Любовные проказы и шалости

Степан делает какие-то распоряжения своему напарнику, а сам достает из нагрудного кармана куртки сигареты и идет к сторожке под тем предлогом, что ему надобно прикурить у кого-нибудь из приятелей. А заодно и узнать, из-за чего здесь сыр-бор разыгрывается…

Подходит.

– Дай-ка зажигалку, моя что-то отсырела… – обращается он к одному из мужиков, тому, что первым окликал его.

Закуривает.

– Ну, рассказывай, что тут у вас за публичный дом? – шутливо произносит Степан, обращаясь к мужику…

– Танька тут любовный концерт устроила, пару хвостов – и она твоя… – поясняет приятель.

– Ты уж, небось, отметился? – с ехидством спрашивает Степан.

– Я? Да ну!

– А че тут околачиваешься?

– Так, подурковать, еще рано на тонь идтить, грят, рыбинспекция счас шерстит…

– А сам бы, небось не против?

– Я? Да вот стою, кумекаю…

– А че кумекать-то? – сплевывает Степан. – Еще заразы понацепляешь, – с сомнением добавляет он.

– Не, тут не боись! Танька баба чистая, у нее все чин чинарем! С этими… с презервативами!

– Ну и что? Подумаешь! Резинка она резинка и есть, как пить дать какая-нибудь дрянь сквозь ее просочится!

– Ну, кто не рискует, тот не пьет шампанского! – пожимает плечами приятель. – Как хошь… А если Таньку не хошь, так одолжи пару «хвостов» Гаврилычу, вон он по берегу бегает, ищет, кто бы ему в долг дал пару хвостов.

– Пусть купит, – говорит Степан.

– Денег, говорит, счас нету, пенсия у его послезавтра… Вон, бедняга, мечется, приспичило ему бабу на старости лет…

– Седина в голову, а бес в ребро… – со смешком прибавляет кто-то из мужиков.

И опять следует взрыв смеха.

Гаврилыч – это сторож, старик лет семидесяти, заступивший на дежурство часа два назад. Видно, как в свете прожектора седой старик в камуфляжной робе перебегает от лодки к лодке, задерживаясь возле каждой из них какое-то время.

– Счас сюда примчится… Как пить дать! Там еще на тонь никто не ходил, он рыбы не найдет!!

На крыльцо выходит Танька – крепкая, дочерна загорелая бабенка лет тридцати, прижившая двоих детей от разных сожителей. Она из местных жителей, из ближайшей к лодочной стоянке слободки Комаровки. Добывать на пропитание таким способом – ее ремесло.

– Ну что, есть желающие? – спрашивает она. – Ну, смелее, пока я добрая!

– Счас Гаврилыч одолжит пару хвостов и прибегнеть к тебе…

В путину не до баб. Мужики грязные, потные, пропахшие рыбой, притом одетые в такую одежду, которую и долго скидывать, и долго потом надевать – болотные сапоги, портянки, комбинезоны, а то и резиновые костюмы, в которые влезаешь, как в спальный мешок. А под костюмом теплые кальсоны, свитер, а то и два, фланелевая рубаха, да сверху комбинезона еще куртка..

– Таньк, дашь за одного самца? – шутит один из мужиков.

Танька, тертая и битая жизнью, за словом в карман не лезет:

– За самца дам тебе… только понюхать!

Мужики хохочут.

– А за самку хорошую?

– Ну, если за хорошую, то дам… на полшишечки…

Мужики опять хохочут.

Танька уходит обратно в избенку, говоря:

– Надумает кто, так я жду…

Она возвращается в сторожку, отданную на это время в ее распоряжение. Здесь – сколоченный из досок топчан с тюфяком, застеленный простеньким, тоненьким одеяльцем, подушка. В углу – печка, на ней расставлены несколько закопченных кастрюль разного калибра. Чувствуется сильный запах рыбы, горкой сваленной у двери на полиэтиленовую пленку. На крошечном столике стоит одноконфорочная плитка, а на ней чайник, закопченный и знавший под своим днищем огни костров и печек. У столика расставлены два табурета, крошечные оконца.

