Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко

Шагай смелей в рабочий класс.

И закружилось, завертелось. Мать меня не одобрила, но и не особо сопротивлялась, потому что нужда проявлялась во всем.

Со скандалом же устроился на работу. Получив на руки справку об окончании девяти классов, немедля отправился в отдел кадров родного комбината «Красный Перекоп», тогда очень солидного предприятия с четырнадцатью тысячами работников. В отделе кадров первым делом попросили паспорт, я же должен был получить его только через пару месяцев, не ранее 11 августа – дня моего рождения.

– Тогда и приходи», – заявила смурная инспекторша.

Ждать не в моих интересах, и направился прямиком к директору комбината Михаилу Ивановичу Могутнову, которого коренные перекопцы в обиходе именовали уважительно, но не без юмора «Миша-голова». Он действительно имел довольно крупную голову с несколько татарским налетом. Выслушав мою пламенную и не очень вразумительную речь, он заключил:

– У меня для тебя работы нет.

Я снова и снова пытался доказать, что без работы мне никак, но тщетно. Отчаявшись, сорвался на крик, мол, отец за счастье мое погиб, а мне даже работы нет. Тут он хмуро взглянул на меня и на некоторое время замолчал. Потом вызвал начальника отдела кадров, с порога приказав:

– Устрой этого типа куда-нибудь и убери из моего кабинета!

Здесь должен пояснить, что причина директорского сопротивления была не в самодурстве его, а в существовании принятого при Хрущове закона, в соответствии с которым подростки до 16 лет должны были работать за полную зарплату четыре часа, от 16 до 18 лет – шесть часов. Вроде бы хороший закон, призванный защитить права подростков, на самом деле фактически лишал их возможности трудоустройства по желанию и возможностям. Какому предприятию захочется вешать на шею такой хомут?

Устроили разнорабочим в хозотдел. Дали комбинезон на вырост и метлу, поручив убирать фабричный двор. И ведь не когда-нибудь, а обычно в пересменок… Работницы же – в основном молоденькие девчонки. А тут я, такой весь раскудрявый и с метлой.

На работу мы ходили вместе со старшим братом Сеги – Толей Сергиенковым, работавшим в ремонтно-механическом цехе. Парень такой же, как Сега, горячий, вспыльчивый до невозможности. Чуть что не по нему, сразу новоровит по сопатке въехать. А мирными наши разговоры быть никак не могли, поскольку оба рьяные футбольные болельщики, но он болел за команду ЦДКА, а я за московское «Торпедо», где в ту пору блистал лучший и до сей поры непревзойденный кудесник мяча Эдуард Стрельцов. У меня Стрельцов, а у него Федотов с компанией. Короче, всю дорогу спорили до ора, и к тому же, как правило, на бегу. До Перекопа от нас три с половиной-четыре километра, а мы выходили минут за двадцать, потому и рысачили до самой проходной.

Проходная – отдельная тема. За дисциплину боролись жестко. Опоздал на пять минут, и пропуск остается в проходной, оттуда – в отдел кадров, где сразу и бесповоротно решают твою судьбу. Поскольку выговоры тогда за наказание не считались, то либо понижение разряда у квалифицированных и опытных рабочих и лишение редких, в общем-то, премиальных, либо – увольнение.

Так как у меня ни опыта, ни стажа, ни разряда не имелось, то наказание одно: лишение работы. У Толи перспектива такая же. Нас подобный исход не устраивал, потому каждое утро своеобразный марафон. Подбегали к самому-самому, когда рабочие, то есть в основном работницы, шли толпой. И до сей поры чувствую душевный подъем, который охватывал и подхватывал. Ты, не понимая еще самой сути, все равно чувствовал себя частичкой огромной силы.

Первым рабочим наставником стал «мужичок-с-ноготок», взявшийся вымостить булыжником двор старой фабрики, размером чуть меньше Комсомольской площади. Я выковыривал старый булыжник ломом и стаскивал его в кучу. Из неё уже подносил к месту нового мощения. «Мужичок-с-ноготок» работал, не вынимая изо рта папиросы и не прекращая ни на минуту поучений. Излагались они в манере исключительно матерной, в которой редкие цензурные слова служили связкой. К тому же бывший зэк оказался страшным антисоветчиком.

– Вот на зоне, – начинал он, – как-то начальник пудрил нам мозги, мол, советская власть даром нас кормит, освещает, крышу над головой дает. Где еще такое возможно, спрашивает. А старые политзэки ему в ответ: «На каторге».

