В Италию. К себе

В Италию

К себе

Оксана Чурюканова

© Оксана Чурюканова, 2018

ISBN 978-5-4493-0830-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вместо предисловия

Иногда наступает время, когда тебя неудержимо тянет что-то написать. Под словом что-то я имею в виду не процесс создания всяческих красивых и не очень слов, заполняющих чистый лист бумаги, нет. Что-то – это настолько сильные мысли или чувства, которые просто невозможно носить в себе, и ты торопишься избавиться от них разными способами. Самый лучший из них – это разговор с другом. Самый простой из них – это написать что-то.

Так уж сложилось, что первый мне не подходит: вроде бы есть люди, считающие себя моими друзьями, да и я их, кажется, тоже, но вот, когда необходимо поговорить, все они оказываются занятыми. Поэтому в голову лезут разные мысли: нет, но может быть действительно так, что у друзей на разговоры с тобой времени и правда нет, но почему-то мысли об одиночестве упорно сжимают все внутри. Лист бумаги оказывается более верным другом, по крайней мере, с ним легче, потому что он никогда не откажется выслушать и переварить ту информацию, которую ты ему предложишь, хочет он того или нет.

Когда ко мне раньше приходило такое время, я писала стихи, рассказы, притчи, повести и даже романы. А затем… неожиданно слова закончились. Это состояние настолько странное, что описать его невозможно, разве что найти аналог в природе. Как, например, речка Яблоневка в моем родном городке, она была всегда миражом: то ли есть она, то ли нет. Русло, поросшее камышом, есть, а воды нет, но все горожане все равно продолжают ходить «на Яблоневку». Ты испытываешь определенные чувства, и для тебя они полноводные, мощные, яркие, а вот одежд у них нет. Избавиться от них ты уже не можешь, поэтому мучаешься и томишься, словно горшок в русской печи – еще чуть-чуть и взорвешься.

Способ избавления я все же нашла: заимствовать слова у других людей. Смешно, миллиарды нас на планете, несколько миллионов говорят на твоем языке, еще несколько миллионов говорят на твоем втором языке, и слова ваши одинаковые, общие. Но так ли это? Одно ли означает слово «счастье» для каждого из этих миллионов? Нет, все же слово – это невероятная сила, как не вспомнить: «Сначала было слово…».

Мозаика воспоминаний

Чернокожий на Площади народа говорит мне два слова «abito qui», я отвечаю «abito lontano» и, произнеся всего четыре слова, мы с человеком другой расы создаем картину в стиле миллиард D. Слушая и впитывая смысл его слов, я испытываю зависть к этому беженцу из Африки, и пока он надевает мне на запястье цветные браслетики из бисера, я представляю его огромную общину, девушек, что нанизывали эти бусинки на резинку, тех, которые, наверняка, готовят еду для всех в огромном котле или добывают ее в каких-нибудь центрах помощи беженцам, я вижу, как они спят в палатках или прямо на берегу моря, благо, что в Италии тепло, я ему страшно завидую, несмотря ни на что я тоже хочу жить «qui» и говорить об этом приезжим туристам.

Для него мое «lontano» означает суровый климат, красивый Кремль и памятники Петербурга. Мне так кажется, но, верно, я ошибаюсь, потому что разговор продолжается и парень засыпает меня вопросами. «У тебя есть дети», – внезапно говорит он, и я не сразу понимаю такой простейший вопрос, который сбивает меня с ног, – «Дети… сколько у тебя детей?» Да, я теряюсь, оттого что это звучит не как вопрос, а как утверждение. «Нет, у меня нет детей», – наконец, отвечаю я и вижу его недоумение. Дальше приходится врать: «да-да, у меня нет мужа, но есть жених, давно ли мы вместе? – оо, очень давно…». Иначе не объяснить, как это ты такая bella и одинока. А жениха все с удовольствием принимают и желают, чтобы он поскорее отважился жениться. Так, сидя на раскаленной римской площади, силой пары слов, мы оказываемся в параллельной реальности или нереальности. Для меня нереальность почему-то всегда заманчивее.

