Взаперти

В квартире светло и тихо, свет из окна медленно пробирается сквозь шуршащий ворох тюля, ложится на пол и мои голые ноги круглыми пятнами, ползет вверх и замирает в углах. Одна стена полностью залита солнцем, как глазурью, и нервно вздрагивает всякий раз, когда чьи-то неведомые часы отбивают новое мгновение.

– Ты будешь завтракать или нет? – звонкий голос появился из пустоты, которая заполняла мир за дверями комнаты. Один вопрос – и толстое брюхо неопределенной тишины вспорото инородным телом. Полуголым, в одних спортивных трусиках, с копной пушистых темных волос. Глаза смеются, но лоб нахмурен. Следы красной помады в уголках губ и на кончике переднего зуба – маленькое пронзительное пятнышко несовершенства. Девушка держала в руках белую кофейную чашку и тарелку с дольками очищенного яблока. Она просто стояла в дверном проеме и неопределенно – то ли ехидно, то ли рассерженно – смотрела на меня.

– Будешь завтракать?

Я закрыла глаза, и мне подумалось на секунду, что я просто спятила, как в том фильме про девочку из психиатрической клиники. Ну, правда же, я совсем не понимаю, что происходит. Почему я не в своей постели? Может быть, я просто выпила вчера лишнего или поддалась на уговоры, попробовав кислоту. Не знаю.

– Я к тебе обращаюсь, вообще-то. Будешь есть? – она подошла к кровати и села рядом. Протянула мне кружку, но потом передумала, и сама сделала глоток. – Еще горячий, если поторопишься, тебе тоже хватит.

Девушка взяла яблочную дольку, обмакнула её в чашку и поднесла к моим губам.

– Ешь-ешь, не отравишься.

Я застыла на постели, как каменное изваяние. Напрягла все мышцы и замерла – ни одного случайного движения, ни одного лишнего вздоха. Горячая капля кофе упала в складку рта и провалилась на язык – чуть сладкая, терпкая.

– Ну, ешь! – девушка теряла терпение – Ешь.

Она наблюдала за мной, как за безнадежным домашним питомцем. Плохо скрывая раздражение, но притом снисходительно, делая скидку на отсутствующий разум.

– Мы знакомы?

– Мы знакомы, знакомы? – передразнила она, устроившись по-турецки на одеяле прямо напротив меня. Луч света, отраженный от её гладкой лоснящейся кожи, больно кольнул в уголок правого глаза – Ты есть-то хочешь или нет? День будет долгий.

Мне не было страшно, как и не было любопытно. Туман в голове лепил грозовые тучи, которые разряжались молниями в такт часам над нами. Объясни она мне сейчас – что все-таки происходит, я не поняла бы ни слова. Я потерялась, и не знала, как найти обратную дорогу в свою жизнь.

– Помоги мне вспомнить – как я пришла к тебе домой?

Она искренне удивилась:

– Разве это мой дом?

– Тогда чей? Здесь есть кто-то еще? Мы познакомились вчера, и вы пригласили меня к себе?

– Ты видишь здесь кого-то еще? Знаешь, где ты была вчера?

Мне казалось, что я говорю с человеком, который отделен от меня толстым слоем ваты – мы слышим, что угодно, но только не друг друга.

– Просто скажи – как я сюда пришла и зачем.

– Ты мне скажи.

– Ты – Катя, девушка Максима, вы снимаете эту квартиру?

– Я не Катя. Не Катя.

– Тогда кто ты?

– А ты?

Мы играли в мяч. Маленький такой шарик, собранный из бессмысленных вопросов и абсурдных ответов. Не знаю, в чем смысл этой игры, но я точно проигрываю с большим отрывом. Я смотрела на неё, считала родинки, раскиданные по всему телу, как зерна гречки на белом столе. Она ссутулилась, и её грудь наклонилась, как две поникшие головы. Она жевала яблоко, водила пальцем по краю чашки и не замечала, что резинка зеленых трусиков врезается в мягкую складку бедра, оставляя некрасивую пурпурную отметину. Почему-то она напомнила мне меня. Словно я – не я, а тень её тени. Как в парном зеркале: если поднести к губам левую руку, то, проходя через первое зеркало, она обратится правой, чтобы, пройдя через второе, вновь стать левой. Но это будет не точная копия, а скорее расслоение оригинала. Эта девушка с заостренными грудями и родинками напомнила мне слой меня, который сняли, пока я спала. Но она – не я. Просто чья-то злая шутка, подстроенная совсем в неподходящее время.

