Сейф за картиной Коровина

Дайнека вежливо поздоровалась, заглядывая в темноту коридора. «Он» был дома. Меховая шапка, какие обычно носят зимой мужчины, лежала на стуле в прихожей.

– Знакомься, это Лариса, – сказала мама и замерла в ожидании ответа дочери.

– Очень приятно, меня зовут Людмила, – вежливо отозвалась Дайнека, назвав свое настоящее, такое же, как у мамы, имя (Дайнекой, или Дыней, ее, любя, называли близкие).

Втроем, они прошли на кухню, и Лариса засуетилась, согревая чай и накладывая варенье в вазочку. Мама накрывала на стол, а Дайнека вглядывалась в дверной проем, ожидая, когда придет человек, который разрушил ее жизнь.

Разговор за чаем не складывался. Лариса все время шутила, но никто не смеялся, а мама все больше терялась и наконец заплакала, прижав ладони к лицу.

Лариса резко встала, обронив:

– Думаю, вам надо поговорить.

И решительно направилась к выходу. Отняв руки от лица, мама с тревогой смотрела ей в спину.

– Подожди, ладно? Я провожу, – сказала она дочери и устремилась вслед за Ларисой в прихожую.

Лариса надела куртку и, протянув руку, взяла шапку, лежавшую на стуле. Она как-то по-особенному обняла маму и вышла, закрыв за собой дверь.

Дайнека ощутила, как под ней закачался пол этой ненавистной квартиры. Она почувствовала себя уничтоженной и одураченной одновременно. Теперь стало ясно, почему отец выразился так дипломатично. Тот другой никогда не выйдет из соседней комнаты.

«Другой человек» – это Лариса.

Их переезд в Москву тоже был бегством. Они с отцом бежали от своего одиночества и от прошлого, которое навсегда осталось в Красноярске. Спустя много лет Дайнека признала, что это было единственно верное решение, которое устраивало всех. В одном городе с мамой, пусть даже таком большом, как Красноярск, ей было трудно удержаться от того, чтобы не бегать к ее дому.

В чужом дворе под мамиными окнами Дайнека прожила целую жизнь, страдая от ревности и одиночества, но никогда больше не переступала порога ее квартиры. Много раз она тайком наблюдала за матерью. Иногда та проходила мимо вместе с Ларисой. Но чаще видела ее в окне, и было больно мириться с тем, что маме так хорошо в этих чужих стенах.

Однажды Дайнека столкнулась в этом дворе с отцом, который стоял за деревом и глядел в те же окна. Заметив ее, он растерялся. Потом крепко прижал к себе и прошептал:

– Милая моя… Мы уедем отсюда. Мы уедем…

Первый вопрос, который задали в московской школе: «Как там на Колыме?» – навсегда запомнился Дайнеке.

Не было ничего удивительного в том, что местные острословы знали о ее родине не больше, чем школьники из Нью-Йорка. Она быстро поняла, ей не обязательно объяснять, что Красноярск – вовсе не Колыма. На это всем было наплевать, как наплевать на все, что дальше Урала. Она гордилась тем, что родилась и выросла в Сибири.

Но гордилась молча.

Привыкание к новой школе осложнялось необходимостью касаться больной темы. Отвечая на вопросы о семье и стараясь выглядеть невозмутимой, Дайнека коротко излагала легенду о банальном разводе родителей. Правда, с каждым разом делать это становилось все легче. Труднее было примириться с колкостями сверстниц по поводу ее сибирского диалекта.

– Ты только послушай, – говорила девочка из ее класса, – как она «окает» и «чёкает»!

– А чего ты хотела? – отвечала другая. – Ты же знаешь, откуда она приехала…

Репутация безнадежной провинциалки, казалось, приклеилась к ней намертво.

В первые годы Дайнека много путешествовала вместе с отцом. Места, где они мечтали побывать, живя в Сибири, теперь оказались удивительно доступны и близки. Проехав чуть больше суток, можно было купаться в море, а на выходные уехать в Питер.