И продолжал постукивать деревянной киянкой по уложенным камням. Иногда разражался то ли услышанными, то ли самолично сочиненными присказками вроде «партии – бублик, народу – дырка от бублика, это и есть советская республика».

Мне, воспитанному на песнях о Родине и Сталине, его откровения не по душе, и я отмалчивался. Обедали в фабричной столовой. На свои тридцать копеек, полученные от матери, мог взять суп, котлету с гарниром и чай. Хлеб на столах бесплатный.

Он, кроме полного обеда, брал еще две кружки пива (вот время – пива бочкового свежего в рабочей столовой – хоть залейся). Съев обед, он принимался за пиво. Тянул его неспешно, закусывая бесплатным белым хлебом, сопя и чавкая. Видеть и слышать это настолько опротивело, что я предпочел брать у «Лабаза» шесть пирожков с ливером и читать у клуба Сталина газеты, развешанные в застекленных стендах. Три газеты: центральные – «Правда», «Известия»– и своя, ярославская, – «Северный рабочий». И хоть говорили тогда, что в «Правде» нет известий, а в «Известиях» – правды, мне всё равно интересно. За время обеда прочитывал все три газеты, а это шесть полос (больших газетных страниц). Так что с обеда возвращался настолько подкованным, что сразу бросался на антисоветчика в атаку. Бил его самой свежей информацией, которой он не обладал, и тем принуждал сдаться. Но ему не хотелось, назревал идеологический конфликт, в результате меня от него убрали, заменив кем-то, газет, вероятно, не читающим.

Первая зарплата помнится так же, как и первая любовь. Её-богу! Мне положили оклад в триста рублей. Сумма даже по тем временам незначительная настолько, что не облагалась налогами (имею в виду подоходный и бездетный). Оклад делился поровну: сто пятьдесят в аванс и столько же в получку, или, как здесь говорили, «в дачку».

Получить в первый раз такую мне, не державшему в руках больше десятки, сумму значило одно: прямиком направиться в «Лабаз». Вначале поднялся наверх и купил дешевенький, без твердой обложки, томик стихов «Маяковский о любви». В продовольственном магазине, зная, как мать любит свежую рыбу, выбрал самого крупного судака. Домой не шел, а мчался, чтобы рыбина совсем не протухла по жаре. Мать ждала. И, конечно, заплакала:

– Вот и вырос кормилец …

В хозотделе, кроме взрослых, было двое таких же, как я: Вовка Монахов – Монах – и Игорек, по кличке Тигрёха. В наши обязанности входила чистка больших металлических ящиков для всяких отходов, которые уборщицы цехов привозили сюда во двор и в те ящики сваливали. В основном так называемые «концы» – путанка из хлопковых нитей, которой обычно вытирали и станки, и руки. Потому они коричневели от машинного масла и грязи и являлись неслыханным лакомством для крыс, коих на фабрике видимо-невидимо. Прежде чем приступить к очистке ящика, мы на приличном расстоянии принимались стучать по нему швабрами. Крысы выскакивали, иные с недожеванными «концами» в зубах, и стремительно растворялись в пространстве.

Только тогда мы начинали грузить отходы в кузов грузовика, чтобы вывезти его на свалку. Любимое наше занятие, потому что Тигреха предложил нехитрую, но надежную комбинацию. Между делом мы таскали из ремонтно-механического цеха бронзовые и медные детали, которых там имелось предостаточно и без надлежащего учета. Их прятали в кузове, завалив теми самыми концами. Охранник на воротах только вставал на подножку у кабины, заглядывал в кузов и, не имея никакого желания извазюкаться, махал рукой водителю: проезжай. Мы выпачкаться не боялись, потому что были в казенных комбинезонах, которые время от времени нам меняли на чистые, выстиранные.

На свалке, сдав в одном месте концы и получив соответствующие бумаги, мы тащили узел с цветметом в соответствующий ларек, после чего оставалось только поделить деньги. Иногда выходило по десятке и больше. Я берег их на вечер, на танцы в Рабочем саду с пивом и папиросами. Правда, однажды Тигреха уговорил нас на вырученные деньги поддать как следует на берегу Которосли. Здесь, у подножия храма Николы-Меленки, была, как принято сейчас говорить, поляна, полная любителей выпить. Были и свои распорядители со стаканами в сумке. За те стаканы они получали пустую посуду, а это двенадцать копеек за полулитровую посудину. Две сданных бутылки – кружка пива, потому чужие здесь не ходили…

После работы, вымывшись в душе и переодевшись, мы направились в «Лабаз». Взяли три бутылки «Лимонной» настойки (30-градусной, в жару) да еще три пива и прямиком к Николе. Пили – не спешили, мимо рта не лили, и всё под разговоры. Как домой дошел и дошел ли, не помню. Может, кто и притащил из соседей. Дело обыденное.

