В Италию. К себе

Надо сделать усилие и подняться. Пора завершить это чудо – нашу встречу. Поднимаюсь, не размышляю над тем, надо или нет протягивать руку для прощания, потому что чувствую: он не уйдет.

Мы вместе выходим на улицу. У меня в кармане блокнотик, который не понадобился, пока. У него в руках черная папка с моим неподписанным договором. Идем узкой улицей, не договорившись куда. На улице почти нет прохожих, и это несмотря на обеденное время. Прохладно. Небо заволокли серые тучки. Фонтанчики и фонтаны, что встречаются нам по пути, работают. Осень и фонтаны… «Autunno e fontane», – говорю я. И ощущаю рядом со своим плечом тепло его плеча. На нем темная мягкая куртка и синие джинсы, он пахнет каким-то мужским ароматом и сигаретами. Он очень уютный, я это чувствую и вижу. Даже не смотря на него. Ощущение его плеча кажется мне невероятным счастьем. Таким, что впору заплакать.

И я знаю, что буду плакать сегодняшним вечером и ночью, и уже сейчас у меня щиплет в носу.

Приходится поднять глаза и сделать вид, что рассматриваю небо. Он не смотрит на меня, идет рядом, и по его то ли дыханию, то ли энергии, что исходит от его красивой фигуры, я знаю, что он думает обо мне. Между нами напряжение. Он вновь достает сигарету. У меня нет ничего, за что можно спрятаться. Глаза вдруг замечают метро на противоположной стороне улицы. Я прикасаюсь к его пальцам под длинным рукавом темной куртки. Прикасаюсь, не думая, что делаю, просто и естественно.

– Метро. Я должна идти.

Мы останавливаемся посреди узкого тротуара. Он заметно нервничает. Бросает сигарету под ноги. Опускает глаза. Мы стоим и как будто чего-то ждем. Люди обходят нас, но без недовольных лиц. Наконец, Давид произносит, указывая на папку:

– Я сегодня передам это адвокату.

– Хорошо. Спасибо, – отвечаю я, силясь понять, что он еще говорит. Телефон. Да, он спрашивает мой номер телефона, при этом, не доставая свой, как он думает его записать? Я пишу в блокноте номер и, вырывая страницу, протягиваю ему. Прячет в карман. Лицо, кажется светлым, он улыбается чуть-чуть, краешками губ.

Осознаю себя уже в вагоне метро. «Это невероятно!» – бьется в голове мысль, эмоции захлестывают. Давид здесь… я здесь… Рим.

Теперь я могу отдаться этому ощущению: существованию в Риме.

Выхожу на ближайшей станции и принимаюсь бродить по городу, пока на оранжевом небе не вырисовываются черные силуэты стоящих в ряд пиний, словно знаки на кофейной чашке.

Весь вечер и полночи я проплакала, сидя сначала на балконе, потом лежа в кровати. Это мое обычное состояние. Меланхолия, которая усиливается всегда от соприкосновения с чем-то прекрасным. Сегодня прекрасного оказалось слишком много. «Troppo» – в итальянском есть такое понятие – «слишком много». Не пытаясь понять, отчего я реву в такой в общем-то счастливый день, я выключила свет и села, прислонившись спиной к высокой спинке кровати. Лежать не было возможности, лежа я задыхалась от слез. Спустя несколько часов включила свет и достала книгу. То, ради чего я приехала сюда. Ради чего меня пригласил на встречу синьор Фаббри, представитель издательства, куда я писала без всякой надежды на ответ.

С обложки на меня смотрели маски, среди которых была маска Дали, который усмехался из-под своих усищ.

Мне ничего не стоило перевести ее за пару месяцев, я это прекрасно знала. Но назвала срок почти в полгода, не знаю почему. Почему меня снова одолела болезненная грусть сейчас, я тоже не знала. Это странное ощущение происходящего во сне и не с тобой, такое знакомое по прошлой поездке в Италию. Что ж… остается лишь подчиниться ему. Слезы высохли. Я прочитала несколько страниц. Потом сами собой глаза закрылись, и я уснула, совсем без всяких снов.