Окуная расплющенные усталостью и жарой ноги в венецианскую Лагуну, я упорно не могу поверить, что это происходит в реальности. Нет, мне не кажется, что это сон, я просто вижу все, что вокруг меня через некую пелену, то есть все, что происходит со мной, воспринимается мною, как во сне. Я трогаю воду, водоросли, белейшие мраморные ступени, но нет, мои руки, мои пальцы не ощущают их как реальность. Мне трудно почувствовать их температуру, разобрать: гладкие они или шершавые. Даже вода, стекающая по моим лодыжкам, не кажется мокрой. Как во сне…

Напротив трое парней и один мужчина, глядя на меня, отваживаются охладиться. Они снимают обувь, один тихо, осторожно ступает вниз на скользкие ступени, покрытые водой. Судя по выражению его лица, он испытывает долгожданное блаженство. Теперь они скромно плещутся в соленой воде по колено и фотографируют друг друга. Почти вырвалось «фотографируются». Благодаря итальянскому, знаю, что глаголы на «-ся» считаются направленными на себя, поэтому глагол «фотографироваться» больше подходит тем, кто снимает себя «на палку». В Венеции их продают чернокожие парни. Повсюду. На Площади святого Марка, но не в центре, а прячась от солнца под портиками, на улицах и улочках, держа «палки» в руках в виде цветных букетов. Отличная штука, которая расскажет всем вокруг, что ты одиночка. Что тебя некому снять. Хорошо, что обладателей палки все же меньше тех, кто снабжен полноценной камерой.

Итак, нереальные картинки реального мира, что окружал меня не так давно. Зачем я их описываю, вызывая в памяти, нанизывая на волшебную палочку, как Дамблдор? Неужели я хочу от них… избавиться? Возможно, нет. Возможно, я нахожусь в состоянии того горшка в русской печке, что того и гляди взорвется. Но отчего на многочисленные вопросы «Как там Италия?» я отвечаю всегда одно и то же: «У них все хорошо».

Италия. Откуда ты взялась на мою голову? Благодаря твоему существованию мне приходится зубрить язык день и ночь, так, что я и во сне его слышу, такой волшебный. Приходится есть нездоровую пищу в виде макарон, пиццы, мороженого, сыра (нужно отдать тебе должное, фигура моя от этого не страдает ничуть, я вдруг начала худеть).

Как близко оказалось то, что таилось так далеко: Италия, я влюбилась в тебя! И похудение – это верный тому признак.

Как странно все это.

Я не смотрю фотографии, сделанные в тебе, я ни разу не рассказывала о своем путешествии в тебя, таком желанном, таком казавшимся нереальным. Да ты и сейчас остаешься для меня сном. Sogno – мечта и сон. В итальянском языке два неразличимых понятия. Может поэтому итальянские детишки не плачут? Потому что их сны не кошмары, а мечты? И сама Италия – мечта и сон. И я вновь завидую чернокожему парню, продающему на Площади народа сувениры из Африки. А почему он подарил мне пару безделушек просто так, видимо навсегда останется загадкой.

Когда-нибудь я сяду и напишу красивые воспоминания, впечатления от моей первой поездки в Италию. Когда-нибудь я постараюсь во всю: будет тысяча фотографий, описания городов, вкус местной еды, запахи моря и вкус йода во рту, изнуряющая жара, галлоны воды из фонтанов и солнце. Но для этого, для этого мне нужны определенные условия. Как у Поленова: надо найти то самое место, где будет дышаться, где будет работаться, где будет молиться, где будет любиться и житься.

Я согласна на маленький эркер, на полу цветы, письменный стол, непременно деревянный и старый, под ногами жаркие доски, впитавшие многовековое тепло, мутные стекла приоткрытого окна, за которым Лагуна… да, с ее неописуемым бледным зелено-голубым цветом и марево над ней. Утром, в полдень и вечером меня будут отвлекать окрики гондольеров и шум толпы, а ночью я стану писать. Да, только при таких условиях я смогу оказаться в том нереальном состоянии сна-мечты, погрузиться в нереальность, чтобы, наконец, понять, какова была на ощупь вода и белые ступени под ней…

Итак, слова кончились, а воспоминания остались и еще чувства. Опасное увлечение – уподобляясь богу, творить, создавая миры, вновь и вновь гложет меня. И я не в силах сопротивляться ему, открываю ноутбук, ищу незаконченный документ. Нахожу не сразу, отмечая, что это неспроста, что не нужно бы этого делать. Удержусь или нет? Остановиться не получается и тогда, когда меня пронизывает мысль, что все воплощенное в слове уже никогда не воплотится в реальности. Ведь я знаю это по горькому опыту. Удержусь или нет? Похоже, что я слабее искушающего меня. Или просто верю, что на этот раз проклятие не сработает, и все, что я создам, несмотря ни на что, будет иметь шанс осуществиться.