Больше ничего подобного! Когда Монах с Тигрехой отправлялись в лабаз за водкой, я шел домой. Вначале еще пытались как-то образумить меня и вернуть в свои ряды, но скоро отстали.

Не все так весело. Как-то раз привезли кровельное железо для крыши. Мне с водителем поручили перетаскать его на склад. И когда уже практически машину разгрузили, взяв в руки очередную партию из шести двухметровой длины листов, я разогнулся и листы разъехались в руках. Один из них полоснул по шее. Кровь брызнула. Меня немедленно препроводили в медсанчасть, располагавшуюся здесь же, во дворе.

– Ну, ты и везунчик, – сказал хирург. – Могло и сонную артерию перерезать, тогда уж точно конец.

Получив больничный, неделю гордо ходил с перевязанной шеей и на вопросы отвечал скупо, по-мужски: производственная травма.

Хоть в соответствии с песней о проходной, что «в люди вывела меня», я не хотел «судьбу иную», работа в хозотделе напрягала. А самой высшей рабочей квалификацией в текстильном деле являлась должность помощника мастера. На поммастера можно было выучиться прямо на производстве. Я грезил такой перспективой, особенно в ткацком цехе. Но не прошел по возрасту и здоровью. В фабричной поликлинике тогда у нас был свой подростковый доктор, он-то и забраковал меня – по зрению. Я пытался возражать: мол, грузчиком в хозотделе могу, а поммастером – нет. Где логика? Безуспешно.

И тут Монах подсказал, что в «Лабаз» требуется ученик рубщика мяса:

– А что, – рассуждал он, – всегда при деньгах, при продуктах и каждый день, как минимум, с «чекушкой» за просто так.

Аргументы убийственные, и, дождавшись обеда, мы двинулись в «Лабаз». Рубщик, толстый и рябой татарин, смотрел на нас подозрительно:

– И кито же кочет ко мине?

Друзья вытолкнули, а татарин молча подал мне топор для рубки, острый, как бритва, и очень тяжелый. Едва подняв его, понял: не мое! Такого же мнения оказался рубщик.

Не подошел калибром. А если б подошел и стал работать? Вопрос! Наверняка судьба сложилась бы иная. А какая? Лучше или хуже? К счастью, реальная жизнь не терпит условного наклонения, и «если бы да кабы» в ней не проходят. Но и в некоем предначертании свыше уже не сомневаюсь. При разбросе желаний от артиста и строителя до поммастера и мясника что-то же уводило меня, приберегая для главной профессии, ставшей содержанием и смыслом жизни.

Футбол и не только

На ближайшем Козьем болоте, когда оно просыхало, играли в футбол команда на команду. Формировались они своеобразно. Игроки выбирались «матками», стоявшими в стороне. Каждый подбирал себе партнера, и шепотом, тайком, в сторонке, оговаривались клички, исключительно матерные. Например, х..й и п…да, и с ними шли к «маткам». Сообщив свои позывные, ожидали решения. Матки озадачивались всерьез. В двенадцать-четырнадцать лет с анатомией человека, особенно с той его частью, что ниже пояса, мы были знакомы более чем. И чесали «матки» затылки, вроде бы свой член сердцу ближе, но и принадлежащее полу противоположному тоже не пустяк. Подумав, выбирали кличку по своему вкусу, понимая, что все равно выбор условен, все равно это «кот в мешке»: уровень-то игры разный.

Поскольку бегал я очень медленно, то ставили меня на защиту. Какой из меня футболист, одному богу известно, но ни разу из игры не выгоняли. Позже, в городском пионерском лагере, участвуя в первенстве города, даже сподобился вместе с командой занять какое-то призовое место и получить за то Грамоту и приз в виде книги толстой, но не очень интересной и потому несохранившейся. А жаль, какая память!