После завтрака я решилась начать работу. Переставила так, как мне это было удобно, предметы на столе. Счастье, что в номере он был: большой, письменный, настоящий. Через пару часов стол уже завалили бумаги, книги, обрывки закладок. Я ощутила себя в привычной рабочей атмосфере. Обожаю ее. Этакий писательский хаос во всем. С чашкой кофе, венчающей его, возвышающейся на самой высокой кипе книг. Звонок. Я не сразу услышала его. Поспешно сохранила документ в ноутбуке. Чуть не уронила чашку с ее постамента.

– Pronto, – говорю в трубку, не зная, кто там, номер незнакомый. Я думала о синьоре Фаббри в этот миг.

– Добрый день.

Голос мягкий, подернутый, будто сигаретной дымкой.

Давид…

Я молчу. Молчу слишком долго. Он тоже молчит, но первый нарушает эту странную тишину:

– Я отдал вчера документы адвокату, он считает, что…

Я не понимаю, что он говорит. Молчу. Он умолкает и потом медленно, как бы вспомнив, что говорит с иностранкой, почти по слогам произносит:

– Мы встретимся?

– Когда?

– Сегодня.

– Где?

Мне не сложно договариваться о встрече, это тема первых уроков. Я спрашиваю, в котором часу и говорю «ладно, до скорого!»

Теперь приходится оглядеться вокруг. В комнате хаос, постель не застелена, жалюзи открыты и сквозь них светит солнце, такое невероятное в ноябрьский день. Иду в душ, укладываю волосы то так, то эдак, достаю платье и куртку. Ни о чем не думаю. Тем более о том, что через пару часов увижу его.

Действительно, он ждет меня в том же баре, где мы были вчера. Я не замечаю, есть ли люди здесь, вижу лишь его. И чувствую, как моя рука оказывается в его пальцах. Вижу напротив улыбку и глаза, в которых лучатся искры света. Минутное вмешательство официанта, и мы вдвоем. Он не садится напротив, как вчера, а занимает место рядом, сбоку от меня, так что передо мной оказывается стеклянная витрина-окно, за которым шагают прохожие по каким-то своим делам. Машин на улице почти нет. Мне интересно, как Давид передвигается по городу? Неужели пешком? Или может на такси? Спросить его об этом я не знаю как. Мы греемся о горячие чашки с кофе. Я прошу разрешения говорить ему «ты», потому что на «вы» по-итальянски говорить для меня труднее. Он, конечно, согласен. Я тянусь за рюкзаком.

– У меня есть для тебя подарок, – говорю я ему, не зная, как он отнесется к этому, – извлекаю две книги и кладу перед ним.

Его реакция мне не нравится, он выглядит просто удивленным: почему и зачем я ему предлагаю их. Я объясняю не без горького укола в сердце:

– Это я написала, здесь посвящение тебе. Если бы не ты, их бы не было.

Кажется, он начал понимать. Смотрит на меня со смесью восхищения и удивления:

– Ты?! Ты пишешь книги?

Пришла моя очередь улыбаться:

– Да, пишу. Иногда.

Он поражен. И я удовлетворена этим. Листает книги, смотрит на посвящение, смотрит на меня вновь, но другими глазами.

– Хотел бы я прочитать их, – говорит он, проводя по строчкам пальцами.

– Они только на русском, – отвечаю я.

– Жаль…

Мне приходится снова убрать книги в свой рюкзак, потому что у него нет с собой никакой сумки. Он шутит, что, мол, не забудь, они мои, я киваю в ответ. Какое-то время он продолжает смотреть на меня, как на инопланетянку, затем спохватывается и говорит:

– Адвокат сказал, что договор странный.