Поначалу это было удивительным, и они вовсю пользовались новыми возможностями. Но постепенно у отца появились свои, не связанные с дочерью, интересы, и они стали реже бывать вместе. Потом он купил дачу, и в их жизнь вошла Настя.

По паспорту Настя-Здрастя была немкой, что было предметом ее особенной гордости и предъявлялось повсюду, как если бы это являлось личной заслугой или чем-то, подтверждающим ее исключительность.

Отец Насти, Николай Иванович Грэмб, был поволжским немцем, одним из тех, кто уже ни языка предков не знал, ни традиций. Но как только появилась возможность, Николай Иванович вслед за уехавшим братом засобирался в Германию, по настоянию и под руководством своей жены Серафимы Петровны, которая казалась большей немкой, чем ее муж.

Оформление документов затягивалось, и Серафима Петровна, поддавшись чемоданному настроению, приняла решение перебраться в Москву – поближе к долгожданному Дойчланду. В арендованной столичной квартире, где временно обосновалась их семья, проснувшись как-то утром, Николай Иванович закурил последнюю папиросу и упал замертво.

Все планы Серафимы Петровны были разрушены. Они уже никуда не уезжали, поскольку сама Серафима Петровна не могла претендовать на обретение новой родины. Отпускать дочь одну несостоявшаяся фрау Грэмб категорически отказалась.

На деньги, которые должны были поддержать экономику Германии, купили комнату в коммуналке неподалеку от Белорусского вокзала. Комната была большая, но на первом этаже старого дома. Одна из стен соседствовала с мусоропроводом, и потому постоянными жителями комнаты (помимо Серафимы Петровны и Насти) по праву могли считаться откормленные на дармовщине крысы. По ночам было слышно, как они возятся под сухой штукатуркой стены или бессовестно перебегают по полу к дыре, ведущей на кухню.

В квартире обитали еще три семьи. Одной из них была «чистоплотная семья из Таджикистана». В общем коридоре целыми днями бегала орава детей – примерно одного роста, возраста и одной национальности. Кроме них были еще мама Лола и папа Фарид. Вся эта семья ютилась в одной комнате.

Рассматривая данные обстоятельства в совокупности, можно было бы предположить, что у Серафимы Петровны опустятся руки. Но подобный расклад был не по ней. Крушение надежд на переселение в Германию Серафима Петровна приняла мужественно. Она вообще хорошо усваивала уроки, которые преподавала действительность, и знала, что все зависит от умения влиться в хоровод жизни, по возможности попадая в такт. И если ты, случайно или намеренно, наступаешь на чьи-то ноги, твое собственное пространство значительно расширяется…

Серафима Петровна взялась за дело. Как она и хотела, постепенно все обустроилось. Сначала дети исчезли из коридора, а потом вместе с мамой Лолой и папой Фаридом отбыли на историческую родину, в Таджикистан. Каким-то необъяснимым образом выяснилось, что проживали они в Москве без соответствующего оформления.

Серафима Петровна безутешно повторяла, прощаясь с отъезжающими:

– Нам так вас будет не хватать…

Крысы, по ночам выходившие на водопой, тоже исчезли. Им трудно было противостоять напору Серафимы Петровны.

В комнате появилась добротная мебель. Настя поступила в колледж (попросту говоря, в ПТУ). Жизнь продолжалась.

Именно сюда, в эту комнату, однажды пришла Дайнека вместе с отцом в гости к его невесте. Они сидели за круглым столом, накрытым льняной скатертью и уставленным угощением. Настя и ее мама рекламировали свою стряпню, о чем-то рассказывали и смеялись. Дайнека с отцом ели, слушали и молчали.