– Скажи тем, кто послал тебя все это затеять, что мне совсем не смешно. Не знаю, что я там с вами вчера принимала, но я тебя в упор не помню.

– Значит, все-таки шутка?

– Как будто ты не знаешь, – мне очень захотелось огрызнуться. По-настоящему, как я умею – зло и хлестко. Но вместо этого изо рта вывалилось только просительное тонкое блеяние потерявшейся в тумане овцы.

– Хорошо, это шутка, – легко согласилась она, падая на спину. Её волосы застыли на мгновение в воздухе, а потом тяжело опустились на одеяло и, как змеи, обхватили шею. Из чашки не пролилось ни капли.

10.00, отрицание.

Она приготовила еще один завтрак. Поджарила яйца и посыпала их сверху тертым сыром. Опять принесла еду прямо в постель и попыталась меня накормить. У неё не были ни ножа, ни вилки, ни ложки – она ела голыми руками, а масляные пальцы вытирала о край пододеяльника.

Накатила легкая тошнота, которая тут же затерялась в бое часов. Она вскочила с постели и провозгласила с набитым ртом:

– Уже десять! Пошли в магазин, я тебе свою одежду домой забрать не дам.

Все это время я лежала в одном белье и стыдливо пряталась под одеялом. От одной мысли, что я также бесцеремонно, как эта девушка, выставлю свое тело под утренние лучи солнца, мне становилось не по себе. Я и так уже была совершенно не в себе.

– Стесняешься? – спросила она, посмеиваясь.

Мне было нечего сказать на это. Я съела сырную полоску и заметила, как она довольно улыбнулась, отворачиваясь к двери, за которой через мгновение скрылась, унося с собой беззаботный настрой. Тут же в комнате стало холодно, неспокойно. С девушкой было странно, а без неё – страшно.

Она вернулась быстро и, к тому же, не с пустыми руками. На сгибе локтя правой руки висело что-то очень цветастое, ажурное и воздушное, как комок сахарной ваты. Она принесла два одинаковых платья. Одно широкое, до середины колена – для меня. Другое, короткое и узкое, для себя.

– Примерь, должно подойти.

– А где моя одежда? В чем я пришла?

– Хватит спрашивать меня о том, что ты должна знать сама, – она скривилась, натягивая платье. Оно было ей маловато, слишком плотно обтягивало грудь и упорно заползало на бедра, открывая ложбинку паха – пошли, давай, я заодно и себе что-нибудь новенькое куплю. Ну, не копайся ты так долго. Пожалуйста!

Мне стало стыдно, я поспешно накинула на себя одежду и встала у окна, приготовившись ждать девушку, которая крутилась у зеркала, подкрашивая губы и взбивая волосы.

– Твои кеды в прихожей, иди пока, обувайся, я сейчас.

Не помню, как я пересекла квартиру и что видела в ней, но у входной двери, под тусклым светом грязной лампочки, я действительно нашла свои теннисные туфли, которые вызывающе белели среди прочего хлама. Девушка впорхнула в прихожую как раз в тот момент, когда я завязала шнурки и попробовала открыть дверь.

– Толкай сильнее, – посоветовала она, закрепляя на загорелых лодыжках ремешки босоножек. Покончив с обувью, прижалась плечом к пыльной обивке и навалилась на дверь. Та что-то злобно проскрипела, но открылась. Свежего воздуха на лестнице было так много, что у меня нестерпимо закружилась голова.

Моя спутница, не оглядываясь, побежала вниз, выстукивая каблучками ломаный ритм. Она была громкой, несносной, противной. Мне хотелось догнать её и хорошенько приложить по затылку, чтобы вернуть все на свои места, но было в ней также что-то еще, о чем лучше пока не говорить и не думать. Она несла в себе немного жизни – совсем немного, но все-таки, была живой. Я же чувствовала себя не до конца умершей. И это склизкое чувство продолжало гнать меня за девушкой, в то время как нужно позаботиться о часах, которые продолжали настойчиво тикать где-то совсем рядом.

Тик-так, тик-так.

Тик-так, тик-так.

