Полная версия
Время памяти
А медсестра Марь Иванна, видя, что собака постоянно по пятам за мной ходит, как-то сказала, что это Ванюшин перевоспитанный немец бегает. Вот наши разведчики и стали пса Ванюшиным величать…
А Петя Федосов, кошевар наш, даже из обрезка гильзы табличку для ошейника сделал, а на ней выдавил, как собаку зовут. С чего бы это? А Петька только ухмыляется. Хотя, когда я пса раненого привёз, он первый орал, что пристрелить фашистского зверя надо. А теперь вот…
4
USCHI
Слова незнакомые, чужие.
Мягкие, как руки.
А руки хорошие.
Боль убрали, и дышится легко.
Маленький человек всегда рядом. С ним спокойно и надёжно. Он не бьёт никогда, не кричит.
И кнута у него нет.
Что-то постоянно говорит мне.
Не понимаю.
Большая женщина сегодня про меня сказала что-то другим большим людям.
Они смеются.
А мне почудилось моё имя. И уши сразу торчком.
Только слово-имя у них длинное выходит.
Наверное, первая половина – кличка маленького человека, а вторая половина – моя…
Уже привык.
И лошади меня уже не боятся…
Вчера поймал зайца и принёс большому человеку, который всегда даёт мне и всем другим каши.
Он что-то сказал, потрепал меня по шее – и положил в мою миску лишний черпак еды…
Надо будет ещё кого поймать…
5
Иван Павлович Ковылкин. (с 27-й по 31-ю страницы тетради).
Ванюшин за мной по пятам бегает.
Когда я сплю, сидит рядом, сторожит. Никого не подпускает, кроме дяди Коли и Петьки-кошевара.
В начале июля немец почти оттеснил нас назад, перерезал все наши коммуникации, да ещё и 39-й армии тоже, что нашим соседом была.
Постоянные артобстрелы, самолёты с утра до вечера бомбят. Страшно очень.
Потом пришёл приказ, что наступаем скоро.
Нашим разведчикам дали задание – скрытно пробраться в посёлок Погорелое Городище и по рации координировать огонь батареи.
Меня не взяли. Но, так как погода была плохая – дождь и туманы, я за разведчиками нашими самовольно ушёл. И Ванюшин со мной.
Разведчики устроились в полуобрушенной водонапорной башне. Ночью я к ним заявился.
Дядя Коля даже хотел меня выпороть вначале. Потом передумал. И оставил. Сказал, что утром отправит обратно.
А утром вокруг фрицы засуетились. Пушки возят куда-то, мотоциклетки целый час тарахтели на север – оттуда грохот сильный шёл. Потом колонна танков туда-же прошла. И надо же такому случиться, что одному танку водокачка наша чем-то не понравилась. Он, не останавливаясь, повернул свою пушку и вдарил по нам…
Я почти в самом низу был – меня только оглушило. А шестерых наших – насмерть. Только дядя Коля раненый – ему ноги железной балкой перебило.
А Ванюшин из-под груды досок выполз – ему ничего.
А вот рация – вдребезги…
Мы два дня в развалинах сидели.
Под утро 4 августа наши начали артподготовку. А всё с перелётом – не туда бьют.
Дядя Коля тогда написал на карте, куда надо, карту обмотал куском плаща и мне дал. Приказал, чтоб я срочно нашим доставил. А он здесь ещё побудет, дождётся своих.
Мы обнялись, и я с Ванюшиным побежал к недалёкому перелеску. Уже в самом перелеске меня в ногу дурной пулей ранило. Я Ванюшину свёрнутую трубкой в куске плаща карту в зубы дал, сказал, чтоб Марь Ивану нашёл.
Пёс покрутился около меня, потом убежал.
Больше я его не видел…
А через час меня наши подобрали – они к дяде Коле на подмогу шли и рацию с собой несли…
6
USCHI
Маленькому человеку было больно. У него из нижней лапы кровь текла. Такая же, как у меня тогда. Он что-то мне сказал, погладил между ушами, потом тряпку с бумагами мне прямо в рот сунул.
