Скособоченный домишко бабы Шуры стоял на отшибе деревеньки, его трудно и домишком – то назвать, потому как был он весь латаный, хлестанный – перехлестанный дождями и ветрами, но больше всего годами, и сколько ж ему лет и зим, сама хозяйка этого видавшего виды строения уже и не помнит, как не помнят жители этой богом забытой деревеньки, сколько ж лет самой почтенной женщине, и не потому не помнят, что невнимательные, а уж больно строга и нелюдима баба Шура, даже когда подворный обход по переписи населения делали, – приезжали из соседней деревни молодухи, – баба Шура так их шуганула… мало не показалось. Никто толком и не знал, как она живет. К магазину выходила редко, затаривалась, как тут говорят, на месяц …и еще месяц ее никто не видел. Вообще, на нее давно махнули рукой – малахольная, одним словом, некоторые, когда речь заходила о старожилке/так с некоторой даже злобой называли ее люди, годами лет на сорок помоложе/, покручивали пальцем у виска: что, мол, с нее возьмешь – нелюдимка, дикарка…

Но с соседней деревни почтальонка, которая носит почту уже почитай лет тридцать, раз в месяц приносила почту бабе Шуре/вот читала малахольная много, раз в месяц ей газеты приносила почтальонка и книги из библиотеки /, с ней же только и общалась старушка – о чем уж они говорили, никому то было не ведано, да уж если справедливо говорить, то никому это неинтересно было: общались и общались. Ту почтальонку не очень – то и любили в деревне, хотя была она добросовестная, газеты и пенсии разносила исправно и ходила, кстати, из соседней деревни пешком, но вот не любил ее народ – тоже молчунка была, на разговоры и тары – бары неохочая, а женщинам мед пить не надо, а новости узнать хочется. Много лет назад пытались было что – то у нее узнать о бабе Шуре, да рукой махнули: молчала почтальонка, как партизанка.

Бабы все кумекали, куда ж это малахольная свою пенсию девает. Вот что они знали точно, так это то, что у бабы Шуры никого на белом свете из близкой родни нет – умерли все: и дети, и …о внуках никогда слыхом никто не слыхивал, да и внукам-то, если прикинуть, должно быть где-то около пятидесяти. На день Победы каждый раз пытаются ее поздравить, но она никого во двор не пускает – почти вся ее семья, говорят, в годы войны погибла, а кто уцелел, после войны умер. Вообще, история эта покрыта мраком; ясно, что трагедия, но никогда баба Шура об этом ни с кем не говорила, а за последние 25 лет из деревеньки, которую так назвать-то трудно, многие уехали, а приехали средних лет фермеры, которых история и чьи-то трагедии вообще не интересовали.

Так и получилось, что с годами о бабе Шуре редко и вспоминали, разве что в те дни, когда видели ее на кладбище, которое тоже с годами стало не то чтобы неухоженное, а какое-то сиротское что ли… заросшее, но малахольная за могилками своими ухаживала тщательно, а кто уж там был похоронен, уж никто и не помнит, потому как никаких опознавательных знаков на крестах и маленьких надгробиях написано не было – безымянные, одним словом. Но уж баба Шура – то, конечно, знала, кто там похоронен, и память о тех людях берегла истово и свято. Хотя вот насчет святости тоже вроде как неувязочка: часовенку маленькую поставил лет десять назад молодой фермер, так туда баба Шура ни ногой… Телевизор у нее был, во дворе живности никакой. Нет, коты этот двор любили – точно, потому как было их здесь великое множество. Жили они в почти развалившихся сараюшках и любили, говорят, свою хозяйку за щедрость. Кошек она кормила, ласково с ними разговаривала – заговоришь тут, если с людьми не общаться, так хоть кошки за собеседников сойдут…

Никто уже и не помнил, да и помнить в деревеньке уже некому – поразъехались почти все, а тут живут в основном пришлые, чужаки, – так вот никто не помнит, с какого это периода баба Шура обиделась на весь белый свет, кто-то еще помнил, что до работы она была бедовая, аккуратная, статная была женщина, а потом то ли череда потерь ее так отвернула от людей, то ли еще какие причины, да только жила она теперь, скособочившись от всего мира, на нее давно махнули рукой – малахольная, одним словом.