– Гля, Гаврилыч к нам обратно дует! Не нашел он там «хвостов», я же говорил…

Гаврилыч подбегает к сторожке.

– Ребята, кто с рыбалки? А? Одолжите пару хвостов, ей-богу, отдам. Пенсию получу, деньгами отдам!

– Да нету, всю продали…

– А мы еще не ходили…

– Да я ж отдам, мужики! – умоляет он.

– Вон Степан с тоней пришел, у него проси…

– Степан, одолжи пару кетин, я восемь годов бабы не нюхал!.. Войди в положение, восемь годов его не чувствовал… Выручи, а?

Степан кряхтит, сопит, поднимает вверх брови в раздумье, закуривает еще одну сигарету – жаль расставаться с частью улова, пусть и небольшого, добытого тяжким трудом, притом – на бабу. Отдаст ли сторож – еще неизвестно. Но сторож – фигура на стоянке важная, глядишь, лишний раз присмотрит за добром – да мало ли…

– Выручи, Степан, деда, пока в нем возможности не упали…

Снова слышится взрыв хохота. Лицо Степана искажается ехидной усмешкой.

– Да на что тебе баба, Гаврилыч? – спрашивает он.

– Говорю же тебе, что восемь годов, как моя умерла, я ж его восемь годов не чувствовал, войди в положение…

– Ну дык и успокойся!

– Что ты, Степан, скряжничаешь? – говорит приятель. – Одолжи ты деду два «хвоста», пусть он на старости лет напоследок побалуется!

– Как-нибудь обойдусь без советчиков! – отвечает Степан. – Много вас тут советчиков выискалось…

– Степ, войди в положение, – умоляет сторож.– Я ж с пенсии отдам…

Степан сердито сплевывает, хмурится, отшвыривает сигарету и говорит:

– Ладно, дед, иди, побалуйся, если приспичило…

Кричит своему напарнику:

– Никола! Дай Гаврилычу пару «хвостов» из моей доли, самца и самку…

Дед с мешком бежит к лодке. Степан сожалеюще вздыхает, говорит:

– Самку-то зачем? И самцами бы обошлась, а то самку ей подавай… Добро такое…

– Дак ить, Степ, Танька тоже хочет икорочки покушать! – говорит кто-то из мужиков.

Дед возвращается назад, держа две рыбины в мешке. Под смешки и иронические напутствия мужиков поднимается на крыльцо, открывает дверь и скрывается в сторожке.

Наступает тишина. Вид у мужиков равнодушный, хотя они сгорают от любопытства узнать, что же там творится, хотя виду не подают.

Проходит пять минут, десять, пятнадцать… Мужики начали нервничать.

– Что он там, старый?

– Ого-го! Однако разохотился!

Вскоре из сторожки доносятся голоса: мужской – просящий, виноватый, и женский – то сердитый, то насмешливый, явно отказывающий. Затем женский голос звучит резче и непреклонней.

И вдруг открывается дверь и на пороге сторожки показывается старик. Он тут же опускается на ступеньки крылечка, плечи его опущены, а вид весь убитый. По щекам текут слезы, которых он не стыдится.

– Ты чего, дед? – спрашивают его.

– Ведь стоял же, стоял, а тут в самый момент отказал! – сокрушенно проговорил он. – Хоть бы тебе што, не хочет, гад такой, подниматься… Я ж его ошшушал, он тверденький такой был… – сокрушается сторож.

Мужики улыбаются, слышатся смешки, кто-то старика утешает. Собирается еще большая толпа.

– Ты бы его погладил, помял руками…

– Да гладил… И Танька гладила и мяла, и я гладил… Восемь годов без бабы… отвыкший он… вот и отказал…

– Эх, старый-старый! Два «хвоста» спортил, бабе за здорово живешь на курок положил! – насмешливо изрекает Степан.

– Не спортил, а Таньке подарил! – поясняет его приятель. – Кровушка взыграла в нем при виде Таньки, а возможностей нету… Бывает! Она-то старому во внучки годится…

Вдруг сторож спохватывается, как будто что-то его осенило или он что-то вспомнил. Он поднимается и говорит:

– Погодь следующий входить… Рыбу-то пусть вернет… Я ж этого… ничего…

Входит в сторожку, дверь не закрывает. Мужики слышат:

– Ты че, Гаврилыч? Встал у тебя, что ли? Дверь хоть тогда закрой…

– Ты, Таньк, рыбу-то верни назад…

– Чего-о? С какой стати?