– Странный? – спрашиваю я, улыбаясь этому слову, потому что оно и по-итальянски звучит «strano».

– Да, – продолжает Давид, а я рассматриваю его ресницы, которые с этого ракурса кажутся просто невероятными для мужчины. – Почему ты делаешь эту работу бесплатно?

Он, похоже, и вправду не понимает.

– Все верно. Бесплатно. Мне нужно было только разрешение от издательства на перевод. А они предложили опубликовать книгу на другом языке.

– Нет, подожди! – говорит он. – Это неправильно!

Я понимаю, что для них это невероятно: делать работу и не получать за это ничего. «Всякая работа должна быть оплачена», по этому принципу живут у нас зачастую лишь москвичи, мы же к этому не приучены. Да и не нужно мне больше того, что уже есть: книга, написанная Давидом, и возможность купить ее и прочитать! А перевод… я все равно бы ее переводила. Пытаюсь это объяснить, слабо выходит. Наконец, он завершает спор очередным «нет». Приходится согласиться с ним и умолкнуть. Думаю, что он со своим адвокатом заставят составить новый договор, включат него мой процент от продажи и еще что-нибудь за саму работу. Но на это мне честно наплевать. Тем более сейчас, когда слева от себя я ощущаю его присутствие. Теперь понимаю еще и то, что на составление нового договора уйдет какое-то время, а его у меня, возможно, не будет.

– Я должна буду скоро уехать, – говорю я ему.

Мы сидим в опустившейся тишине, окутанные клубами сигаретного дыма. Потом он произносит глухим и тихим голосом:

– Когда?

Я смотрю в его лицо, осознавая, что на этот раз мне будет куда больнее уезжать домой…

– Обратный билет у меня через 10 дней, теперь уже семь.

– Семь дней?! – повышая голос, говорит он, отчего люди в баре невольно оборачиваются на нас.

Что я могу ответить. Семь дней.

Давид вновь замыкается и прячет глаза за дымом сигареты. Его рука, с тонким, будто женским запястьем, мнет опустевшую пачку.

– Это слишком мало, – говорят его губы, при этом выражения лица не разобрать.

«Мало для чего?», хочется спросить, но я не рискну.

– Ты раньше была в Италии? – голос его, тихий и ровный, кажется спокойным. Само его присутствие успокаивает. Пусть ненадолго, но я позволю себе фантазировать, что мы сидели, сидим и еще не раз будем вот так сидеть в этом баре, считая его «своим» и вспоминая дату нашей первой тут встречи.

– Была. Я люблю Италию.

– Почему?

Это видимо его любимое слово. Почему.

Пытаюсь объяснить, не опускаясь до цитирования текстов из учебника. Искусство, музыка, кино… мало ли вещей настолько прекрасных, что захочется прикоснуться к ним, и не удивительно ли то, что все они сосредоточены в одном месте… в Италии? Мой язык не позволяет объяснить все это так, как я чувствую, и поэтому я произношу лишь слова, в которых заключено для меня очень много: закаты Рима, Микельанджело во Флоренции, подсолнухи в Тоскане, Венеция и мосты…

Давид смотрит на меня сквозь длинные ресницы, на его губах играет полуулыбка. Как будто он знает обо мне все. От этого мне не стыдно говорить ему обо всем. «Интервью» продолжается, и он спрашивает меня о семье, о работе, о том месте, где я живу. Но меня не отпускает ощущение, что все это его на самом деле мало интересует. Он все так же продолжает улыбаться, почти не слушая меня, и глядеть на мое лицо.

– Идем, – вдруг говорит он, поднимаясь и одновременно отдавая деньги официанту.

Я подчиняюсь, надеваю куртку, выбираюсь из-за длинного ряда столиков. Мы выходим на улицу и идем прямо по серым и гладко отполированным камням мостовой. Его рука невероятно естественно берет мою. Мне хочется идти с ним. Идти рядом с ним, идти за ним.