А тут по весне из соседней деревни, там школа, приехали на велосипедах подростки лет по двенадцать – тринадцать – все они говорили, что какую-то историю пишут: про деревню ли или о людях решили написать – толком никто и не вникал. Как уж им удалось размягчить сердце бабы Шуры, не понятно, да только она впустила их во двор. День был солнечный, теплый, один из апрельских, коты нежились под солнцем, а бабушка, как ее ласково называли дети, о чем-то неторопливо расспрашивала школьников, они тоже задавали вопросы, но и она не уступала – видно, соскучилась по общению – а тут дети, как ангелы… И они что-то рассказывали ей, махали руками, заливисто смеялись, удивлялись, что ей уже за 90 лет и разве можно так долго жить на свете. Бабушка подслеповато щурилась от солнца, улыбалась черным от времени беззубым ртом, который тщетно пыталась прикрыть маленькой, сухонькой, сморщенной ладошкой, и даже… смеялась, тонко так, как смеются маленькие дети. Она и в самом деле походила на ребенка – как же этого не замечали окружающие? А вот дети сразу отметили про себя, что бабуля похожа на ребенка.

Что удивительно, эти два поколения быстро и легко нашли общий язык. Хозяйка даже пригласила детей в домишко. Девочки сразу взлетели на крылечко, а мальчишки – с опаской. В комнатках у бабы Шуры было чисто, аккуратно, на стареньком диванчике, на больших подушках – всюду вышитые салфеточки разных цветов – уютно так, это даже дети отметили. За чаем разговор продолжили. Девчонки рассказывали об успехах в школе, Таня вот отличница, гордость школы, а Настя – спортсменка, мальчишкам, правда, похвалиться особо нечем было, зато они с восторгом поведали о том, что родители им купили компьютеры и как все теперь классно стало. Потом все вышли на улицу, девочки уже записали в тетрадки, как живет бабушка, сколько ей лет, как пережила войну…

И вдруг Игорь спросил: «А как же вы тут одна? Где ваши родственники?» А баба Шура только рукой махнула: «И, сынок, какие такие родственники – никого у меня уже нет на белом свете». В этот момент из сарая, рядом с которым стояли дети, послышалось жалобное мяуканье – девчонки ринулись туда и вынесли двух маленьких слепых котят, те отчаянно и жалобно плакали, беспомощно тыкаясь мордочками в руки девочек… Вот откуда – то прибежала кошка, вьюном закружилась вокруг детей, замяукала жалобно – тоскливо. Этого баба Шура вынести не могла. Она забрала у Насти и Тани котят и понесла их назад в сараюшку, кошка шмыгнула за ней…

Во дворе стало тихо, и тогда старший мальчик, тринадцатилетний Олег, сказал, в раздумье глядя себе под ноги: «А должно быть, пенсия у нее аховская, вон ей сколько уже лет, и для кого это она деньги копит, если у нее никого нет, наверно, под подушкой прячет». «Ребята, что вы делаете!» – крикнула Настя, но мальчишки на нее прикрикнули, и она замолчала. Игорь деловито закрыл на засов сараюшку и махнул рукой, чтобы остальные шли за ним.

В домике дети перерыли все: сбросили с кровати подушки, перевернули диван, вытащили ящики комода, а деньги – три тысячи рублей – нашли под клеенкой на кухонном столе, Игорь разочарованно протянул: «Фигня это, а не деньги, да мой отец, когда идет в магазин, меньше двух тысяч за один раз не тратит. Где-то у бабули еще есть захоронки». Но девчонки уже выбежали из домишки, вылетели пулей со двора, сели на велосипеды… Мальчишки еле догнали их. К деньгам Настя и Таня не притронулись больше, все отдали Игорю и Олегу и так же продолжали ходить в школу, такие чистенькие, ухоженные, правильные девочки.

А бабу Шуру нашли в сараюшке через несколько дней мертвой, почтальонка и забила тревогу. Не понятно было, отчего умерла она, засов этот, если поднатужиться, можно было выбить, но то ли силы у старушки были уже не те, то ли коварству детишек так изумилась она, то ли была еще какая причина, только никто доискиваться до причин не стал – не было признаков насильственной смерти. Вспомнил один из фермеров, что видел детские велосипеды у забора, даже в школе узнали, кто именно из детей был в гостях у бабы Шуры, только дальше расспросов дело не пошло. Выяснилось, что Игорь был сыном бизнесмена со связями. С детьми побеседовали строго, мальчишек даже дома выпороли, и родители запретили с кем – либо об этом разговаривать.