– Кто проснется – тот дурак, – отозвалась она с первого этажа. Её смеющееся лицо было втиснуто в пролет первого этажа, так далеко и долго от меня, что я невольно почувствовала себя Алисой в стране запыленных лестниц и будильников, спрятанных за стенами и дверями. Девушка улыбнулась, как ребенок, и постучала себя пальчиком по запястью. Крошечные пальцы на таком расстоянии казались ненастоящими. Опустив глаза на свои руки, я рассмеялась в унисон с ней – на одной из них уютно утроились мужские наручные часы, большие и мощные. Приложив холодное стекло циферблата к уху, я услышала не только бесконечное «тик-так, тик-так», но и шум волн, который прячется в морских раковинах. Девушка кивнула мне снизу, а потом её пушистая голова пропала.

– На улице! – крикнула она, хлопая дверью подъезда.

Погода в тот день была никакая. Ни холодно, но и ни тепло. Пока еще не ветрено, но напряженно – в ожидании бури.

Дом, из которого мы вышли, делил улицу на две равные части, и каждая – зеркальное отражение соседки. Те же кровли, тот же мусор на тротуарах, одинаковые мелкие лавочки с требухой, вроде магнитов на холодильник и карманных календариков. Девушка свернула в левую часть и направилась к магазину поддержанной одежды, который соседние товарные ряды едва не похоронили под рекламными вывесками.

– Развлекайся, – сказала она, силком протащив меня через входную дверь и скрывшись за нагромождением передвижных вешалок.

Перед маленьким столиком в углу восседали две тонкие, как жерди, продавщицы, которые усиленно учили что-то по ветхой книжке.

– Смотри сюда! – перекрикивала одна другую, тыча ярко-красным ногтем в строчку – До той темы мы еще не дошли!

На меня они не смотрели.

– Эй, – голос девушки кое-как выкарабкался из-под завалов одежного хлама и забрался сюда, в предбанник магазина – смотри, что я нашла.

Я протиснулась меж двух вешалок и увидела её в окружении шалей, каких-то юбок, глянцевых сумок. Она стояла перед большим зеркалом, опустив к поясу верх платья – обнажив грудь. Прикладывала к ней поочередно то зеленый, то белый бюстгальтер и задумчиво цокала языком. Казалось, она умела целиком и полностью растворяться даже в таких вот обыденных моментах, как выбор ношеного белья. Что было прежде, что будет дальше – какая разница? Она была сосредоточена на двух кусочках ткани и, должно быть, чувствовала себя великолепно. Как демиург, который из таких же кусочков собирает понемногу какой-нибудь новый мир.

Наконец, она выбрала зеленый. Бледный и выцветший, но все еще очень красивый винтажный лиф.

– Ну-ка, помоги мне, – она свела руки за спиной, придерживая крючки, которых на ткани было множество, словно на старинном корсете. Я помогла ей застегнуть проржавевшие застежки, и её лицо переключилось с потаенного внутреннего мира на мой внешний. Мгновенно, словно вместе с крючками я щелкнула кнопку смены рабочей вкладки.

– Тебе подойдут вещички попроще. Я сейчас.

На ходу натягивая на плечи лямки платья, она снова скрылась в глубине магазинчика, бормоча что-то себе под нос. Я осталась наедине со своим отражением, которое осторожно выглядывало из-за рамы, не решаясь показаться полностью.

Что такое разобщенность? Раньше я никогда не думала ни о чем подобном. Но, когда смотришь в зеркало и видишь совершенно незнакомого тебе человека, волей-неволей затрагиваешь внутри себя нечто такое, о существовании чего ты не подозревал. Я была разобщена. Наверное, то же самое чувствует ребенок, когда впервые начинает осознанно разглядывать свое отражение. До этого момента ему было ни к чему задумываться о внешности. Достаточно того, что она не мешала шалить, спать, орудовать ложкой и надрывно рыдать. Но, стоит лишь раз взглянуть на себя как бы со стороны, как превращаешься в заложника набора характеристик: глаза, волосы, кожа, вес, красота или уродство. Ты был душой, а становишься телом. И с тех пор постоянно стремишься искать в себе изменения и облегченно вздыхаешь, убедившись, что все на своих местах. Ты – это ты, и никто другой.

Я – большой ребенок – взглянула на себя. Увидела свою кожу – суховатую, желтую. И свой прямой нос, под которым наметились бледные губы. Нижняя была широкой и полной, а верхняя маленькой и капризной. Вместе они смотрелись на редкость непривлекательно, как будто две половинки от различного целого собрали по ошибке в одном месте. Волосы серые, до плеч. Глаза зеленые, даже красивые, но с тонкими куцыми ресницами. И светлые брови, сливающиеся с кожей. Вот и все, что я увидела. Никаких откровений.