– Куда мы идем? – спрашиваю я, чувствуя, как на холодном воздухе мои щеки пылают.

Он молчит и продолжает улыбаться.

Улицы Рима совсем небольшие, узкие, со множеством переулков. Мы в центре города. Людей почти нет. Мотороллеры проносятся, оглушая жужжанием. Площадь народа.

– Я была здесь, – говорю я ему, поднимая голову, чтобы видеть его лицо.

Он молча кивает, и с его губ не сходит полуулыбка. Красивый. Слишком красивый для человека. Работа Микельанджело уступает ему во многом. Высокий, но не слишком, как бывают высоченные люди, которых так и хочется назвать «длинными», худой, но не настолько, чтобы быть тем, что называют «кожа и кости». Гармония – вот, из чего он весь состоит. И даже одежда на нем гармонична. И запах. И эти сигареты, без которых его невозможно представить. Само совершенство.

Мы пересекаем площадь, проходим в одну из длинных улиц, что лучами вытекают из нее.

– Я тут была, – говорю я вновь, ощущая дежа-вю.

Мы заворачиваем в переулок, проходим в его центр, знакомое место, адрес, который я могла бы назвать, разбуди меня среди ночи. Давид нажимает на кнопку звонка и теперь смотрит на меня.

– А позвонить я тогда не осмелилась, – говорю я ему, замечая, что его взгляд сделался напряженным и улыбка исчезла.

– Кто? – голос, звучащий из домофона, кажется электронным.

– Мама, это я, – отвечает Давид и, не выпуская моей руки, вводит меня в открывшуюся дверь.

Здесь полутьма и широкая лестница, после первого пролета уже открыта деревянная дверь, толстая, древняя, вся украшенная резьбой и металлическими коваными деталями. Из нее сочится свет, указывая путь по каменным ступеням. Дом дышит стариной. Я ничего не понимаю. Слышу лишь голоса и вижу свет, льющийся из квартиры. Чувствую руку, которая крепко сжимает мою ладонь. Так крепко, будто не оставляет мне шанса вырваться и сбежать. Но я сейчас, как безвольная кукла.

Мама? Мы что, пришли к его маме? Но, да, я знаю, что это ее квартира. А зовут ее Мария. Давид, кажется, всерьез опасается, что я смогу удрать и держит меня за плечи, пока к нам в переднюю не выходит пожилая, красивая женщина.

– Мама, это та девушка, о которой я тебе говорил, переводчик… Это моя мама… Мария, – я с трепетом протягиваю руку (впервые делаю это осознанно и с желанием), одновременно желая наступить ему на ногу каблуком… ничего себе, сюрприз! И для меня и для нее.

Синьора приветливо оглядывает меня, улыбается, пожимая мне руку, и приглашает пройти. «Через десять минут к столу», понимаю ее слова, но, не понимая до конца, что я нахожусь здесь! В том самом доме, у двери которого я стояла, фотографируя звонок с фамилией. Давид кажется здесь в своей атмосфере. На сто процентов подходящий для него кадр. Огромная квартира. Старинная мебель. Картины на стенах. Зеркала бесподобной красоты. Теплый свет. Приятный запах и поразительная чистота. Не квартира, а музей.

«Это наш дом, – говорит мне Давид, проводя по длинному коридору в ванную, – я здесь провел все детство». «А теперь?» – спрашиваю я. «Теперь у меня другая квартира, но тут недалеко. Здесь живет мама». – «Одна?» – «У нее есть помощница по хозяйству, Элена». Он открывает дверь, крашеную белоснежной краской, – ванная комната, – и оставляет меня. Ничего подобного я не видела ни в одном журнале интерьеров: огромное помещение, окна, зелень в горшках, мрамор, бронза и мозаика. Во всем старина и гармония.