Бабу Шуру похоронили скромно, даже толком не помянули. А почтальонка после этого случая отказалась наотрез сюда почту носить. Тоже не велика беда: почту теперь подвозят, так фермер распорядился, тот, который часовенку построил.

Месяца через три в деревню приехали корреспонденты центральной газеты, оказалось, что почти тридцать лет баба Шура большую часть своей пенсии через почтальонку переводила на счет специнтерната для лежачих детишек, и находился-то этот интернат всего – то в каких – то пятистах километрах от деревеньки. И еще выяснилось, что в годы войны снаряд угодил в ее дом, она в это время корову доила в сарае, погибли и сестры, и мать, на брата и отца похоронки пришли в конце войны. А этот домишко ей достался по наследству от умершей тетки. В годы войны она много работала, тогда женщины всю мужскую работу выполняли, тяжести приходилось поднимать, вот деток и не было, муж после контузии прожил недолго.

А в школьном музее теперь оформили стенд, рассказывающий о судьбе скромной труженицы, героической женщины Александры Ивановны Захаренко. Фермер же, Иван Алексеевич, установил на могиле бабы Шуры маленькое надгробие, так что среди многих могилок, за которыми она ухаживала, хоть одна есть именная. И ничего вроде бы в округе не изменилось, хотя нет, вспомнила: Таня победила в районной олимпиаде по русскому языку, написала грамотное, проникновенное сочинение о милосердии – его напечатали в газете…

И вот еще… фермер прислал рабочих, и те почистили кладбище, теперь оно не запущенное, не заросшее, а какое-то человеческое… что ли, хотя можно ли так говорить о погосте – уж не знаю… Только могилки теперь ухоженные, и везде, где можно, написано, кто где покоится в этой земле.

Все будет чики – пуки!

Говорят, что у каждого человека есть своя жизненная тропка, по которой он худо-бедно двигается, шагает твердо, уверенно, а, может быть, ползет, задыхаясь от удушья. Тропа, конечно, бывает разной, и никто не застрахован от падения и ушибов, от ошибок ценою в извинение, в потерю здоровья или ценою в жизнь. Такой вот расклад получается. Вот об этом Санька постоянно и думал долгими ночами, когда прокручивал мысленно свою непутевую жизнь, как кинопленку. И почему у других все так складно выходит? Вот ведь одноклассник Мишка Порыцаев звезд в школе с неба не хватал, а подишь ты, коммерсант, черт его дери, сопля… Драться никогда не умел, за себя постоять не мог, а теперь первый человек в их захудалом долбанном городишке. Машина у него как танк, а дворец? И жена – просто модель! Чего она в Мишке-то нашла? Росточком – тьфу ты, сморчок, да и только, а теперь такой важный, толстый, чистый колобок. Но катится этот колобок по своей жизненной тропке как-то так удачно, плавно, дорога у него ровная, без колдобин.

У-у, как ненавидел Санька Мишку, хотя, если уж начистоту, то Мишка даже помогал ему, по крайней мере не кичился ни богатством, ни нынешним положением в городе. Все это так, но именно поэтому его Санька больше всего и ненавидел. А что у Саньки? Юлька, первая в городе красавица, после трех лет семейной жизни бросила его и уехала в столицу, где вскорости очень удачно определилась. Планы-то у Саньки были огромные – куда там!.. Аттестат был хороший – маман подсуетилась, если бы кто из одноклассников увидел тот аттестат, ахнул: там одни пятерочки и четверочки, хотя учился Санька не ахти как, зато поступил в престижный вуз. Тут уж подсуетился батя – у него связи в универе, опять же на лапу дал кому надо, все схвачено было. Правда, учеба сразу как-то не заладилась… Но родители для единственного сына сделали все, что могли… А деньги в этой бандитской стране могут многое.