– Нравится? – спросила девушка. Она стояла в стороне с грудой вещей и наблюдала за нами – за мной и моим отражением.

– Что?

– Нравится, говорю? – переспросила она и кивнула в сторону крошечной примерочной за шторой – Давай, меряй, я тут всего понемногу взяла. Разберешься сама.

Я спряталась в каморке с кособоким стулом и начала разбирать на составные части ворох одежды. Первыми под руку попались потертые джинсы. К ним можно добавить какую-нибудь футболку – вполне сойдет.

Зеркало отражало то же самое, что я видела в нем несколько минут назад, но… Мне почему-то показалось – часть моего лица изменилась. Не существенно, конечно, нет. Просто немного сместился нос, а лоб будто поднялся на сантиметр или вроде того. Я подумала, что так бывает, когда не помнишь толком, как выглядишь обычно.

Девушка сказала:

– Померяй что-нибудь еще, посимпатичнее.

Я попробовала другие джинсы и джемпер до колена. Она одобрительно кивнула и сняла с моего плеча пылинку, откинув в сторону рыжую косу. Тугую веревку волос, которые, меньше пяти минут назад, были серой паклей, не достающей даже до лопаток.

– Что-то не так? – спросила девушка, заглядывая в зеркало.

– Какого цвета у меня волосы? – как странно спрашивать такое, глядя в эту минуту на саму себя!

Но она не удивилась вопросу.

– Сейчас – рыжие. А в чем дело? Опять не нравится?

Она зашла в кабинку и вынесла мне джинсовый жакет с вышивкой на спине.

– Накинь сверху.

Когда я вновь повернулась и заглянула в зеркало, от носа к вискам уже разбегались апельсиновые веснушки, сбивающиеся в группы по три-четыре пятнышка. Кожа налилась цветом спелой оливы, заблестела, словно смазанная растительным маслом.

– Ты замечательно выглядишь, – сказала девушка, прижавшись ко мне и тут же отскочив в сторону – возьми этот комплект, хорошо?

Я хотела рассмеяться, но не смогла. Смех обязательно исправил бы ситуацию, сделал её абсурдной или хотя бы комичной. Но как смеяться, когда хочется кричать? Когда страшно и желанно одновременно? Я оттолкнула девушку и влетела в кабинку, где начала мерить подряд все, что лежало на стуле. Она равнодушно отвернулась и отошла к окну. Думаю, ей действительно было все равно. Или она просто не видела ничего странного в том, что мое лицо живет отдельной жизнью.

Я перемерила: красное пальто и узкие карие глаза; белые брюки и черное гладкое каре; вязаную кофту и смуглые щеки; спортивный костюм и курносый нос.

– Не надоело? – устало спросила девушка, не отрывая взгляда от улицы за окном.

– Как ты это делаешь?

– А я-то тут при чем? – пожала плечами она – Но ты все равно поторопись, тебе в двенадцать нужно прийти к психотерапевту, иначе деньги потеряешь.

– Ты накормила меня кислотой, ты!..

– Это вопрос или утверждение? – она нахмурилась – Почему ты все время обвиняешь меня? Ах, ну да, тебе же больше не на кого переложить свои проблемы.

– Эй, вы! – она принялась кривляться перед продавщицами, раздвинув вешалки – Пусть она на вас нападает, тощие курицы, дуры безмозглые! Хочешь им что-то сказать? Говори!

Она вцепилась в мой локоть и потянула за собой.

– Давай, скажи им, что они сломали зеркало и отравили свою одежду. Давай, развлекайся!

Продавщицы шевелили губами и переворачивали страницы, не поднимая головы.

– Не можешь? Конечно, не можешь, – она обессилено взмахнула руками, как раненая птица, и горько добавила – переоденься в платье и пошли отсюда.

С цветастым платьем вернулись серые волосы, зеленые глаза, плохая кожа и неровные губы. Девушка подхватила с прилавка пакет, затолкала туда всю выбранную одежду и вышла на улицу.

Внушительный тюк тряпья полетел в мусорный контейнер, где ему было самое место.

12.00, гнев.

Она была приветлива и терпелива. Эрзац-материнство разгладило складки на её лбу, собравшиеся некрасивой гармошкой после магазина. И, казалось, все было прекрасно – вполне себе в порядке вещей. Но растерянности было куда больше, и я шла за ней, как послушная корова на водопой. Часы, часы… Треклятые часы звенели за мной, передо мной и вокруг меня не хуже бубенца на шее безучастной скотины.