– Я всегда говорю Настене, учи немецкий язык, – с достоинством рассуждала Серафима Петровна. – Я ей говорю: зитцен, пусть привыкает. Или, например, шпрехен, говорю я ей…

Видимо, их уроки немецкого языка так и проходили, и Серафиму Петровну не смущал тот факт, что сама она немецкого языка не знала. Ей мечталось, что когда-нибудь с помощью этого немолодого человека, сидящего за ее столом, они вместе с дочерью обустроят свою жизнь подобающим образом.

Так и случилось.

– Я хотел поговорить с тобой… – С этими словами однажды Вячеслав Алексеевич вошел в комнату дочери.

– Ты уходишь к ней? – не оборачиваясь, спросила Дайнека.

– Это серьезный разговор, прошу тебя, отвлекись…

– Я делаю уроки.

– Людмила!

Она поднялась со стула и встала напротив него:

– Ну?

И тут произошло то, чего Дайнека совсем не ожидала: отец растерялся. Он вдруг обнял ее за плечи, подвел назад к письменному столу, едва ли не силой усаживая на место:

– Прости меня. Не стану тебе мешать.

– Папа, – заговорила Дайнека, сдерживая слезы жалости к себе и к нему, – никто ни в чем не виноват. Я все понимаю… Только боюсь, что ты тоже бросишь меня. Скажи, что этого не случится – и тогда можешь уходить к ней.

Вячеслав Алексеевич склонился к дочери и, прижав ее голову к себе, горячо зашептал:

– Девочка моя, что ты говоришь?! Как я могу оставить тебя?! Речь совсем не о том. Я все обдумал: ты переедешь на дачу, и мы будем жить все вместе. Или, если хочешь, Настя с Серафимой Петровной переберутся сюда, и у нас снова будет семья. Я хочу, чтобы мы все были счастливы! Тебе трудно меня понять… Мне пятьдесят, годы уходят – и мне страшно. А рядом с Настей я чувствую, что живу. Понимаешь? Да что я… – Отец махнул рукой и вышел из комнаты.

– Я понимаю, папа! Я все понимаю! – закричала Дайнека и побежала за ним.

Догнав его в коридоре, она крепко прижалась и быстро заговорила:

– Делай, как решил. Только позволь мне пожить здесь, пока не закончатся выпускные экзамены.

Вслед за выпускными экзаменами начались вступительные, и переезд снова отложили. А когда Дайнека поступила в университет, о ее переезде на дачу уже никто и не заводил речи.

С Ниной Дайнека познакомилась задолго до появления в ее жизни Насти-Здрасти – сразу, как только они с отцом переехали из Красноярска в московскую квартиру.

В первый же день Вячеслав Алексеевич отпустил дочь гулять с новой подругой, и Нина стала для Дайнеки проводником в новый мир, кем-то вроде столичного жителя, который помог растерянному провинциалу перейти через улицу. Благодаря ей Дайнека узнала и полюбила Москву. Она навсегда запомнила, как, широко распахнув руки, Нина прокричала:

– Дарю тебе Арбат!

Подруги стояли посреди шумной улицы, похожей на маленький базар. Где-то рядом, в толпе, звучала живая музыка, какой Дайнека никогда не слышала раньше. Отныне все казалось праздником. Она была уверена, что теперь-то и начинается ее главная и настоящая жизнь. Наконец отступила тоска, исчезли обида и растерянность, и больше не было ощущения, что ты чему-то изменил или кого-то предал…

Потом обе девушки сидели на стульчиках посреди мостовой. Художник, рисовавший портрет Дайнеки, оказался халтурщиком. А вот другой, хотя и был пьян, рисовал мастерски. Он был красив особенной, туберкулезной, красотой, которая быстро исчезает, превращая своего обладателя в иссохшую мумию. Его рука уверенно и красиво порхала из одного угла бумажного листа в другой. Под обычный алкогольный треп художник изобразил Нину с такой точностью, что та, увидев портрет, замешкалась, а потом наклонилась и поцеловала его в голову. «Туберкулезник» поднял глаза… и не взял денег.