Санька в армии, в отличие от Мишки, не служил. Нашли дурака – долг родине отдавать. Ничего он никому не должен! Какой родине? Это все училка по литературе распиналась про патриотизм, а сама в одной юбке по полгода ходила, вечно сумками дурацкими с тетрадями обвешана… С таким пафосом стихи читала! Призывала быть честными, милосердными, а у самой глаза как у побитой собаки, и муж от нее сбежал, наверно, не вынес учительского напряга. Распиналась дура в своей школе: «Деточки, перед вами весь мир, дерзайте!» А чего ж сама – то не дерзала? Просидела в этой школе, состарилась раньше времени, злая стала…

И чего он школу эту дурацкую вспомнил? И нужна ему эта училка? А вот как назло, как ему в чем-то не повезет, так и вспоминаются ее елейные словечки: « Детки, жить надо по совести». Да пошла бы она со своей совестью: первое, что он сделал, когда окончил школу и получил аттестат, так это сжег все тетради, которые она так тщательно и придирчиво проверяла. Вот уже двенадцать лет, как он не заходил в школу, не приходил ни на один вечер встречи выпускников. Видеть никого не желает! Тошнит и от школы, и от учителей, пропахших нафталином!

А все начиналось так славно! Университет кое-как добил, практически не появляясь на занятиях. Но все было чики – пуки! Жил на широкую ногу в большом городе, квартиру родители купили любимому чаду. Ох, и погулял он тогда! Хорошее было время! Сколько попили с друзьями! А сколько девчат перебывало в его постели!.. Первый облом случился, когда его привлекли за наркоту – да было бы за что! так, баловались… Он прошел просто свидетелем – батя отмазал, но в ухо Саньке врезал, несмотря на то, что сыну уже было за двадцать.

Пришлось в спешном порядке возвращаться в родной городишко, начинать заниматься каким-нибудь делом. Отец куда только ни пристраивал Саньку – все у него не ладилось. Ну, не везло ему: начальники – сволочи, а работать Санька не привык. Потом батька взял его в свой бизнес, тут тоже как-то не заладилось. Вот пить он бросил после того, как чуть не насмерть задавил женщину – все обошлось, но он струхнул тогда капитально: ужасный визг тормозов и… думал, что у самого сердце остановится. Но обошлось. У тетки той ушибы были сильные, но маман организовала лечение, путевочку в санаторий, деньжат тетке подкинула, и все чики – пуки.

А потом Санька влюбился, втрескался капитально, напрочь… Что интересно – Юлька была его одноклассницей, все годы, что они вместе учились, он никогда не обращал на нее внимания, мало того… просто недолюбливал, потому что училась она на отлично, вот была вся такая аккуратненькая, правильная… На классных собраниях вечно критиковала Саньку и за учебу, и за поведение…

Но именно эта девушка и перевернула всю его жизнь. Раньше они никогда не симпатизировали друг другу. Как же, отличница, гордячка и задавака! Она не жаловала его своим вниманием. А после института Юлька приехала работать в родной город. Это было несколько лет назад. При редких встречах дальше дежурного «привет» дело не шло.

А однажды тропинки их жизненные пересеклись-таки. В ресторане было шумно, весело, Санька с компанией отмечал свое 25-летие. Гуляли широко, комфортно, спиртное лилось рекой, много танцевали, шутили, смеялись… Он заметил в конце зала знакомых девчат-одноклассниц. Они чинно и благородно пили кофе, о чем-то оживленно беседуя, не обращая внимания на окружающее празднество. Вообще, Санька поначалу хотел пригласить девчат к своему столику, потом передумал… хотел просто подойти и угостить бывших одноклассниц шампанским… но и от этой мысли отказался. Как вдруг заметил, что от соседнего столика в сторону девчат, пошатываясь, пошел местный Казанова неопределенных лет. Он пригласил Юльку танцевать. Как же! Пойдет она танцевать с пьяным!.. Так и получилось. Гордо плечиками повела, фыркнула и отрицательно кивнула головой.

Казанова прилюдного позора не стерпел и грязно выругался. Нет, вот этого простить ему Санька не мог. Все что угодно мог стерпеть, но только не оскорбления этой девчонки, которой гордилась школа, в которую тайно были влюблены почти все мальчики их бывшего 11-А класса.

Санька давно заметил за собой такую странную особенность – умение мысленно сгруппироваться и совершить поступок. Э, да что там вспоминать – он заставил пьяного донжуана так же прилюдно извиниться перед Юлькой. О, это была еще та сцена!..