– Верни рыбу, говорю… Я ведь с тобой не поигрался…

– Ишь ты какой! У меня, что ли, не встало? Я вот она, бери-не хочу! На-на, бери! Что стоишь, как истукан?

– Верни рыбу, Таньк, по справедливости верни…

– Да? По справедливости? А кто хер твой сморщенный мусолил? Кто муди твои черные наглаживал? А кто дышал на горе твое луковое?! Или не я?.. Иди-иди, старый, я свои два хвоста заработала!

– Тогда убирайся отседова!

– Ну и подумаешь! Напугал… Ну, и уберусь! Не одна тут стоянка такая, вашего брата на мою жизнь хватит! Счас и уберусь!

– Вот и вали, чтобы духу твоего не было!

Старик выходит и опять садится на крылечко, удрученный и убитый от повторной неудачи.

– Ладно, Гаврилыч, – утешает его кто-то. – Ты ее не гони, пусть она себе тут кувыркается, и нам заодно потеха… А мы простим тебе должок… Простим, а Степ?

Степан молчит – значит соглашается.

– Ведь он стоял, мужики… Я ж его чувствовал, такой был тверденький…

– Ладно тебе, дед… У нас и со своими-то бабами не каждый раз получается…

– Ведь он же стоял… Ведь я его чувствовал, – сокрушается дед.. – Восемь годов без бабы…

– Ты Таньку-то не гони, оставь Таньку-то… Пусть себе на жизню зарабатывает…

Дед плачет и размазывает слезы по щекам. Мужики продолжают утешать его.

Неосторожность

Алексей Алексеевич Копцов, 40-летний генеральный менеджер одной крупной торговой компании, солидный, полноватый господин, давно лысеющий и с брюшком, носивший всегда яркие галстуки и мешковатые костюмы, зачесывающий прямые густые волосы назад, в последнее время частенько стал задерживаться на работе. То в девять вечера придет, то в десять, а то и за полночь заявится. И это немудрено – у него появилась любовница, новая молоденькая секретарша Ангелина. Наталья, благоверная, сразу почуяла неладное. И не только потому, что муженек стал задерживаться, и неоправданно, допоздна. Но и по тому, что, во-первых он заметно похудел, этак даже постройнел; во-вторых, он почти совсем перестал спать с нею, то есть, худо ли, бедно ли, хотя бы с грехом пополам, хотя бы разок в декаду, но все-таки исполнять положенный ему супружеский долг; он уклонялся от интимной близости с упорной изощренностью школьника, нежелающего учить ненавистный урок, под самыми различными предлогами, банальными и смехотворными: то у него голова болит, то устал на работе, то настроение не соответствующее; в третьих, он стал подсмеиваться над тем, как она одевается, и вообще стал критиковать ее; в четвертых, в семейную казну от него стало поступать заметно меньше денег; в пятых …впрочем, мало ли еще деталей и мелочей, которые может заметить и обнаружить в муже подозревающая его в измене жена. Обнаружить сразу, вдруг, и не обязательно явными уликами, или заметить с течением времени, когда ход налаженной супружеской жизни вдруг начинает давать сбои. Словом, супружница поняла, что у него появилась О Н А.

Супруга уже не один раз намекала ему на то, что он совсем от семьи отбился и вообще, мол, что это такое значит – эти поздние возвращения, но он продолжал свое.

– Ты знаешь, сколько сейчас появилось работы? – толковал он ей как-то за ужином, насильно запихивая в себя приготовленный ею шницель с жареным картофелем, так как уже отужинал в другом месте. – Знаешь? Нет, не знаешь! Я еле-еле выгребаю… Ведь наша компания стремительно расширяется, у нас филиалов уже шесть штук в разных городах, да еще розничная торговля… Да мы скоро заткнем за пояс этих чертовых монополистов!.. И чтобы все это сейчас разгрести и наладить дело, мне понадобится целый год, не меньше, непрерывного каторжного труда! Не меньше!