Улица пуста, только мы и пыль под ногами. Еще довольно тепло, но откуда-то с запада уже потихоньку крадется ветер. Пока несмело, и даже неумело, но упорно. Мы прошли набережную и красивую православную церковь. Вошли в сквер через арку сплетенных деревьев.

Она хохотнула:

– Ты сейчас чертовски похожа на девственницу, у которой первое свидание. Кстати, ты уже… не того, так ведь? Вроде, не маленькая. Да, не маленькая. И фигура у тебя хорошая.

Я была зла. И смущена. Впрочем, меня разозлили не её слова, а то, насколько созвучны они были моим собственным мыслям. Она их просто озвучила. Её напускная веселость, какое-то очень жалкое, но вместе с тем сексуальное кокетство и правда заставили меня спрятаться в раковину невинной девочки, которая еще жила где-то глубоко внутри. Я почувствовала, как у меня непроизвольно покраснели щеки, и разозлилась еще больше.

– Перестань, пожалуйста. Это так глупо.

– Да расслабься, – она одернула мое платье и как бы невзначай шлепнула по заду – это всего лишь психоаналитик. Чай, не к гинекологу идешь просиживать час на кресле. Ну, поговоришь с ним немного, чтобы не терять деньги за сессию, отменить ведь уже поздно.

Её смех катился по скверу волной, а деревья склонялись в почтительном реверансе перед этим нелепым всплеском радости. Она смеялась так громко, что на какое-то время я даже перестала слышать тиканье часов. Спустя пару минут она уже была серьезна и сосредоточена.

– Вообще, я тебе немного завидую. Понимаешь, мне аналитик не положен. А толк в этом действительно есть. Только представь – в твоей голове есть целый бурлящий котел, о котором ты ничего не подозреваешь. Каждый день он подбрасывает твоему сознанию кости, а сознание и радо обглодать пару засохших жил. На самом деле, все самое вкусное всегда остается где-то за сценой, прячется за кулисами. Твой личный суфлер.

– К чему ты все это клонишь… – мне хотелось говорить с ней, но ничего толкового на ум не шло.

Она показала рукой на пятиэтажку, забитую под завязку офисами.

– Смотри, обычный дом. В нем сидят обычные люди. А в офисе номер пять в кожаном кресле ждет свою пациентку сорокалетний психотерапевт Владислав. К чему я это веду? К чему я веду… У тебя в этом мире нет никого, кто стал бы слушать твои истории, хотя их много, я знаю, много. И некоторые очень интересные. А Владислав услышит не только то, что ты говоришь, но и то, что хочешь сказать. Это самое главное. Поверь, самое главное. Тебе это необходимо – услышать то, что хочется сказать. Тебе нужно понять.

– Мы встречаемся с ним первый раз, так?

– Нет, ты опять все перепутала, – к приветливому терпению на её лице присоединилось легкое беспокойство – ты ходишь к нему почти четыре месяца. Насколько я знаю, вы неплохо знакомы, и уже далеко продвинулись. Но ты не переживай. Все должно быть естественно, само собой. В этом весь смысл. Нельзя просто взять, стукнуть человека по голове и сказать – а ну, давай, приходи в себя. Человек начнет сопротивляться и станет только хуже. Представь, будто это сон. Во сне мы можем говорить и делать все, что угодно. Все, что заблагорассудится. Не думай о впечатлении, которое оставишь Владиславу. Не важно, понравятся ему твои слова или нет. Он – всего лишь часть сна.

Не хватало только какого-нибудь банального, но ёмкого штампа. Тогда она сказала:

– Плыви по течению, расправь паруса.

А потом мечтательно посмотрела куда-то вдаль, чуть запрокинув голову:

– Мы с тобой – против всего мира. Вот ведь какая ирония! Против мира, в котором люди по домам разошлись. До чего же тут тихо, от такой тишины можно оглохнуть…

Мы вошли в дом. Женщина средних лет равнодушно смотрела на экран, поделенный на дольки разномастных кадров.

– Где?..

Женщина махнула рукой куда-то вбок, не глядя на нас, словно отмахнулась от назойливой мухи, которая прервала её дрему. Девушка взяла меня за руку и потянула вперед, прошипев злобно: «Тварь ленивая!».

Вот, наконец, дверь. Мы пришли, и меня немного отпустило. Не так, чтобы плыть по течению, расправив паруса, но достаточно для капли любопытства, которая не так безнадежна, как тупая покорность.