Начало

В самолет я села на рассвете. Холодный, липкий туман ощупывал мою кожу под тонкой ветровкой, пока я ждала в конце длинной очереди перед трапом. Одеться бы посерьезнее, но ведь я лечу в теплую страну. Это немного утешает и само слово «Италия» согревает меня, расплываясь по венам. Наконец все устроились. Три с половиной часа впереди, три часа, которые, я не могу этого не знать, будут наполнены жуткой нервозностью.

Мысли, с которыми нет смысла бороться, одолели меня, как только самолет поднялся, не без труда, выше облаков. «Как я доберусь до отеля? Такси или метро? Метро, скорее всего. Отель на окраине, найду я его к вечеру, если вообще найду. Так, спокойно, у меня есть карта и язык, это решит все трудности. Ведь в прошлый раз я без труда узнавала дорогу у местных». Предположим, что все пройдет хорошо, но завтрашний день меня отчаянно пугал. Уже на завтра у меня назначена встреча с представителем издательства. Я начала воображать его, и почему-то он мне рисовался невысоким, светловолосым толстяком, одетым в дорогой костюм и блестящие немного старомодные туфли. И портфель. Да, непременно будет портфель, который он поставит на свободный стул. А столик в баре будет круглым. О Боже!!! Пора признаться: я боюсь. Я в отчаянии и в панике. И мне кажется, что я ничего не смогу понять из того, что он мне скажет. И это будет позор и, конечно, провал моих планов.

Самоедство прекратилось в момент почти незаметного касания самолетом взлетной полосы. Огромная очередь на паспортном контроле и крутящиеся чемоданы на ленте уже не позволяли копаться в себе, вынуждали включиться в происходящее вокруг движение. Аэропорт огромный, поэтому я, не останавливаясь, озираясь по сторонам, иду по стрелкам, читая надписи. «Uscita». Слава богу. Мысли о такси отметаю сразу – дорого, и бог знает, насколько честны местные водители. Рисую мысленно картинку из советского фильма с «памятником и деревом» и нахожу глазами метро. Так, пара часов и все будет в порядке, ведь по-другому просто не может быть. Я в Риме.

Четыре звезды, пальмы в кадушках на огромном балконе и белоснежные, гигантских размеров, полотенца в ванной комнате. Огромная постель, застеленная белоснежным же бельем, расправленным как по линейке. Кондиционер, который сейчас будет не охлаждать, а согревать, ведь уже ноябрь. В России первый снег и черные в своей наготе деревья. Здесь, как всегда, зеленая радость и ликование природы. Будь, что будет! Сегодняшний вечер волшебный уже потому, что я здесь. И это чувство, приятное, сосущее под ложечкой, наполняющее меня через край, что я дома.

Круглый столик, два кресла, все плетеное из коричневых прутиков ивы и потому живое и гостеприимное, на моем балконе. Он настолько широк, что здесь среди пальм можно устраивать танцевальные вечеринки. Минералка «frizzante» из мини-бара, чистая пепельница, которая в который раз вызывает желание закурить. Италия второй раз искушает меня сигаретами, но нет, я никогда не курила, и вряд ли стоит начинать теперь, даже если это знаменитые итальянские сигареты. Я улыбаюсь. Я знаю, что через несколько мгновений начнется то, о чем должны писать и не раз писали талантливые писатели и поэты – Римский закат.

Если бы я только могла его описать, но слов нет, я уже свыклась с этим и не переживаю по этому поводу. Хорошо, в таком случае, буду созерцать, потягивая колючую минералку из высокого стеклянного стакана. Вот оно! Началось!

День сменился вечером, это произошло резко. Воздух стал прохладным, словно открыли свои холодильники все римские торговцы gelato одновременно. На небе цвета горящего пламени, оранжево-желтом, четко вырисовываются черные, будто вырезанные умелым мастером из Китая, силуэты пиний и плавные макушки холмов. Эта игра света: желтого, оранжевого, черного ослепляет глаза. Картина кажется космической в своих масштабах. И вдруг ты видишь солнце. Такое огромное, какое может быть лишь в иллюминаторе корабля, падающего на эту раскаленную звезду. В душе невероятный подъем. Ты чувствуешь восхищение, восторг, необъяснимую радость.

Постепенно это представление гаснет, на небе еще кое-где горят оранжевые облака и всполохи, но солнца больше нет. Еще пара минут и все накрывает черным платком с огромными и частыми звездами на нем.