И я понял – надо сбегать за большой доброй женщиной, что убрала когда-то от меня боль.
И я побежал искать её.
Очень быстро побежал.
Потому что знаю, что такое очень больно…
Большую женщину нашёл в знакомой норе из брёвен. Там и другим было больно.
Я положил ей на колени тряпку с бумагой, посмотрел на неё и побежал к выходу.
Побежал назад, к маленькому человеку, которому больно…
7
Олушева Полина Матвеевна (её рассказ в вагоне поезда «Москва С-Петербург»).
Мы с сестрёнкой Феней совсем ещё маленькими были тогда. Мне семь лет, а ей и пяти нету. Папка наш воевал где-то. Мамка пошла в Вахново продукты поменять в обмен на вещи – и не вернулась.
Потом, через два дня, начался страшный грохот. Мы с сестрёнкой в подпол залезли, сидим, дрожим.
Долго грохот был. Потом потише стало.
Посидели мы чуток.
Надо выбираться из подпола. А крышка не поднимается. Её, наверно, сверху чем-то придавило. Только щёлочка малюсенькая – еле ладошка пролезает.
Я под щёлку деревяшку подложила.
И сидим мы в подполе этом и плачем.
Сидим – и ревём в два горла…
Вдруг слышим – что-то сверху зашебуршилось, кто-то ходит.
Потом как будто поволокли что-то тяжелое. Даже деревяшка под люком сломалась, и он снова захлопнулся.
А потом вдруг открылся полностью…
8
USCHI
Вокруг машины, лошади, люди.
Все бегут, стреляют.
Под лязгающую страшную металлическую ленту чуть не попал.
Надо бежать в стороне.
Еле убежал.
Там, сбоку, всё ещё грохочет и стреляет.
А я по грязной дорожке бегу.
Сзади – треск.
Передо мной Motorred остановился.
Слышу – знакомые родные слова;
– Siehe, Kurt, welcher guter Hund!
– Ist verlorengegangen…
Ко мне подошёл большой человек с автоматом на шее. Погладил меня по голове.
Потом сказал, указав на коляску:
– Platz!
Всё ясно. Запрыгнул в коляску, и лёг.
Тогда другой большой человек, который сидел спереди на Motorred, засмеялся и сказал:
– Siehe, versteht.
Которого назвали Kurt, сел позади Motorred, и мы поехали.
Дорога грязная, вся в кочках.
На дне – трясёт.
Но – терплю.
Потом, сквозь тарахтенье Motorred слышу, кто-то скулит.
Как щенок. Или два щенка.
Выпрыгнул на ходу из коляски.
Побежал в сторону разрушенного дома.
Маленькая длинная щель в земле.
Сверху – бревно.
Вцепился зубами, оттаскиваю.
Тяжело очень.
И ногам больно – порезался об осколки стекла и острые железки.
Вдруг рядом оказался большой человек Kurt.
Он схватил бревно и оттащил в сторону.
Потом потянул за что-то – и открылась нора в земле, где была щель.
А в норе двое маленьких человеков на нас смотрят.
И я вспомнил своего маленького человека.
Он где-то остался.
И ему уже давно больно.
А я ещё не пришёл к нему…
Тот, который Kurt, кричит другому большому человеку:
– Jetzt wird der kleine Zirkus!
Потом взял меня за ошейник, оттащил к Motorred, показал рукой на двух маленьких человеков, и скомандовал:
– Voran! Fass!
Я по привычке оскалил зубы и кинулся вперёд. К норе.
И вспомнил, как мне было больно, а маленький человек прогнал боль.
Я резко развернулся и молча бросился на большого человека Kurt.
И только услышал:
– Vorsichtig, Kurt!
9
Олушева Полина Матвеевна (её рассказ в вагоне поезда «Москва —С-Петербург»).