Футбол для нас был не просто игрой, а чем-то гораздо большим. Благодаря железнодорожникам до середины пятидесятых годов минувшего века их стадион являлся в городе главным. Именно сюда, на Суздальское шоссе, несмотря на транспортные проблемы, толпами валили болельщики. Там было на кого смотреть: никто не портил игры. На стадионе всегда царила праздничная атмосфера. Из репродукторов звучала специально подобранная музыка. Когда приезжали московские команды, обязательно исполнялась песня “Дорогие мои москвичи”. Во время матчей обычно работали буфеты.

В те же годы и у нас на Перекопе сделали футбольное поле. Долгое время существовавшее без ограды, оно имело одну хорошую трибуну для зрителей. На матчи зрителей приходило гораздо больше, чем сейчас на “Шинник”. Мы ходили на все матчи, проходившие на фабричном стадионе «Красное знамя» у храма Петра и Павла, когда играла наша перекопская команда. Денег на входной билет не было, поэтому мы где-нибудь в глухой сторонке подкапывали лаз под забором, благо, грунт песчаный, и по нему, как кроты, пробирались на стадион.

Игроков знали поименно. Радовались каждому мощному удару, техника игроков не ахти какая, да и не больно мы в ней разбирались. Самый любимый нами игрок – Костя Туйбов. Бывало, влепит Костя по мячу, тот взлетит высоко-высоко, и с восторгом показываем другу другу большой палец: «Во, свеча!». А что мяч летит не совсем туда, куда следовало, не огорчало. Особенно много зрителей приходило на финал первенства области. Насколько помнится, чаще всего встречались в нем «Красное знамя» («Красный Перекоп») и сборная профсоюзов города Рыбинска.

А репортажи о матчах чемпионата страны слушали по радио. И ведь представляли себе поле, игроков! Может, благодаря такому комментатору, как Вадим Синявский. У каждого была расчерченная таблица, куда заносились результаты матчей.

Самым ярким и незабываемым событием тех лет стал проводимый в рамках Московского фестиваля молодежи и студентов международный матч молодежных сборных Советского Союза и одной из азиатских команд то ли Китая, то ли Индонезии. Игра проходила на стадионе «Локомотив». Помню заполненное от края до края Московское шоссе, по которому шли на матч болельщики. На стадионе флаги стран участников турнира, музыка из репродукторов, радостные лица болельщиков. Это был не просто матч, а праздник… Как же любили мы футбол!

Другое любимое занятие – чтение. Но чем старше, тем чаще предпочитались танцы. С ранней молодости имел фигуру, не очень, мягко выражаясь, видную. Длинный, худющий да еще и неимоверно сутулый, в профиль – живой знак вопроса. Любовь к чтению при плохом зрении сказались на позвоночнике. Он искривился настолько, что подростковый врач фабричной медсанчасти предсказал мне осложнения со спиной. Я не комплексовал. Целыми днями мог с друзьями проводить на нашем перекопском пляже у моста, а вечерами стремился на танцы. Танцевать любил и умел. Тогда танцевали классику: танго (было даже такое особое – «с выходом»), фокстрот, вальс. И мы по вечерам ходили в «Рабочий сад». Обязательно поглаженные брюки и чистая рубашка или же майка с коротким рукавом и непременно рубль в кармане.

С этим рублем история. Соберемся мы, Толя Сергиенков, Генаха, я, а четвертым Витя Воробьев. С ним-то и начинались проблемы. Каждый раз, буквально каждый, когда Витя начинал просить у матери рубль, она стонала, жаловалась на жизнь, сопровождая все это традиционным:

– Витя-я-я, я ведь денежки-то не кую-ю-ю.

И для большей убедительности ударяла ладонью о ладонь, словно молотом о наковальню. Иногда причитания затягивались, тогда мы уходили со словами «догоняй».

А для чего был нужен рубль? 20 копеек стоил билет на танцплощадку, но можно было и без билета перемахнуть через забор, к слову, достаточно высокий. Но к безбилетному варианту прибегали редко, ибо реальной была опасность, что дежурившие милиционеры, или, как тогда говорили, «мусора», могли и вывести с площадки, и не просто вывести, а и в отделение привести для составления протокола.

Итак, 20 копеек билет, а оставшиеся восемьдесят копеек с троих составляли 2.40, как раз на бутылку перцовой и пару плавленых сырков, то есть каждому по стакану. Если был Воробей, то брали бутылку водки и делили на четверых. Пили там же, «под Николой», и уж после того шли на танцы в «Рабочий сад».

