясного показывало: никаких «эдаких» способностей у меня нет. Оскар Ильич был удивлен и разочарован. Я объяснила, что всё проще, ожерелье – моя давняя любовь, я знаю в лицо каждую бусинку, каждую царапинку на её поверхности и каждый пузырёк воздуха внутри. Мало что поняв – кроме того, что искать во мне феномен бесполезно, – дядя Ося махнул на «все эти глупости» рукой и обучил меня карточным играм в дурака и пьяницу – что в некотором роде было пророчеством его судьбы.

То есть запил он много, много позже. А вот дураком был уже сейчас. Даже я своим скудным аутичным умишком понимала: дядю надули. Мои – пусть и впрямь недюжинные – успехи в «освоении реальности», которыми он так гордился, вовсе не прибавили ему ни устойчивости, ни уважения. Неблагодарные родственники щадили Осю, пока необходимость в нём была налицо, но с тех пор, как я пошла в школу, ими вновь овладел скепсис. Всё чаще в доме происходили бурные ссоры; десятая моя весна стала, пожалуй, их пиком; заводилой обычно была мама, нападавшая на родного брата с присущей ей грубостью и беспардонностью:

– Что ж ты такой лох? – кричала она (ужасно мерзким тоном – даже меня, ребёнка, слегка коробило). – Приоденься! Выведи прыщи! – В ответ Оскар Ильич ворчливо огрызался: может, у кого-то и есть время для личной жизни и всяких там амурных похождений, а у него, между прочим, больной ребёнок на руках. Какой ребёнок?.. Да ваш, ваш несчастный ребёнок, которого вы, умные физики-математики, спихнули на плечи дяди. Где бы он был сейчас, ваш ребёнок, если б не глупый гуманитарий Оська?.. (Уже тогда у него появилась дурацкая привычка уничижительно говорить о себе в третьем лице). В какой дурке он пускал бы слюни?! Что, не знаете?..

Он врывался в гостиную, где я, сидя за большим, застеленным клеёнчатой скатертью столом, прилежно делала уроки; он хватал мой портфель и начинал лихорадочно перетряхивать его в поисках школьного дневника. – Что, взяли?! – ликующе кричал он, тряся дневником так, словно ждал, что из того вот-вот посыплются пятёрки. (Училась я и впрямь неплохо: врожденная гипермнезия – счастливая способность запоминать с одного беглого прочтения несколько страниц наизусть – всегда меня выручала).

На какое-то время в семье воцарялся мир, но потом всё начиналось сызнова. Мама, ещё в детстве изучившая нехитрый букварь братниных слабостей, ухитрялась подбирать именно те слова, что жалили особенно метко – она уже не верила в мою болезнь; папа делал вид, что он тут ни при чём, но по его двусмысленной улыбке было видно, на чьей он стороне. Униженный, опущенный, дядя шёл ко мне – единственной, от кого не ждал подвоха, – и уныло предлагал «перекинуться в картишки»…

Фатальное, патологическое невезение! Невероятно, но факт: даже в школе, обычной общеобразовательной школе, куда он устроился психологом на пол-ставки, ему так и не удалось заарканить заветную прописку. Он, правда, как-то обмолвился, что ему строят глазки две «симпатяшки» – русачка и музычка, – но в первую давно и безнадёжно был влюблён физрук, а вторая, мать-одиночка, сама недавно приехала из Серпухова и снимала крохотную комнатушку в Южном Бутове. Впрочем, возможно, он попросту выдумал всё это, чтобы хоть чем-то умаслить сестру, которая мало того что сама всё злее проезжалась по его «никчемным мужским данным» (клевета!) но ещё и своего малахольного Костика подзуживала. Каждое утро Оскар Ильич с трепетом ждал, что вот сегодня ему укажут на дверь; но почему-то всё пока ограничивалось издёвками, пусть и очень жестокими.