– Но ведь у вас розничной торговлей, кажется, занимается Путайкина, – робко заметила жена, немного знавшая его дела. Знавшая прежде, но не теперь.

– Путайкина? Ну что Путайкина?.. Конечно, розницей занимается Путайкина, но она еще сырая, как непросохший веник. Шеф так и сказал про нее, и мне поручил контролировать ее. Причем каждый ее шаг в буквальном смысле!.. А вот картошечку ты, милая, передержала на сковородке, она у тебя совсем-совсем высушенная…

Женушка невесело вздохнула, так как и тут муженек выдал себя с головой, ибо картошечка была приготовлена ею совершенно в его вкусе, как он любил – сильно поджаренная, сухая, «хрустка», как он выражался когда-то, в лучшие времена. И всегда он ее с аппетитом съедал, «схрустывал» в любом количестве, сколько ни приготовь. А теперь уже подзабыл об этом. Значит и вкусы у него теперь за это время поменялись и картошечку где-то и кто-то готовит ему в другом месте и по-другому.

– А куда мы в этом году отдыхать поедем? – все так же робко спросила жена.

– Что ты! Что ты! – воскликнул Копцов, замахав руками, и даже вилку положил на тарелку и жевать перестал. – Даже забудь об этом! Никакого отпуска в этом году не жди!.. Нет, ты, конечно, поезжай, а я – ни-ни-ни!

Он, наконец-то, с трудом одолел шницель, перевел дух от неимоверной сытости, расстегнул ремень на брюках, откинулся на спинку стула и проговорил, как говорил когда-то после еды, в далекие времена, когда вернулся после службы в армии и начинал ухаживать за нею:

– Ну, вот, слава богу, заморили червячка, теперь и умереть не страшно…

Она отлично видела его сытость, отлично понимала, что он перед нею разыгрывает дурака, изображая наевшегося от этого шницеля человека, – видела, но… помалкивала.

– И, знаешь, мне только за два месяца, за июль и август, предстоят три командировки – в Рязань, в Ижевск и в Орск, в эту степь далекую… Там везде мы открываем филиалы… Говорят, в этом Орске летом жарища страшенная!.. Просто голова идет кругом, не знаю даже с какого города начинать… То ли в степь сначала ехать, то ли в Рязань…

– Значит, ты предлагаешь мне ехать в отпуск одной? – спросила она.

– Конечно! Одной тебе лучше будет. Хочешь, езжай в Анталию, а хочешь в Италию… А я… – Копцов шумно и тяжко вздохнул и скорбно-озабоченно сдвинул к переносице свои жиденькие бровки. – Я сейчас, милочка, такой замороченный работой… такой замороченный, что если б я с тобой поехал, то, наверное, и на дне морском бы о работе думал… как бы мне эти филиалы устроить наилучшим образом…

– А дети? Ты об этом подумал? Куда мы детей пристроим, если я уеду? Ты ж будешь все время занят…

Их дети – одиннадцатилетний Никита и восьмилетняя Кира – учились в школе.

– Нашла тоже, милочка, проблему! – беззаботно воскликнул Копцов. – Что мы с тобой сироты какие-нибудь? – Копцов поднялся из-за стола и прошелся по кухне. – У нас с тобой на двоих и теща есть с тестем, то бишь, твои родители, и свекровка есть, то есть моя мать…

– Твоя мать не очень-то разбежится две недели с детьми побыть, – заметила Наталья.

– Зато твои позаботятся о них с удовольствием! Они же в них души не чают…

– Они, кажется, тоже в отпуск собираются… куда-то на Кубань, к родственникам матери…

– Не беда! В оздоровительный лагерь детей пристроим! Кира поедет с превеликим удовольствием, она мне в прошлом году все уши про лагерь, про это «Солнышко» прожужжала, а Никиту мы как-нибудь уговорим не бросать сестру… В конце концов мы с тобой люди не бедные, для этого дела наймем на месяц няньку…

Наталья смиренно вздохнула и покорилась мужу, как покорялась ему всегда. Он, как всегда, решал за всех – и за себя, и за нее, и за детей, ей это нравилось в нем по молодости, наверное, за это она его и полюбила, тогда еще стройного, спортивного, подтянутого, уверенного в себе парня с густой пышной шевелюрой на голове…