На нас немец смотрел, и собака немецкая рядом была.
Я видела таких собак. Они с фашистами охраняли наших пленных, которые через нашу деревню весной проходили.
Злющие и страшные собаки!
Потом этот фашист оттащил от нас собаку, заулыбался.
Мы выглянули из подпола.
Фашист с собакой что-то сказал другому фашисту, который сидел на мотоциклетке.
Оба засмеялись.
Потом тот, кто держал свою собаку, показал на нас, и что-то крикнул.
И собака помчалась к нам!
Я от страху заорала и закрыла лицо ладонями.
Вдруг слышу рычание. Потом крики.
Потом два выстрела.
Потом опять страшный крик.
Потом выстрел.
Потом стало тихо.
Я отняла ладони от лица.
Смотрю, Феня вылезла из подпола и к собаке идёт. А собака на фашисте лежит. Я тоже подошла. Посмотрела.
Первый немец лежал около мотоциклетки с разорванным горлом.
Второй завалился на коляску спиной.
В его шею вцепился немецкий пёс.
Собака вся была в крови и ошмётках шерсти.
И часто-часто дышала.
А из боков свистело.
Я погладила её по носу, и она отцепилась от фашиста.
Мы с Феней еле-еле оттащили собаку от мёртвых немцев.
Я нашла у себя к кармашке маленький кусочек рафинада – его мама дала мне перед уходом. И Фене такой же дала, но та его давно зализала.
Этот кусочек я протянула собаке.
Она чуть открыла глаза, лизнула сахар.
Потом глаза её закрылись.
И она умерла…
Мы с Феней на краю огорода выкопали могилку, обложили её изнутри досками, что нашли в нашем разрушенном доме.
Потом я заметила какую-то табличку на ошейнике.
Сняла ошейник и оттёрла табличку от грязи и крови.
На тусклом желтом металле таблички было выдавлено ВАНЮШИН.
Всё.
Примечания
USCHI – распространённая немецкая собачья кличка.
Motorred – мотоцикл.
– Siehe, Kurt, welcher guter Hund! (– Смотри, Курт, какой хороший пёс!
– Ist verlorengegangen… (– Потерялся…)
– Platz! (– Место! – термин немецкой дрессуры.)
– Siehe, versteht! (– Смотри, понимает!)
– Jetzt wird der kleine Zirkus! (– Сейчас будет маленький цирк!)
– Voran! Fass! (– Вперёд! Взять! – термин немецкой дрессуры.)
– Vorsichtig, Kurt! (– Осторожно, Курт!)
Аслан
– Вылет самолёта «Москва-Октябрьский» в связи с неготовностью принимающего аэродрома задерживается. О времени вылета будет сообщено дополнительно. Следите за нашими объявлениями…
И вот так через каждые пятнадцать минут на протяжении уже более двух часов.
Снегопад.
Непреходящее бедствие для всех маленьких провинциальных аэродромов…
Аэропорт «Быково».
Такие объявления в нём идут с интервалом в одну-две минуты.
Кто-то, размахивая руками, ругается у стойки администратора. И его не слышно. Чей-то пацан лет пяти-шести раскапризничался от долгого ожидания и людского гама – и орёт. И его тоже не слышно. Через пяток кресельных рядов неунывающие студенты хором поют под гитару. И их вообще совершенно не слышно.
Слышно только одно:
– Внимание! Вылет самолёта «Москва- Бугульма» задерживается…
В который раз ругал я себя последними словами. Ишь, какой барин выискался – не захотел в поезде одни сутки поскучать – на самолёте ему приспичило! В восемнадцать ноль-ноль «Октябрьский» до утра закроют – и будешь на жесткой лавке под аккомпанемент диспетчерских объявлений до утра бока мять!
С очередным гласом из репродуктора кому-то повезло – две тётки с огромным запечатанным рулоном ковра подхватились и рванули в сторону терминала.