Пришла ночь. Минералка выпита. Прохладная и мягкая постель принимает меня, будто свою. И в ту минуту, когда глаза мои слипаются, а руки и ноги уже разобрали: кому край подушки, кому одеяло, звенит звонок. Телефоны, скайпы и прочие технические штучки для меня – патологический страх. Ничто в мире не могло бы заставить меня воспользоваться web или ответить на незнакомый телефонный звонок, не знаю почему. Я начинаю испытывать безотчетный страх и отхожу подальше от звонящего мобильника, пока он не умолкнет. Звонит мой телефон, который сейчас я без всякого страха подношу к уху и говорю автоматически: «Pronto».

– Добрый вечер, синьора, вы уже приехали? – человек говорит быстро, и я понимаю его больше интуитивно, выхватывая отдельные слова. – В каком отеле остановились? Хороший? Хорошо. Итак, завтра в полдень. Хорошо. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, до завтра, – говорю я и, улыбаясь в темноте, кладу телефон на прикроватную тумбочку.

На завтрак спускаюсь в домашнем: в джинсах и свитере. Тут балуют постояльцев белоснежным, теперь белоснежный йогурт в огромной чаше, похожей на аквариум. А еще фрукты в сиропе и тысяча сортов кофе и шоколада, холодного и горячего. «Как на день рождения», – проносится мысль. Часы идут неспешно, время здесь, будто другое: спокойное, неторопливое, тягучее. Вокруг улыбки, активная болтовня. Позитив. Dolce vita. У итальянцев нет выражения «Доброе утро». Сразу «Добрый день». Утро – это время, посвященное целиком себе любимым, своей семье, приятелю, с которым завтракаешь, чашке черного кофе и сигарете. Ближе к полудню на улицах появятся местные, о туристах, снующих толпами во всех переулках, я не говорю. Итальянцев видно сразу: не особенно красивые женщины, но непременно породистые, и очень яркие мужчины, всегда в костюмах и галстуках и в идеально выглаженных рубашках. Теперь осень, они замерзли, и большинство в куртках и коротких пальто, в какие в России одевают манекены в витринах бутиков.

Я в центре. Прохожу через площадь, хорошо знакомую мне по прошлой поездке. Нахожу взглядом ту лавочку, на которой мы сидели с чернокожим парнем, улыбаюсь вновь. Чувствую сзади меня знакомая церковь и в ней Дева Мария, которой я дарила красные розы, по совету хитрющих торговцев, молюсь ей быстро и неосознанно. И верю, что здесь она меня слышит, и я под ее нежными белыми руками и лазурным покрывалом. Один переулок и я на месте. Сердце колотится в груди. Синьор Фаббри уже здесь, встает, протягивает руку и широко улыбается, произнося «Buongiorno!» Бар пуст. По-видимому, на обед здесь соберутся служащие из близлежащих ufficio через час-другой. Сейчас мы здесь вдвоем и рядом на пустом стуле стоит кожаный портфель синьора издателя. Все так, как я себе представляла.

– Итак, кофе?

– Конечно, – отвечаю я, смакуя мои любимые звуки: мягкий «ч» в сочетании с протяжным «э». Certo.

Мы заказываем кофе, официант улыбается, аккуратно расставляет белые чашки, наполненные черным, на столике под белой скатертью. Arte. Во всем искусство. Оно здесь окутывает тебя, словно ты находишься в изысканной экспозиции огромного музея. Красивая одежда, продуманные интерьеры, атмосфера, в которой невозможно не чувствовать себя Человеком с большой буквы. Именно они – эти прекрасные и талантливые люди, римляне, создавали цивилизацию, и невозможно не уважать их уже за это.

– Что касается книги, – говорит синьор Фаббри, – вы можете определить точный срок завершения работы?

– Не думаю. Точно не могу сказать. Мне понадобится от двух месяцев до пяти.

Синьор Фаббри не кажется удивленным, не кажется недовольным, похоже, что ему все равно. Скажи я ему, что буду делать перевод два года, он, похоже, и этому не удивился бы.

Я поясняю:

– После того, как я переведу, мне необходимо будет еще раз все проверить.

Он кивает головой. Тянется за портфелем, и тут у него звонит телефон. Извинившись, он поспешно достает черный плоский маленький мобильник из внутреннего кармана пиджака.

– Pronto! Sì, sì, bar… «Settecento»… sì. Bene.

Смотрит на меня, улыбаясь, говорит:

– Это Давид. Он хочет познакомиться с вами.