Юлька сломала его, приступом ее взять не получалось. Ухаживал долго, красиво, дорого ухаживал, такие подарки дарил… После свадьбы, на которой гуляло все начальство города и батькины крутые друзья, въехали они с Юлькой в подаренный дом. Когда Юлька была на третьем месяце беременности, он избил ее. Поругались, поскандалили, а ей бы помолчать, так нет – вещи стала собирать, обозвала его тунеядцем, сидящим на шее у родителей, и крапивой на заброшенном поле… Он и врезал ей. Синяк разлился по лицу страшный. У Юльки истерика, выкидыш. Тьфу ты, черт, слово какое дурацкое – выкидыш! А потом Юлька наотрез отказалась беременеть, все предохранялась. Три года они промучились, когда однажды он пришел домой, а на столе записка: «Да пошел ты!..» Надо же, интеллигентная была девочка, отличница, экономист по образованию, красавица… и вдруг такие слова.

Ох, как стыдно и больно было тогда Саньке! Перед дружбанами стыдно. Ничего Юлька с собой не взяла – гордая! А Мишке-заразе повезло с женой. Ему, вообще, везет: троих пацанов родила ему Наташка. Дети такие чистенькие, ухоженные, воспитанные… Санька был у Мишки как-то в гостях. Все прямо так чинно и благородно. Да нет, он не завидует, но злость все ж есть. Чем он, Санька, хуже Мишки? Тот теперь еще и депутат. Уважаемый человек в городе. А Саньке патологически не везет. Открыл при помощи бати свою строительную фирму. Вроде бы и коллектив неплохой подобрался, но что-то застопорилось с заказами, с тендерами… Хватки у Саньки не было. Это так батя считает.

Живет Санька не с родителями, а в том же доме, где начиналась его неудачная семейная жизнь. Были еще у него попытки обрести семейное счастье, но все какие – то неудачные. С Юлькой сравнивал, и это сравнение, эту конкуренцию не выдерживали другие бабы. Вот ведь, зараза, как он прикипел к ней. Ему бы тогда броситься разыскивать ее, может, и удалось бы вернуть назад: ведь любила же она, когда замуж выходила! А он тоже в позу стал. Юльку потерял окончательно.

В доме красиво, вроде уютно, мать постаралась, чтобы у сынка все было чики – пуки… А как-то неуютно на душе у Саньки, одиноко. А тут еще Мишка-поганец предложил ему, своему однокласснику, стать крестным отцом у младшего сына… Мишка этот как укор Саньке. Родители у него алкаши были, сам Мишка в школе вечно голодный ходил, в столовке Санька отдавал ему свою порцию и отворачивался – ну не мог он спокойно смотреть, как давится Мишка, заглатывая пшенку с котлетой. Его в школе обижали, мелкий был ростом, драться совсем не умел, а Саньке жалко его было, приходилось заступаться, потому что батька как-то рассказал, что Мишка в раннем детстве серьезно болел, врачи уже отчаялись вылечить его, и он, батя, помог тогда с лечением. У Мишкиных пьющих родителей денег на здоровье сына не было.

Вообще, Санька знал за своим отцом слабость: тот был жалостливый, людям часто помогал, хотя мать и пилила его за это, она была посуровее в этом отношении. А батя, при всей его жесткости, имел сердце – так о нем говорила бабушка. Его уважали в городе. Батя очень переживал, что у его непутевого сына все наперекосяк выходит, что деньги, которыми он оплачивает очередные наполеоновские планы сына, идут прахом. Строительная фирма разваливается на глазах, люди стали уходить в фирму конкурентов. И вот Санька уже который день не в себе, все о жизни думает и сам себе удивляется: это когда ж такое было, чтобы его мысли такие посещали, прямо философские, черт возьми, все Санька мучается над вопросом, почему ему не везет…

А что это говорил вчера ему отец? Но сын не слушал, так как горько напился после пятилетнего зарока. Он на больную голову все пытался поймать нить разговора с отцом… Что же он говорил?.. О, вспомнил! Отец видел училку в поликлинике, ему не понравился ее вид, сказал, что она серьезно больна, а от ее бывших коллег узнал, что те собирают ей деньги на операцию, да и не факт еще, что эта операция поможет.