За дверью прятался крошечный коридор и кабинет с золотой табличкой. Девушка даже не взглянула в его сторону. Сразу же села на диванчик перед коридором, сложила руки – прилежная ученица на уроке – и застыла.

– Ты меня тут подождешь?

Она тяжело вздохнула. Не с тоской, а подчеркнуто тяжело, с придыханием. Театрально.

– Нет, меня здесь не будет.

И без того путаные мысли завернуло в тугой клубок.

– Где же ты будешь?

Она прикрыла глаза, показывая мне и всему миру, как устала от расспросов, и нехотя выдохнула:

– Я буду с тобой. С тобой.

Потом взглянула на свои часы, сверилась с настенным кругляшом циферблата и нахмурилась:

– Иди уже, опаздываешь.

Я пошла. Сделала два или три шага, не понимая особо, куда иду и зачем. Не столько осознанно, сколько по инерции. Внутри меня плескалось, переливаясь через край, варево самых разных ощущений. На моем теле можно было нарисовать карту и обозначить флаги завоевателей. Меня поделили на части, и только лишь пара кусков еще принадлежала мне. Все остальное – какое-то месиво противоречий, тыкающих друг друга пиками в бессильной злобе.

В животе томилось беспокойство. Оно пронзительно подвывало, толкая меня изнутри. Мои руки онемели. Я видела сквозь призму чего-то потаенного две белеющие культи и подобие механизма, приводящего их в движение. Здесь поселился парализующий страх, который шаг за шагом покрывает ледяной корочкой все живое. Еще дальше, в глотке, закипал гнев. В опасной близости от сомкнутых губ затаилось самое сильное чувство, отчаянно ищущее выхода. Пусть же оно выплеснется хотя бы тут, где истерики – привычное дело, а злость – хороший признак.

И я постучалась.

Владислав сидел в кожаном кресле, чуть вытянув ноги, но без лишних вольностей. Человек-друг, человек-участие. Все в нем было идеально – до последней складочки на брюках, до небрежно взъерошенных волос на висках, до едва заметного наклона черной оправы очков.

Я помню, как смотрела однажды сериал, один из проходных героев которого очень походил на Владислава. Герой убивал сочных молодых блондинок и страдал обсессивно-компульсивным расстройством. Так странно смотреть на этого миловидного мужчину с мягкими чертами лица и большими сливовыми глазами, представляя себе социопата с ножом в руке и ноткой уходящего оргазма в глубине зрачка. Вымученно улыбнувшись, я еле сдержала накативший смех.

Владислав подался вперед всем телом, улыбнувшись широко и приветливо, показывая свое расположение и готовность поддержать шутку, вспомнившуюся мне так некстати. Я промолчала и перевела взгляд на теплый ореол оранжевого света вокруг настольной лампы.

Уют маленькой комнаты одновременно располагал к себе и злил. Хотелось рассказать обо всем, что со мной сегодня произошло, но я невольно гасила каждый такой порыв, вглядываясь мельком в красивые длинные пальцы терапевта, покойно лежавшие на планшете для записей. Он ждал, когда я буду готова говорить, не выказывая ни удивления, ни разочарования, ни раздражения. Каким же хорошим и родным он показался мне в этот полдень, когда я перестала понимать – где заканчиваюсь я сама, а где начинаются другие. Слова рвались из меня, как голодные собаки к миске с костями.

Владислав пах чем-то древесным, тонким, и мне ужасно захотелось зарыться лицом в воротник его джемпера. Вцепиться и, как огромный осьминог, обвить всеми конечностями. Эти противоречивые выматывающие чувства делали только хуже – я также хотела орать на Владислава, вывалить перед ним и боль, и страх, и безнадежность. Но не могла раскрыть рта. Было отчаянно жаль разрушать молчаливое совершенство, за которым наверняка прячется равнодушный человек, послушно выполняющий свою работу.

И тут я начала вспоминать. Нет, скорее припоминать. Наше первое смущенное знакомство, когда я полыхала пурпуром и не знала, куда деть руки. Первую каплю доверия, робко запавшую мне в сердце. Смех и милые скомканные приветствия. Серьезные минуты, нарушаемые только короткими отрывистыми фразами, сказанными злым шепотом.

Жаль, он не останется таким навечно и – только для меня.

Владислав заговорил первый:

– Расскажите, как прошла ваша неделя. Что нового, какие впечатления, о чем хотелось бы поговорить…