С тех пор прошло восемь лет, а Нинин портрет, подаренный ею, до сих пор висел в Дайнекиной комнате.

Нина была старше на два года и уже училась в университете, когда пришла пора определяться Дайнеке. На последнем родительском собрании учительница английского языка сказала Вячеславу Алексеевичу, что его дочери ни за что не поступить в университет без репетитора. Обладая бесспорными способностями к языку, Дайнека говорила на неопределенном диалекте, затрудняющем перевод. Английский в красноярской школе преподавала учительница по фамилии Золотая, но ее преподавание было «деревянным».

Очень скоро нашелся репетитор – заслуженный, пожилой, с профессорским званием, имеющий к тому же фамилию Натансон.

Вячеслав Алексеевич был доволен. Ему казалось, что и звания, и фамилия послужат гарантией поступления дочери в университет.

Оказавшись в профессорском доме, Дайнека тут же была усажена на кожаный диван в гостиной. Она осмотрелась и потыкала пальцем в светлую диванную обивку, проверяя ее на подлинность.

– Деточка, уберите пальчик, вы можете разорвать кожу, – пропела елейным голосом хозяйка дома с седыми букольками.

Она принесла чай, который должен был скрасить минуты ожидания. Проникнувшись глубочайшим уважением к профессору, Дайнека с наивным рвением явилась на пятнадцать минут раньше, несмотря на строжайшее наставление приходить точно в назначенное время. И это была еще одна провинциальная привычка, от которой ей предстояло избавиться.

Дайнека сидела в просторной комнате, уставленной дорогой мебелью, со множеством красивых антикварных вещиц. Паркетный пол был застлан огромным ковром с кистями. По углам стояли высокие китайские вазы.

Как только хозяин дома освободился, они прошли в его кабинет. Для начала Яков Абрамович въедливо проэкзаменовал Дайнеку, потом с жалостью посмотрел на нее и вынес приговор, грассируя:

– Дело дрянь!

То, как он объяснял, учил и натаскивал, не поддавалось никакому описанию. Понимая, что поступление в университет теперь неизбежно, Дайнека усердно занималась.

И все было бы хорошо, если бы не одно тревожное обстоятельство.

На первом же занятии Яков Абрамович, проверяя диктант, склонился и как бы невзначай прижался к ней. Дайнека поежилась, но не придала этому значения. Уже через три занятия педагог, опять-таки совершенно случайно, жестикулируя, коснулся ее груди.

Девушка была в смятении. Не смея подумать, что профессор делал это умышленно, пыталась всему найти объяснение и не находила его.

Окончательную жирную точку в сомнениях поставила рука преподавателя, запущенная под ее юбку. С ровесником она бы, не задумываясь, рассчиталась за хамство. Но с профессором, стариком…

– Яков Абрамович, пожалуйста, не надо, – жалобно попросила Дайнека.

– Деточка, миленькая, а я ничего особенного и не делаю. Вы такая хорошенькая, что выше моих сил не обращать на это внимания.

Дайнека не знала, как ей быть и к кому обратиться за помощью. Рассказать обо всем отцу было стыдно. Не хотелось его провоцировать на расправу с профессором-педофилом. Получалось, что и посоветоваться-то не с кем.

С каждым последующим уроком профессорские домогательства набирали силу, а фантазии заходили все дальше. Девушка молча сопротивлялась, а когда выходила из кабинета, профессорская жена в седых букольках понимающе улыбалась.

В конце концов действия репетитора стали еще решительней: он попытался завалить ученицу на кушетку. С трудом отбившись, Дайнека решила, что дальше так продолжаться не может. Ощущение безысходности перерастало в депрессию.

Однажды, стоя на балконе, Дайнека смотрела вниз и думала: «Шагнуть – и все закончится». Нина схватила подругу за шиворот.