Он начинался с широкой прямой аллеи под вековыми деревьями со скамьями и урнами в виде огромных вазонов. Аллея выводила в центр парка. На середине его – круглая деревянная танцплощадка, чуть приподнятая над асфальтом. По бокам площадки – ларьки, где можно выпить пива и кой-чего покрепче. Обычный мужской заказ тогда – «сто грамм и кружка пива». Дешево и сердито. Когда начали бороться с пьянством путем ограничения времени продажи и сокращения числа магазинов, торговавших спиртным, то, глядя на обезумевшие очереди, всегда с грустью вспоминал «Рабочий сад»: никаких ограничений и никаких пьяных. А ведь танцевали не какие-то малолетки, а вполне взрослые люди, которым было порой далеко за сорок. Может, дело в том, что отдых предлагался самый разносторонний.

За танцплощадкой размещался летний кинотеатр, на крыше кинобудки рассаживался духовой оркестр, и весь вечер звучала красивая музыка.

В кинотеатре не только фильмы демонстрировали, хотя они – прежде всего и каждый вечер. Здесь же организовывались концерты. Хорошо помню концерт Леонида Осиповича Утесова с дочерью Эдит и джаз-оркестром. Переполненный зал, сидели в проходах и прямо на полу. Леонид Осипович много шутил. Свою дочь он представил следующим образом: «До пояса – я, ниже – мать родная»… Горячими аплодисментами встречали каждую песню…

Мы любили «Рабочий сад». Едва заканчивался трудовой день, начинались сборы на танцы, где мы ждали избранниц, а они – нас…

Конец наступил примерно в восьмидесятых годах, когда канавы и пруд засыпали и в парке сразу стало сыро. Дубы начали гнить, их постепенно вырубили. Сейчас мало что напоминает былое. Работы по возрождению парка ведутся, но медленнее, чем хотелось бы.

Конечно, были и организованные вечера, а чаще вечеринки. Начав работать, я зачастил в «комсомольское» общежитие, располагавшееся рядом с «Рабочим садом». «Комсомольским» оно именовалось потому, что здесь не селили семейных пар. Сплошь девчата. Комнаты большие – коек на десять. Но и Красный уголок большой. И первый «рабочий» новый год я встречал в том общежитии. Совершенно не помню своей подруги, ни лица, ни имени. Помнится, переходили из комнаты в комнату: пили, пели, танцевали, обнимались, целовались, и вдруг где-то около часу ночи всех нас выдернул из комнат в коридор жуткий крик. Бросились к лестнице. А там на межэтажном марше лежал, раскинув руки, высокий молодой парень, на белоснежной рубашке его быстро расплывалось кровавое пятно.

– Зарезали гады, такого парня зарезали, – заплакала моя подруга.

– Ты знаешь его?

– Конечно, Саша Белов. Он за моей подругой ухаживал. Сам из корпусов… Бедная мать, только что летом старшего сына похоронила. На крыше вагона ехали за грибами, он зачем-то приподнялся, а тут мост, снесло голову, словно ножом…

Драки в местах отдыха в ту пору – явление обычное. Но дрались без нынешнего озверения. Соблюдались правила: «лежачего не бьют» и «до первой крови». А чтобы ножом пырнуть – крайне редко. Огнестрельного оружия не знали вообще. Даже милиционеры на дежурство выходили, имея в распоряжении только свисток. А здесь намеренное убийство. Праздник померк и сам собой прекратился. Расходились с тяжким чувством какой-то вины.

Летом – «Рабочий сад». Зимой, кроме общежития, – каток, в который превращалось футбольное поле стадиона «Красное знамя», рядом с клубом XVI партсъезда. На льду особо не станцуешь, потому сбоку от центрального входа утоптали хорошую площадку, где мы с удовольствием выплясывали в валенках, пальто, шапках и даже варежках, если уж очень холодно. Вы можете себе представить вальс в валенках? Нет? А мы – танцевали. Предпочтение отдавалось все же танцам быстрым, то есть фокстроту. И самой популярной в тех плясках на снегу была пластинка с песнями в исполнении Леонида Утесова, и особенно эта: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка», которую перепевали по-своему: «Мишка, Мишка, где твои штанишки…» Веселились, как могли.

Еще одно место для танцев – сам клуб XVI партсъезда. Бывший храм Петра и Павла – двухэтажный, зрительный зал – на втором этаже с балконами, а нижний, выложенный паркетной плиткой, представлял огромный и гулкий зал. Справа от входа – маленькая эстрада и обширная площадка, где перед началом сеанса играл, говоря словами известной песни, «надежды маленький оркестрик под управлением любви». Рано пришедшие танцевали. Приходили для этого за час, полчаса до сеанса.