Я застываю. Я онемеваю. Я чувствую, как все вокруг затягивает туманная завеса. Синьор Фаббри вложил в мои руки увесистую кипу отпечатанных листов, которую я приняла уже безвольно, не понимая, что с ними делать. Давид. Это все, чем я была полна в эту минуту.

Синьор Фаббри настойчиво потряхивает передо мной листами и ручкой, я пялюсь на него, на бумагу и, кажется, проходит целая вечность, но официант подходит вновь и мы автоматически повторяем свой заказ: кофе и минеральная вода. Смутно, сквозь знакомую мне пелену тумана, делающего все вокруг нереальным миражом, скорее ощущаю, как в дверях бара показалась фигура до боли знакомая, но кажущаяся и теперь лишь продолжением нереального мира, моей фантазией.

Давид.

Нет смысла описывать его, потому как его именем все сказал сотни лет назад Микельанджело. Синьор Фаббри поднялся ему навстречу и протянул руку, приобнял, как это любят итальянцы. Подняться со стула сейчас для меня было непосильной задачей, поэтому я продолжала сидеть на месте. Похожая на мелкую летнюю муху, назойливая и мгновенная мысль, укусила меня: по этикету женщина первая протягивает руку мужчине. Но сделать так я тоже не смогла, однако, спустя один вдох, ощутила свою руку в его, мысленно расплывшись в чувстве благодарности. Итак, следующим ощущением стало ощущение его руки, державшей мою несколько дольше, чем простое рукопожатие. Эти несколько лишних мгновений позволили мне почувствовать, что его рука не горячая и не холодная, не крепкая и не мягкая. Белая. Тонкая. Если так можно описать руку человека.

Второе, что я смогла воспринять – глаза Давида. Они откровенно рассматривали мое лицо, пока он пожимал мою руку, потом также откровенно рассматривали меня всю: светлый пиджак, серебряную цепочку с жемчужинкой, мою шею и кружево на майке под пиджаком. Потом кисти моих рук и снова лицо.

Синьор Фаббри продолжал говорить, размахивая руками, в то время как мы молчали. Все, что я могла сказать Давиду, это дежурное «мне приятно», он тоже что-то сказал, но мой мозг отключил сознание того, что язык я знаю, я лишь услышала его голос. Странный, потому что он казался мне знакомым. Не низкий и не высокий, это не был ни в коем случае ни бас и не баритон, но и не тенор. Голос юноши, который простужен. Одновременно светлый и хриплый. Очень мягкий.

Синьор Фаббри вновь вкладывает в мои руки пачку бумаг. Это договор, понимаю я. И эти листы позволили спрятать в них свое смущение и трепет от присутствия здесь Давида. Я хватаюсь за них, как за спасение, пытаюсь читать, безуспешно перелистываю, перекладываю один за другим. Синьор Фаббри смотрит на часы и, по всей видимости, желает, чтобы я все подписала как можно скорее, и освободила его, наконец. Конечно, ведь ему пора бежать. Время к обеду, а это святое для итальянцев время. Моя рука уже взялась за ручку, любезно протянутую мне синьором Фаббри, как внезапно, из-под моей руки вся эта пачка уплывает в руки Давида. У него делается серьезным лицо, глаза пробегают по строчкам, теперь их не видно под длинными, невероятными для мужчины ресницами, и я могу позволить себе, наконец, разглядеть его.

Он красив. Так красив, что кажется невероятным, что кто-то смог произвести нас свет такую совершенную красоту, кроме Микельанджело. Он что-то быстро говорит синьору Фаббри, недовольно сдвигает брови, и рот его, скульптурный и совершенный, становится жестким. Я и не пытаюсь понять слова. Я просто смотрю на них, сидящих напротив, и делаю глоток воды.

Синьор Фаббри мягко, но настойчиво вытягивает из рук Давида бумаги и вновь протягивает их мне. Взгляд, направленный на меня, запрещает; не произнеся ни слова, Давид неуловимо качает головой и отчего-то, подчиняясь, я перевожу взгляд на синьора Фаббри и с улыбкой говорю:

– Синьор Фаббри, я прочитаю договор в отеле, мой язык не позволяет мне так быстро…

Тот все понял. Поднялся. Раздраженно кивнул головой и, как выругался, произнес «ладно». Через пару мгновений его уже не было в баре.

Я и Давид. Мы вдвоем. Друг напротив друга.

Я чувствую себя неловко, но испытываю тепло потому, что знаю, меня защитили, а это так приятно.