– Что с тобой? – испуганно спросила она. – Случилось что-нибудь? Я же вижу, случилось… Колись!

Дайнека разрыдалась. Захлебываясь и глотая слова, открыла ей страшную тайну. Никогда больше она не видела Нину такой разъяренной.

В тот же вечер подруги подкараулили Якова Абрамовича во дворе и применили к нему воспитательные меры. Профессор, как мог, прикрывался руками, а Нина била его сумкой по плечам и по спине, приговаривая:

– Будешь еще приставать, хрен старый, будешь? Молоденькую тебе захотелось… Вот тебе, вот тебе молоденькая, козел!

Назавтра, когда Дайнека пришла на занятия, Яков Абрамович, не глядя в глаза, сказал:

– Знаете ли, деточка, боюсь, что нам с вами придется расстаться. Я что-то неважно чувствую себя… в последнее время. Надеюсь, вы достаточно хорошо подготовлены. Мое почтение батюшке.

В университет Дайнека поступила.

Светало.

«Нина была лучшей подругой на свете, красивой и доброй. Однако и лучших настигает злая судьба…» – Дайнека горько всхлипнула и, повернувшись на другой бок, забылась наконец глубоким сном, похожим на беспамятство.

Глава 7

Что случилось, того не воротишь

Прощание получилось недолгим. То ли график ритуального зала был напряженным, то ли сознание Дайнеки погрузилось в режим нереального времени. Она не хотела мириться с происходящим и потому видела только живые цветы и слышала абсолютную тишину.

В полупустом катафалке, где кроме матери Нины и Семена Семеновича были еще несколько незнакомых ей людей, Дайнека хотела только одного: чтобы все это скорее закончилось.

Нину похоронили на старом московском кладбище, рядом с давно умершими родственниками. Среди старинных надгробий для нее нашелся маленький клочок кладбищенской земли, выкупленный много лет назад бабушкой Эльзой Тимофеевной, которая тоже уже лежала здесь.

Когда Дайнека вернулась домой, она уснула, и ей ничего не снилось.

Сон был прерван шумом, похожим на грохот водопада.

С подоконника во все стороны разлетались холодные брызги, до самой кровати растеклась огромная лужа. Вскочив с постели, Дайнека закрыла окно и замерла, ощутив гипнотическое воздействие ливня.

После затяжной изнуряющей жары небо щедро отдавало долги, обрушив на Москву неистраченные запасы воды. Из водосточных труб вырывались мощные потоки, словно стремясь до краев наполнить гигантский каменный колодец. Воображение просчитывало скорость его наполнения, рождая фантазии, от которых удушьем сдавило горло.

Тропический ливень казался стихийным ответом на катастрофу в жизни самой Дайнеки, созвучным ее внутреннему состоянию.

Она долго стояла у окна, с тоской внимая гулкой пустоте квартиры. А когда тишину разорвал дверной звонок, вздрогнула и устремилась в прихожую.

В квартиру бодренько вбежала Тишотка, за ней вошла Аэлита Витальевна. Наглотавшаяся лекарств, мать Нины казалась заторможенной, почти равнодушной, однако и теперь не давала себе послабления – ее губы, как всегда, алели яркой помадой.

– Здравствуй, Людочка. Ты прекрасно выглядишь, и черный цвет тебе к лицу.

Дайнеку передернуло от этих слов. Слишком спокойно они были сказаны. Аэлита Витальевна опустилась в кресло, где еще недавно сидела Нина.

– Я хотела посоветоваться с тобой, Людочка. Что мне делать с собакой? Я нашла ее в квартире. – Аэлита Витальевна посмотрела на Тишотку. – Она не твоя?

– Моя, – неожиданно для себя сказала Дайнека. – Иди сюда, Тишотка…

Собака уверенно запрыгнула на диван и улеглась рядом с ней, свернувшись калачиком.