И зачем он сказал это сыну? Ведь знал, сколько крови она попила у Саньки! Постоянно названивала родителям, жаловалась, оставляла после уроков, заставляла переписывать классную работу… Эти дурацкие нравоучения, советы, а теперь вот заболела, и спровадили ее из школы вместе с советскими лозунгами о долге, чести, совести, вот еще вместе с ее патриотизмом. Эх, каждый только за свою шкуру и печется, а она застряла где-то на рубеже веков. Он еще в прошлом году слышал, что у нее не складывались отношения с директором: все лезла, наверно, с своими советами, правдоискательница… Наверно, не только учеников, но и коллег своих достала! Дура! Ох, как он сейчас был зол на нее! Сколько лет прошло, обида детская так и осталась. А вот Юлька ее боготворила – как же, отличница! В гости к ней домой ходила, они часами могли общаться. Он потом, кстати, узнал, что училка отъезд Юльки не одобрила, говорят, что сказала, мол, поломают судьбы оба себе, так как такая любовь шрамы на всю жизнь оставляет. Ну, не знает Санька, как там у его бывшей, поговаривают, что счастлива, вроде замужем, а вот только у него без нее стежка эта самая, судьбы тропиночка, все с ямками да изгибами – муторно на душе, иногда завыл бы с тоски. Баб кругом полно, дом, машина, а в доме том Юльки нет…

Он вспомнил некстати, что постоянно сравнивал Юльку с училкой – ну, просто рок какой-то! В дневнике у него каждую неделю эти дурацкие тупые записи: «Не учил, не готов к уроку, сорвал урок». У, как батя кипел! Стыдно за сынка было, а вот маман поддерживала сына, тоже не любила школу, даже на выпускной вечер они с отцом не пришли: мать категорически отказалась, а отцу одному идти вроде как и неудобно.

Ночь, кажется, подошла к концу – за окном порозовел рассвет… Санька обратил внимание, что за несколько часов выкурил почти пачку сигарет – это уже перебор! Чего это он так расклеился?! Подумаешь, кругом придурки! Будет и на его улице праздник! Обязательно будет…

Звонок разбудил Михаила, который поспешил с телефоном в прихожую, чтобы не тревожить жену и детей:

– Да. Кто это? Ты, Александр? Что-то случилось?

– Ты извини, что рано звоню, но у Риммы Васильевны, ну, у нашей Риммочки, у нее диагноз нехороший. Что-то там учительство собирает… В общем, через часок подъезжай ко мне, обмозгуем, что делать. У моего отца в онкоцентре связи есть. Ей обязательно надо помочь, а то она загнется – ты же знаешь, она никогда свое здоровье не берегла. Отец мой сказал, что видел ее —маленькая, сгорбленная, как старушонка, так ей ведь нет еще и шестидесяти – оно, конечно, такая болячка кого хочешь согнет… Подъезжай, мы должны помочь! Все у нее будет чики – пуки!..

Санька почувствовал какой-то неожиданный прилив сил, настроение улучшалось, хотелось что-то делать, с кем-то говорить… Он вдруг решился позвонить той, которую любил, но отчаянно боялся услышать ее недовольный голос, понимая, что она навряд ли захочет разговаривать с ним…

– Кто это? Кто это? Не молчите!

– Это я, Юлька…

– Саша, ты? Что-то случилось? У моих родителей что-то не так? Да? Они вчера не звонили мне!

– У них все в порядке! Тут это… такое дело… Римма Васильевна заболела, ну …я решил позвонить тебе… Извини, что побеспокоил.

– Все нормально, спасибо, что сообщил, я приеду, обязательно приеду, а вы с Мишкой ее одну в беде не оставляйте – я же понимаю, что если ты позвонил, то у нее серьезный диагноз! А как ты живешь?

– Хорошо живу: все у меня чики – пуки! А что мне… это ты у нас семейный человек, а я без тебя как крапива на заброшенном поле – помню, как ты обо мне именно так сказала!

– А ты, оказывается, злопамятный… Только я не замужем!

И все, она отключилась, наступила напряженная тишина, Саньке показалось, что он не только оглох, но и потерял дар речи, и почему-то стало трудно дышать – он рванул ворот рубашки… Юлька! Юлька! Юлька!..

Странная инфекция

Сашка смотрит на спящего сына, прислушиваясь к его ровному, безмятежному дыханию, потом привычным жестом быстро крестит. Ночью это можно делать не украдкой. Да нет, она вроде бы и неверующая…. Но это неверие относительное. А, может быть, просто русская привычка, такая же, как не вставать утром с левой ноги, не переходить дорогу, если встретишь чёрную кошку…. Ну, а осененный крест – это душевное успокоение, своего рода бальзам для вечно напряженного женского сердца, которое от страха перед житейскими передрягами вечно колотится, как заячий хвост.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3