И тут же их места напротив меня заняла пожилая супружеская пара – осунувшаяся от усталости, с заплаканными глазами, женщина, вроде бы – татарка, и прям таки огромный – под два метра – сухощавый мужчина славянской внешности.
Муж гладил жену своей большой ладонью по голове, по плечу, шептал что-то на ухо, заботливо придерживая прядь полуседых волос…
«Тоже, наверно, опаздывают – вот и расстроилась женщина, – подумалось мне. – Да и ладно – у меня своих забот хватает!»
Еще раза три всё тот же противный и назойливый, как осенние мухи, женский голос извещал всех и каждого о невозможность полёта в Октябрьский, и я окончательно смирился с мыслью о неизбежности ночёвки в аэропорту. До Роковых восемнадцати ноль-ноль оставалось всего два с половиной часа…
– Извините за беспокойство, где здесь можно отбить телеграмму?
Я поднял от Агаты Кристи, которую перечитывал от нечегоделанья во второй раз, глаза.
Тот самый мужчина, что утешал сидящую напротив женщину, слегка склонился ко мне и повторил вопрос:
– Где здесь телеграммы дают, случайно не знаете?
Так я познакомился на коротких полтора часа с Дмитрием Васильевичем и Розой Назимовной.
И с её умершим братом Асланом Назимовичем…
В Альметьевске, куда они летели на похороны, их давно уже дожидались. Пожилая директриса седьмой школы, да ещё более пожилой бывший военком горвоенкомата, которому и отослал о задержке телеграмму Дмитрий Васильевич.
Рассказ Дмитрия Васильевича
– А познакомился с Асланом я на рыбалке. Через год после войны, перед самой демобилизацией.
Сам я ростовский. Только после войны мне в наследство одни обгорелые развалины и достались. Ни матери, ни бабки, ни двух сестрёнок – никого не оставил мне немец. Отца в начале августа сорок первого не стало – как ушёл добровольцем в июле, так только одна похоронка от него заместо письма и пришла. Ну, я с дому и сбёг. Мне тогда уже шестнадцать и стукнуло – в августе-то. Через город много в ту пору частей шло. Я поутру сдуру в последний из проезжавшей колонны грузовик с ящиками забрался скрытно – тот грузовик на повороте какой-то военный тормознул, выяснял что-то.
Забился в глубине за этими самыми ящиками. И до самого вечера так и ехал. Даже поспал немного, хоть и трясло. Духотища под тентом брезентовым была – вот и сморило…
Вечером колонну разбомбили. Только «мой» грузовик чудом выкрутился из этой адской передряги. Потом, когда уцелевшие из колонны на борт забрались, тогда меня, перепуганного, но живого, и обнаружили. Брезент весь в клочья, в ящиках – дыры от попадания пуль. А на мне – ни царапины. Только шишка на голове, когда о ящик приложило.
Что со мной делать? Обратно не отправить – отъехали порядком уже. А тут ещё шофёр той полуторки, в которой я схоронился, назвал меня Талисманом. В шутку конечно. Но – нет суеверней солдата, чем солдат на войне. Эт я потом уже понял. А тогда… Тогда взяли меня с собой те солдатики. А потом, где-то через месяца два отправили меня по ходатайству нашего командира капитана Голыбы Тараса Игнатовича в танковое училище под Казань.