Вспоминаю, и оторопь берет: что же мы творили! Ведь клуб не что иное, как самая узнаваемая в городе церковь Петра и Павла. Подобных в России всего две: Петропавловская в Петербурге да наша.

Там, где святое место любого православного храма – алтарь, находились буфет и туалеты. Мало того, что изгадили всё, сбив богатейшую лепнину, уничтожив красивейшие росписи на стенах, так взамен оставили единственное украшение – кумачовый лозунг «Для нас важнейшим из искусств является кино. В.И.Ленин». Крупно. По центру. Над экраном. И пока свет не погаснет, будешь миллион раз смотреть на него.

«Шестнадцатый» был всегда полон, но что там творилось, когда вышла комедия «Карнавальная ночь», не поддается описанию. Аналогичный успех имели еще только два фильма: американский «Тарзан» и индийский «Бродяга». Но то иностранные, а тут своя картина. И зал, и балконы переполнены. Песни из фильма звучали тогда, кажется, отовсюду, реплики разошлись на цитаты. Ажиотаж. Схожая судьба у фильма того же времени – «Весна на Заречной улице». Опять песни, мгновенно полюбившиеся, реплики, превратившиеся в поговорки. Исполнители главных ролей в этих фильмах Людмила Гурченко и Николай Рыбников навсегда стали любимыми актерами.

Клуб Сталина в годы моей молодости надолго закрыли для капитального ремонта. Реконструкция завершилась пристройкой двух фойе с обеих сторон зрительного зала да несуразного крыльца с мощными четырехугольными поддерживающими столпами из кирпича, безнадежно испортившими неповторимый внешний облик строения в целом.

До того прямо с улицы зритель попадал в широкий коридор с туалетами по краям его и буфетом. Но коридор, и только. Никакого намека на обязательное в таком случае фойе, что меня немало удивляло, пока не познакомился с книгой последнего управляющего Ярославской Большой Мануфактуры А.Ф.Грязнова, из коей следовало, что никакой это и не клуб.

Здание в стиле позднего модерна построено в 1894 году. Здесь размещалось училище на 600 человек с читальным залом при нем на полторы тысячи читателей. Тут же школа с классами на двух этажах: нижний – для мальчиков, второй – для девочек, В самом верхнем третьем этаже – учительские квартиры. Для детей устраивались школьные праздники, ставились детские спектакли, демонстрировались «живые картинки». Проводились праздники обычно в читальном зале. Из книги А.Ф. Грязнова «Ярославская Большая мануфактура»: «Кроме чтения, на сцене читального зала даются спектакли…» Значит зрительный зал не что иное, как зал читальный!

Сказать, что у перекопцев клуб имени Сталина пользовался большой популярностью, – значит, ничего не сказать. Он для многих стал не столько любимым местом отдыха, сколько домом, родным домом. К слову сказать, здесь игре на домбре обучалась и будущий космонавт Валя Терешкова.

Завершившаяся реконструкция сделала из здания настоящий Дом культуры. Все отделано по высшему клубному разряду тех времен. Понимая значимость отдыха для молодежи не только комбината, но и района в целом, денег не пожалели. Мягкие кресла, люстры и плафоны, обеспечивающие прекрасное освещение, паркетные полы – все настраивало на прекрасный лад. Короче, не хуже, чем в «Рабочем саду», и такие же милиционеры и дружинники. Нет, драк в клубе практически не случалось. Блюстители порядка для того, чтобы выявлять стиляг и вообще «не наших», да и за музыкой следить: мало ли чего?! Нарушителей бесцеремонно удаляли из зала, а парней с длинными волосами даже насильно стригли.

Особое удовольствие в новом клубе доставляли два обширных фойе. В них и стали устраиваться вечера отдыха. И хотя в афишах они назывались комсомольско-молодежными, пригласительные билеты распределялись в комитетах ВЛКСМ и исключительно комсомольцам. Не удосужившись вступить в ряды Ленинского коммунистического союза молодежи в школе, кинулся срочно исправлять ситуацию. Комитет комсомола «новой» фабрики размещался в небольшой комнате, всегда переполненной девчатами. Я под диктовку написал заявление, в котором просил принять меня в комсомол, мотивируя тем, что хочу быть в передовых рядах строителей коммунизма. На той же неделе в райкоме комсомола мне выдали билет, а на фабрике сразу же включили в общественную работу, поручив выпуск стенной газеты.