Аэлита Витальевна задумалась и, как бы вторя своим мыслям, проговорила:

– Я не знала, как живет моя дочь. Давно уже не знала… – Женщина обвела комнату глазами и, увидав карандашный портрет Нины, заплакала:

– Никогда не видела этот рисунок. Откуда он у тебя?

– Много лет назад его нарисовал один пьяный художник.

– Нина боялась жизни… – Аэлита Витальевна не отрывала взгляда от портрета дочери.

– Нина любила жизнь, – возразила Дайнека.

– Бедная моя девочка… – прошептала Аэлита Витальевна. – Я стояла у окна и ждала Семен Семеныча, когда она позвонила и сказала, что приедет. А потом вдруг закричала. Людочка, как она кричала!

Вглядываясь в плачущую Аэлиту Витальевну и пытаясь понять, что происходит, Тишотка удивленно крутила головой. Потом спрыгнула с дивана, хлопнулась на коврик и принялась чесать задней лапой за ухом.

Дайнека не знала, что сказать. Слова утешения не находились, их просто не могло быть. Аэлита Витальевна больше не смотрела ей в глаза, а, потупившись, ушла в свои мысли. Шум за стеной вернул ее в реальность. Она ожила и, видимо, вспомнила о цели своего прихода:

– Людочка, я оставлю тебе ключи. Присмотри, пожалуйста, за квартирой.

Не найдя, что еще сказать, она попрощалась. Дайнека закрыла за ней дверь.

Аэлита Витальевна вошла в квартиру Нины.

– Литочка, детка, где ты была? – спросил Семен Семеныч.

– К соседям ходила, отдала Людочке ключи. Попросила приглядывать за квартирой.

– Глупо отдавать ключи чужому человеку, – сказал Семен Семеныч.

– Людочка не чужая, – ответила Аэлита Витальевна тусклым голосом. – Сема, а что ты делаешь?

Семен Семеныч, стоя на стремянке, рылся в антресолях.

– Ничего особенного, как видишь. Квартира старая, вдруг чего завалялось? Здесь столько всего накопилось… Квартиру нужно продавать.

– О чем ты, Сема-а-а-а-а… – Аэлита Витальевна опустилась на стул. – Нину убили, ты понимаешь? Нину уби-и-и-ли-и! – Она заплакала, почти завыла.

– Что случилось, того не воротишь, – деловито проговорил Семен Семеныч. – Не плачь, Литочка, не плачь.

Пол дрогнул от упавшего свертка, по коридору разлетелась пыль. Семен Семеныч прицелился и с невероятной ловкостью кинул пакет. Потом коробку и снова пакет.

Всякий раз, когда Семен Семеныч что-то сбрасывал с антресолей, Аэлита Витальевна испуганно вздрагивала. Из комнаты сквозь шум послышался телефонный звонок. Она подошла к аппарату, медленно подняла трубку:

– Да…

– Пригласите, пожалуйста, Нину.

– Ее больше нет.

– Простите, кажется, я ошибся номером.

– Вы не ошиблись, Нины больше нет…

Сзади и сбоку незаметно вынырнул Семен Семеныч:

– Ты должна довериться мне, я обо всем позабочусь.

Он поцеловал ее в висок и мягко прошелся по комнате. Прильнув к буфетному стеклу, спросил:

– Литочка, как ты думаешь, сколько вон та статуэточка стоит?

Не услышав ответа, мечтательно прошептал:

– Не де-е-ешево, однако.

И улыбнулся счастливой улыбкой.

Тишотка ела вареники. Ела, как в последний раз, волнуясь и вздрагивая. Дайнека сидела на корточках и приговаривала:

– Не торопись, не торопись. Ты, оказывается, тоже любишь вареники. У нас много общего.

Она поглаживала собаку по голове, а та недоверчиво ворчала, подкидывала очередной кусок, тут же его заглатывала и хваталась за другой. Худая слабая шейка трогательно вытягивалась. Вареники на тарелке таяли.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.