И мариновали меня там, скажу я вам, до моего совершненнолетия. Вот так, уже в сорок третьем, после знаменитого курского побоища, я во второй раз попал на войну в качестве механика-водителя «тридцатьчетвёрки»…
Прозвище «Талисман» приварилось ко мне намертво – зубилом не отобьёшь! Но – танк мой не разу не подбили, экипаж в полном здравии до самой Праги долязгал траками… Вот и думай после этого что хошь о суевериях…
Так вот, после войны-то (я домой отпросился на две недели, а через трое суток вернулся) нашу часть под Белой Церковью – эт на Украине город такой – на переформирование поставили. Пригнали новенькие ИСы взамен наших битых «тридцатьчетвёрок», ну и меня сразу командиром экипажа сделали, старлея ради такого случая дали. И я молоденьких пацанов – чуть младше меня самого – гонял до седьмого пота, натаскивал. Они меня уважали – как-никак две «Красной Звезды», и ещё – медаль одна – «За отвагу», на груди носил. Ну, не считая всякие «За освобождение…»
И вот под Белой Церковью и повстречался вновь с Тарасом Игнатовичем. Он с сорок четвёртого подполковником ушёл – миной обе ноги повыдирало. Но таким же весёлым, неунывающим остался. Секретарём Горкома поставили…
Вот он по какой-то нужде к нам в часть и пожаловал. Я его, хоть он и без ног, сразу узнал. А он меня, когда я свой позывной назвал – «Талисман».
– Вишь, – говорит, – и взаправду тогда прозванье тебе дали. Жив, бисов сын, живой! И ни царапины, говоришь? А меня, вишь, как окоротило… Хорошо ещё, что снизу, а не сверху! – И смеётся. Обрадовался встрече.
Через неделю снова приехал.
– Димк, а не хочешь со мной завтра на рыбалку махануть? С твоим начальством уж обговорено всё, дают тебе три дня отдыха. Ну что, рад?
А как тут не обрадоваться?
На следующий день за мной прислали потрёпанный армейский «Виллис». И поехал я на свою первую послевоенную рыбалку…
Заехали сначала к Тарасу Игнатовичу. А он с собою ещё берёт кого-то. Того, другого, подводят к машине под руки, как какого-то генерала важного. Только больно молодой генерал-то. Прям мой ровесник.
И только, присмотревшись, понял я, что это не какая-то там важная птица, а слепой парень с иссеченным шрамами лицом…
Вечером, у костра, Тарас Игнатович и рассказал мне, как в середине апреля сорок четвёртого, за недели две до ранения его самого, в штаб полка привезли с передовой окровавленного лётчика с нашего сбитого «Лавочкина». Тот двух фрицев в землю по самое некуда вогнал, ну и его самого потом… Осколками плексигласа фонаря побило ему всё лицо. Вместе с глазами…
Второй раз уже в госпитале с ним встретился. Познакомились поближе.
Лётчик назвался Асланом.
– Вот ведь как, – помешивая в котелке уху, жаловался на чужую судьбу Тарас Гнатович, – Аслан ведь только из училища был. Этот вылет всего третий у него. Но зато какой! – Он патетически воздел черпак в вызвездившееся уже небо. – И ведь не пал духом, а, Аслан?
– Не пал, – соглашается сидящий рядом и слушающий с улыбкой на изувеченном слепом лице бывший лётчик. – Твоя правда, Тарас.
– И я вот через это самое тоже воспрял после операции-то. Подумаешь – ноги. Руки есть, голова цела – а эт самое главное. Но Аслан меня ещё раз крепко удивил.
Как-то выступали в госпитале артисты. И вот после их концерта Аслан попросил подойти к нему гармониста – тот аккомпанировал всяческим концертным номерам. И спросил, а можно ли ему, слепому, научиться так же хорошо играть на баяне? Музыкант попросил Аслана что-нибудь ему напеть. А потом сказал, что для игры важны слух и душа. А глаза – дело десятое. Потом отошёл, а когда вернулся, то принёс с собой баян. «Забирай, – говорит, – это у меня запасной был. Но инструмент хороший, надёжный. Так что – давай, учись. У тебя получится».
И этот хороший человек вытер глаза украдкой. И ушёл…
Так что играет Аслан теперь как бог! – закончил свой рассказ Тарас Гнатович…
Когда добрая наваристая уха была съедена, а всё, что налито – выпито, Степан – водитель Тарасовского «Виллиса», сходил к машине и принёс аккуратно завёрнутый в плащ-накидку баян.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