Потом обед. Настоящий итальянский обед. Овальный стол, стоящий посреди большой столовой, крытый скатертью. Фарфоровые тарелки гигантских размеров. Цветы в вазе. Я чувствую запах хлеба и не могу удержаться, чтобы не попробовать его. Не могло быть иначе: свежевыпеченный, горячий! Благодарение небесам, напротив синьора Мария, а Давид снова слева от меня. И опять я чувствую тепло его плеча. Он кажется радостным, в приподнятом настроении. Рассказывает о чем-то, незаметными движениями, ухаживает за мной, наполняя мой стакан водой и подкладывая в тарелки все новое и новое, что-то незнакомое мне, но невероятно пахнущее травами, чесноком и помидорами. Ноябрь за окном…

Вдруг он тихо говорит мне, наклоняясь к виску: «Книги… Я могу их взять?» Ах, книги так и остались у меня в рюкзаке: «Конечно!» – говорю я, и он вскакивает из-за стола и приносит в рюкзак, я развязываю тесемки и извлекаю из черной глубины книги. Он передает их в руки матери, сопровождая это объяснениями. Синьора Мария кажется удивленной, она с интересом гладит обложки, листает страницы, вновь глядит на меня. Мне ужасно приятно. Я ощущаю самую лучшую награду за свой труд (если это можно назвать трудом).

– Писатель, – говорит она, с улыбкой, внимательно глядя мне в лицо.

Ощущение такое, будто меня доставили в этот дом нарочно, чтобы продемонстрировать этакое невиданное существо.

– Я не писатель, – отвечаю я, – я ученый, а книги… это мое свободное время… для друзей… только для друзей.

Синьора Мария, со своей стороны стола, глядит на нас и вдруг говорит: «Два писателя». И мы хохочем…

Кофе, десерт – непременное завершение обеда, и мы оказываемся в одной из комнат. Это комната Давида. Я спрашиваю: «Можно?» и вижу его улыбающиеся глаза. Прохожу к окну, отодвигаю штору, за окном Рим. Окна высокие, со ставнями. Мне хотелось бы знать, как ощущает себя человек, родившийся в таком месте? Каким он должен ощущать себя, имея за окном такое…

– Ты счастливчик, – говорю я ему, заранее предугадывая, что услышу в ответ и улыбаюсь этому. И он говорит:

– Почему?

Давид стоит совсем рядом со мной, так что я вижу лишь рукав его пиджака, и чтобы увидеть его лицо, мне пришлось бы поднять голову. Я не могу этого сделать, поэтому смотрю на его уютное плечо, борясь с воспоминанием одного прекрасного сна, в котором мы стояли вот так, и во сне я прижалась к его плечу, ощущая сладкое до боли чувство…

– Потому что ты живешь здесь. В Риме, в Италии.

– Ты тоже можешь здесь жить.

Сколько раз мне писали эту фразу по-итальянски, но сейчас я услышала ее. И это было по-другому. Написанное всегда однобоко. В произнесенном же слове есть сила.

– Почему бы тебе не остаться?

Действительно, почему? Хотя бы потому, что это невозможно. Просто невозможно. Так и говорю ему:

– Это невозможно.

Он отходит от меня подальше, опускается в кресло. Смотрит, молчит. Рука, опирается на подлокотник. Пальцы прижимаются к губам… Такой, как всегда, но сейчас чересчур серьезный, недовольный чем-то.

– Если ты хочешь здесь жить, что тебе мешает? Ты образованная, умная, молодая. Ты можешь жить там, где захочешь. Можешь найти работу здесь.

Я нервно смеюсь:

– В баре, посудомойщицей.

Он морщится и зажигает сигарету.

– Нет, ты можешь работать здесь в любой галерее.

– Давид, хватит!

Я почти кричу на него, но его слова задели меня за живое. Как у них все просто!