Весь этот месяц Наталья помалкивала, по обыкновению, лишь наблюдала за его поведением и делала выводы. У мужа появилась привычка по возвращении со службы сразу же нырять в ванную комнату под душ. А после душа прыскаться душистым и очень пахучим одеколоном. И почему-то он всякий раз после возвращения с работы стал смазывать свое достоинство вазелином – она это нечаянно подсмотрела один раз. Но затем по мере уменьшения толщины тюбика Наталья поняла, что он пользуется вазелином регулярно – тюбик с вазелином лежал в прихожей на столике трюмо. А то еще, заметила она, он стал пользоваться обеззараживающим средством – жидкой перекисью водорода. Зачем, спрашивается?

И Наталья, неглупая и опытная женщина поняла, что вазелином он пользуется по нескольким причинам: у ее соперницы, скорее всего, узкое и неглубокое влагалище, в котором до крови натирает ее благоверный свое немаленькое достоинство. А вазелин умягчает кожу и утишает боль. Или у этой женщины, наверное, еще совсем молоденькой, выделяется мало смазки. Но не исключено, что муженек наскакивает на нее, как кобель на сучку, скорей да скорей, без ласк, без подготовки, без разогрева, как всегда это делал и с ней, по своему обыкновению. А перекись водорода?…Что ж! Тут, скорее всего, дело в том, что благоверный не уверен в своей новой пассии, в ее чистоте, в том, что она не спит с кем-нибудь другим, вот и страхуется, обеззараживая себя перекисью… Притом, перекись быстро заживляет ранки – быстрее любого йода – вот и разгадка всего.

Как-то уже в конце июля, перед самым ее отпуском, – а отдыхать она решила в турецкой Анталии, – и за несколько дней до того, как детям отправиться в загородний оздоровительный лагерь, ее муж возвратился домой около полуночи. Как обычно, он сразу нырнул в ванную под душ, и с четверть часа она слышала в ванной шум текущей воды. Затем щелкнул выключатель, – и она услышала, как муж перебрался в прихожую, и она поняла, что он остановился перед трюмо и начал свои почти ежедневные процедуры. Он что-то там трогал, передвигал, открывал ящички трюмо, и слышался легкий стук переставляемых с места на место флаконов и… Причем, свет в прихожей муж не включал, чтобы, наверное, лишний раз не беспокоить жену, не будить ее, а пользовался косвенным светом из ванной комнаты.

Затем стало темно, и несколько минут стояла полная тишина, – это означало, что муж снова зачем-то перебрался в ванную комнату. Наверное, забыл побриться, думала Наталья, а брился он всегда только вечером, перед самым сном.

И вдруг обвальный, жуткий вопль заставил Наталью подскочить на кровати. Не сразу она поняла, что вопль этот раздался из ванной комнаты. Она резво поднялась, зажгла ночник, схватила халат, накинула его на себя и побежала на душераздирающие вопли, которые издавал муж из ванной комнаты. «Господи, что же случилось? – с тревогой думала она. – Порезался, что ли? Он ведь жутко крови боится…»

Дверь в ванную оказалась закрытой. Она постучала, но муж не открывал, только издавал свои ужасные вопли, от которых мороз подирал по коже. Как будто его пытали электрическим током, жгли горячим утюгом или резали тело по-живому.

– А-а! О-о-о! – доносились из ванной. – У-у-у! О-о, будь все проклято!

– Да открой же ты! – стучала она в двери. – Что ты орешь? Что случилось?

Затем дверь открылась, и муж выполз из ванной на корточках, держась обеими руками за причинное место и все так же воя. Затем он, то вставал на ноги, то снова опускался на корточки, то крутился, как юла, то бегал по прихожей, а потом – из прихожей в зал, а из зала – в спальную, затем обратно в прихожую – и так по кругу, как белка в колесе… И при этом передвигался так стремительно, что перепуганная Наталья едва успевала уступать ему дорогу. И все это время он не отпускал рук от паха, издавая свои истошные, душераздирающие вопли.