– Мне кажется, есть необходимость проверять документы, перед тем, как их подписываешь, – говорит его голос, а глаза прикованы к моему лицу.

– Наверное, – отвечаю я, до сих пор не понимая, как это слово может означать и «наверное» и «конечно» одновременно. – Вы правы, – добавляю я, думая, что он может меня не понять, и что возможно все же есть в итальянском слово, означающее «наверное».

– Покажите документы своему адвокату, – говорит Давид, поднося к губам чашку кофе, непостижимым образом оказавшуюся перед ним, не иначе, официанты здесь маги.

– У меня нет адвоката, – улыбаюсь я, видя его удивление.

Конечно, он не мог поступить иначе: Давид забирает пачку бумаг, обещая показать их своему. А я рассматриваю его белые тонкие кисти рук, которые складывают документы в черную папку. Пальцы красивые. Но у них есть недостаток: ногти не идеальной формы или просто без идеального маникюра на них. А иначе он казался бы мраморной статуей. Все верно. Он что-то говорит, мне трудно концентрироваться на словах и я практически потеряла способность понимать.

– Извините меня, мой итальянский не очень хорош. Я читаю и пишу, но мне трудно понимать речь.

– Понимаю, – он улыбается чему-то.

Я не могу не улыбнуться в ответ. И вдруг слышу:

– Мне хотелось бы поговорить с вами о многих вещах. И может быть, будет время, когда мы сможем поговорить с вами о многом…

Я тону в этой фразе. Потому что в итальянском ее смысл немного глубже и объемнее. Мне хочется ответить ему чем-то таким же теплым, я достаю из сумки блокнотик и ручку.

– Вот. Когда я не понимаю, можно писать. В Италии с бумагой хорошо?

Он смеется. В его глазах блестит свет. Лучезарный взгляд – это взгляд Давида. Одновременно «темный». Непостижимое сочетание света и тьмы. Хочется узнать его душу.

Давид спрашивает, где я остановилась, непонимающе качает головой, нет, этого отеля он не знает. Я смеюсь: периферия. Интересуется сразу, хороша ли гостиница. Продолжает скользить по мне взглядом и одной рукой тянется за сигаретами. Спохватившись, уже после того, как между нами повисает прозрачный дым, спрашивает, не против ли я. Молча качаю головой и улыбаюсь. Подперев руками подбородок, позволяю себе, наконец, расслабиться и открыто смотреть на него. Он не смущается. Не отводит взгляд. Мы оба улыбаемся. Друг другу и чему-то еще.

– Я несколько лет пытался бросить это, ― говорит он, показывая на сигареты, – но безуспешно.

– Я знаю, – отвечаю я. И по его глазам вижу, что он немного удивлен такому ответу. ― Колдун не помог?

– Нет, – автоматически отвечает он, затягиваясь, пряча волнение за ароматным дымом. Я читаю в его глазах: «Откуда ты это знаешь?». Но губы его молчат, пока глаза, невероятные живые глаза всматриваются в мои.

– «Еще не пришло то время», сказал колдун. Я прочитала это в журнале.

Он, наконец, расслабился и рассмеялся. Смех его искренний, как у ребенка. Вдруг он произносит, нервным движением гася сигарету в пепельнице:

– Почему ты хочешь сделать перевод?

Я не понимаю. Я не смогла бы ответить на этот вопрос даже по-русски.

– Почему… – тяну я.

– Да, почему? – пытливо заглядывает мне в глаза сидящий напротив Давид.

– Не могу сказать.

– Почему?

Действительно, почему? Я вожу взглядом по краям белой чашки с кофейными разводами: пинии, стоящие в ряд, голова собачки… «Рим и друг», – объясняю себе эти знаки, гадая на кофейной гуще.

– Я собиралась читать эту книгу. (Я хотела сделать это не только для себя, но и для друзей, чуть не сказала… такие слова, мне кажется, обидели бы его). Я ее ждала с весны.

Ему приятно, я вижу это. Похоже, что больше не будет приставать с этим «perché?»

Мы сидим в баре уже второй час. Появились люди. Я замечаю их взгляды. Исподтишка рассматривают Давида и меня. Он заметно напрягается, его руки, его плечи, спина – вся его поза говорит о дискомфорте, но он не встает, и я знаю, что из-за меня. Да, я точно это знаю. И от этого я вся наполнена сладким туманом. Который я разрешаю себе, наверное, первый раз в жизни.