– Чтобы жить здесь мне, по крайней мере, нужно заплатить за жилье, а я в месяц зарабатываю столько, сколько итальянцы тратят в день! Чтобы приехать сюда, мне понадобились три зарплаты, а с кризисом, это будет вообще нереально!

И тут он сделал то, чего я никак не ожидала.

Давид подошел и обнял меня.

Меня еще колотила нервная дрожь от той несправедливости, что существует в мире, но… он обнимал меня. И это произошло так внезапно, что я успела лишь ощутить себя нырнувшей в свой сон. Кожа моей щеки чувствовала тепло рукава и колючие шерстинки, его запах, который неслышно окутывая все вокруг, теперь затопил меня как цунами.

– Успокойся, – сказал он. – Нет ничего невозможного.

Поверила ли я ему в этот момент? Может, и нет, но мне нравилось невольно подчиняться ему. Его рука легко провела по моим волосам, и он выпустил меня из объятий, вернув возможность снова дышать. У них другой порог близости между людьми. Обнимаются, целуются при встрече, касаются друг друга гораздо чаще, чем мы. Чем я, которую никто вот так не обнимал и не держал за руку. Они другие, открытые, уверенные, спокойные. Мне стало стыдно за свою вспышку и за то, что я рассказала больше, чем надо было.

– Извини, – сказала я ему, боясь увидеть в его глазах разочарование. Но нет, он смотрел так же, как минуту назад, улыбаясь немного снисходительной улыбкой, будто все знает про меня, даже больше, чем я сама.

В отель он отправил меня на такси. Усадив меня, наклонился к водителю и что-то ему быстро проговорил. Все же я за ними еще не успевала, чтобы понимать язык на такой скорости по меньшей мере нужно тут прожить лет так -дцать… Отдал таксисту деньги. Я возмущенно заерзала на сиденье, дождалась, пока он посмотрит на меня, и покачала головой, укоряя и не зная, как это ему объяснить, просто сказала:

– Давид!

Он улыбнулся и прижал ладонь к стеклу. Я дотронулась до его руки своей. Этот жест, столько раз виденный в самых разных фильмах… Пришлось улыбнуться и смотреть в след, пока машина не повернула за угол.

Через два дня, которые я провела над переводом, и в которые мы не встречались с Давидом, но несколько раз обменивались парой фраз по телефону, мой договор был готов. Адвокат Давида переписал его почти полностью, включив в него отдельным пунктом оплату работы и последующие проценты от продаж издания в русском варианте. Противиться мне, как не хотелось, не имело смысла, я спасовала, лишь увидев его, адвоката, вернее, ее. Это оказалась женщина. Крашеная в блондинку породистая итальянка. Молодая. Лет за сорок. Вся в огромных золотых украшениях. В костюме от какого-нибудь итальянского дизайнера. Вся в черном. Красная помада. Портфель. И очки в золотой оправе, которые она нацепила на нос, лишь только на столе появились бумаги.

Сделка совершилась в лучших традициях кино. Я ощущала себя, словно в кино, это правда. И теперь было понятно то мое ощущение нереального мира, что сопровождало меня в Венеции. Эти люди, что окружали меня сейчас, тоже были персонажами кино. А я попала в кадр совершенно случайно.

Синьор Фаббри казался внешне спокойным, но чувствовалось его неприязненное отношение ко мне, к Давиду, к адвокатессе. Быстро забрав подписанные документы, он распрощался и поспешно вышел на улицу. Там поймал такси и уехал, думаю, из моей жизни навсегда. Все, что нас теперь будет связывать, это электронная почта.

Адвокатесса подавляла меня своим присутствием. Необъяснимо почему, но рядом с такой женщиной я чувствовала себя маленькой, нескладной школьницей, одетой не так, причесанной не так, сидящей не так, говорящей не так. Хотя, говорить мне вообще не пришлось. Она заняла собой все пространство. Ее руки беспрестанно касались Давида, для нее не существовал тот порог отчуждения, что врос в нас корнями. Я видела ее копну волос у него на плече. И когда она с ним прощалась, целовала так, что сомнений быть не могло: они или в отношениях, или состояли в них. «Еще одна счастливица», сделала я про себя вывод, глядя, как она удаляется по улице. Что ж… верно, и мне пора. Я подняла глаза на Давида.

– Спасибо. Не надо было это делать.

Он курил. Спокойно, не двинув ни одним мускулом, произнес:

– Но теперь ты сможешь приезжать сюда, когда захочешь.

У границы

Мы стоим на одном из знаменитых холмов и смотрим вдаль. Сейчас, уже через несколько минут, должен начаться закат. Тот самый, римский закат. Об этой минуте, могу признаться, я думала. Представляла ее себе, так как это делают художники. И поймала себя на мысли, что все точно так, как рисовало воображение. Высота почти птичьего полета, внизу как на ладони или на дне чаши, древний город, впереди спины холмов, усеянные черными силуэтами деревьев. И небо. Оранжевое как свет костра. Солнце. Такое огромное, что кажется нереальным. Справа я больше ощущаю, нежели вижу его – Давид. Его присутствие делает вполне завершенной композицию этой картины нереального, волшебного мира.

– Восхитительно… прекрасно…, – шепчу я.

Со ставшими в миг черными на красном холмов перевожу взгляд на засверкавшие шпили колоколен, на храмы, на дворцы, в окнах которых вспыхнул пожар, на Давида, как кульминацию и воплощение красоты Рима. Он смотрит на меня. Я на него. Так рассматривают экспонаты в музеях, подолгу стоя перед ними, вглядываясь в малейшую черточку, в мельчайшую деталь, восхищаясь ее красотой и силясь понять секрет ее создания, ее существования в мире. Я не стесняюсь сейчас вот так разглядывать его, потому что я воспринимаю его не как человека, а как произведение искусства. Замечаю его невольное смущение. Первый раз за все время. Это заставляет меня улыбнуться.

– Ты очень красивый.

О! Как он растерялся! Наклоняет голову, пряча лицо, так, что передо мной лишь кудри волос, совсем седые. Поднимает лицо, улыбается.

– Я старый.

– Старый… – подхватываю я это слово, пытаясь связать его с тем чудом, что стоит сейчас рядом, в лучах апельсинового солнца, и качаю головой, – нет. Нет!

Он делает шаг ко мне, я замираю, он слишком близко, чтобы продолжать дышать. Его рука проводит по моей щеке и остается там.

– Это ты, очень красивая. Такая красивая…

Нахожу в себе достаточно отваги, чтобы решиться и посмотреть ему в глаза, и, увидев, наконец, их так близко, чувствую, что упаду. Та сладкая пелена, что окутывала мир вокруг, теперь оплела меня. Я перестала чувствовать свои ноги, и каким-то инстинктивным движением подняла руки, чтобы ухватиться за его плечи. Но его руки не позволили бы мне упасть, я была крепко прижата к тому, что было Давидом. Я ощущала его вокруг себя, а себя заключенной в нем, как в мире. Мои глаза ничего не видели, а уши наполнял шум тысячи морей.

Все произошло слишком быстро, чтобы что-то понять.

Сидя с поджатыми к подбородку коленями, в темном номере отеля, я честным образом пыталась осознать то, что произошло. Уже на рассвете с сожалением подумала, что все, что было, это лишь глупый, романтический вечер. Я – всего-навсего очередная влюбленная в него дура. А он всего-навсего истинный итальянец. Который не преминул воспользоваться ситуацией и позабавился немного, хотя, возможно, для такого, как он, уж на самом деле немного.

Что поделать… большего не могло быть со мной, я следую своему собственному сценарию. Уже давно. Практически всю долгую-долгую жизнь. Возможно, он скучен, возможно, не совсем счастливый, но он мой. И никто и никогда не может его изменить. С этим я устало провалилась в сон.