Пасынок Вселенной. История гаденыша

Дверь в подсобку почти всегда была открыта. Ее запирали только на ночь, а днем, чтобы не возиться с ключами, распахивали настежь и подпирали, чтобы не закрывалась, какой-то ржавой железякой. И, пока старшеклассники там обмирали от удивления, я спокойно, не спеша, извлек эту железяку, так же не спеша приблизился к поверженному врагу и прицелившись, отчетливо, опустил железку ему на череп.

Раздался жуткий хруст, Кровь брызнула из носа, изо рта, даже из ушей и глаз, по-моему. Он перестал извиваться и скулить и затих. Тут уж старшеклассники снялись с ручника, подбежали и принялись оттаскивать меня от бездыханного тела. Но я больше и не собирался его бить. Я спокойно вывернулся от чьего-то странно неуверенного захвата – кажется, я напугал всех кто был во дворе и они теперь явно не знали как на меня реагировать – отбросил мое ржавое оружие возмездия, и спокойно пошел со двора прочь. Сразу в школу и к кабинету директора.

Если кто-нибудь меня спросит что я тогда почувствовал, я скажу, что он идиот. Ну что можно почувствовать в такой ситуации – когда тот, кто тебя доставал, кто тебя постоянно унижал, кого ты ненавидел оказывается повержен твоей рукой? Красиво – повержен твоей рукой. И ногой. И это при том, что он явно намного сильнее тебя и ты его боялся, наверное.

Ни черта я не почувствовал, короче говоря.

Какие были последствия? Подсобку с этого момента держали закрытой и школьников стали методично гонять со двора. Странно, что это было первым последствием моего поступка, которое я отметил.

Что еще? Насколько я знаю, он выжил. У него оказалась трещина в черепе, сломан нос, выбито несколько зубов, пришлось накладывать несколько швов. Ну и сотрясение, само собой. И как я ухитрился такого натворить?

Что было со мной? Знаете, в таких ситуациях (а я думаю, такое все-таки в каком бы то ни было виде где-то еще да случается, и вряд ли я настолько уникален), как мне кажется, происходит следующее. Сбегается толпа взрослых и ответственных. Сперва они шокированы случившимся. Потом начинают тревожиться за свои ответственные задницы. А потом начинают допросы. Именно допросы. Они сажают тебя в кабинете директора на отдельно стоящий стул и на этот раз, помимо психолога, для разнообразия присутствует еще целая толпа всяческих соучастников педагогического процесса – сам директор, преподаватели, специально по такому случаю вызванный представитель приюта. Набор и функциональные возможности этих лиц зависят от многих обстоятельств. И они начинают допрос, задавая совершенно идиотские вопросы. Нет, ну в самом деле, какой нормальный восьмилетний ребенок способен ответить зачем он сделал то, что сделал я? Откуда я знаю? Это было несколько часов назад, я помню что сделал, помню как, но зачем… Пожимание плечами – универсальная детская блокировка тупости взрослых. Разве я был способен не то что воспроизвести, а хотя бы запомнить и опознать свои эмоции? И взрослые начинают подсказывать тебе ответы наводящими вопросами. Они сами этого не осознают, но они пытаются спроецировать свое взрослое мышление и при помощи этого объяснить мои детские мотивы. Он меня обидел? Вы что, идиоты? Нет, он меня порадовал, когда месяцами надо мной измывался, а в итоге надавал по морде и принялся душить. Он меня разозлил? Еще лучше. Все в таком духе. И, наконец, главное – хотел ли я его убить? Вот это уже интересно. Если бы они не спросили, я бы задумался об этом намного позже. Или, как знать, может, не задумался бы вовсе. Если честно, в тот момент, когда я бил его по яйцам, я не хотел ничего, кроме как освободиться. Но потом, когда подхватил железяку… Не знаю. Честно – до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Наверное, я просто совсем иначе отношусь к вопросам жизни и смерти, чем большинство людей, не почитая их как нечто исключительное и священное. Как мне представляется, теория о святости любой человеческой жизни содержит в себе изрядную долю трусости цивилизованного человека.

Нет, ну правда же. Людей убивать нельзя, само собой. Животных можно – даже ради развлечения, – а человека – ни-ни. Но зачем тогда люди убивают друг друга? Это плохо, это нарушения закона и морали. Ясно. Но какую мораль нарушают солдаты на войне? А, да, забыл – они сражаются за родину, за свободу, за идеалы. То есть, если ты придумал достаточно моральное оправдание аморальному поступку… Хотя, может, моя логика все-таки логика не совсем здорового психически человека.

В общем, те разбирательства, которые устроили мне после моего поступка, включая приезд полиции и страшные угрозы всеми казнями египетскими, возымели достаточно интересный эффект. А именно – я понял своими совсем еще куриными детскими мозгами, что можно манипулировать взрослыми как хочешь, если достаточно их напугать. Во всяком случае, до определенного момента.

Это было странное времяпрепровождение в кабинете директора. Они боялись последствий моего поступка – я нет. Они ужасались тому, что я сделал – я даже не знал что такое ужасаться. Взрослые такие идиоты. И главное – я каким-то своим уже тогда начавшим формироваться звериным чутьем вдруг понял, что они совершенно не знают как теперь со мной быть и как ко мне относиться. Ведь дети не могут творить зло – они ж, блин, все по определению ангелы. И тут такое… О ужас-ужас!

Короче говоря, меня пугали, а я не боялся. Но, поскольку слегка все-таки ошалел от произошедшего (ну а чего вы хотите, мне было всего восемь), то, очевидно, выглядел достаточно напуганным, чтобы они смогли-таки убедить себя в том, что им удалось меня напугать.

Потом, разумеется, были визиты к психологу. И к психологу. И к психологу. И психолог, очевидно, был очень недоволен нашими беседами, потому что лицо его всегда было либо мрачным, либо непроницаемым.

Он спрашивал меня хочу ли я еще кого-нибудь поколотить.

Я отвечал, что да. Иногда. И он мрачнел. Но простите, разве бывают восьмилетние пацаны (равно как и взрослые люди), которым вообще никогда не хочется кого-то поколотить? Хулигана в школе (а, да, забыл – я сам хулиган), злобного начальника, хамоватого соседа? Почему не колотят? Из вежливости или страха? Или это почти одно и то же?

Он спрашивал, раскаиваюсь ли я в своем поступке.

Я, вообще-то, совершенно не раскаивался, но дети понимают, чего от них хотят взрослые гораздо чаще, чем этим самым взрослым кажется. Поэтому я говорил… Наверное, я уже тогда проявлял некий актерский талант. Сказать просто «Да, раскаиваюсь» было бы неискренне, и даже тупой психолог из детского дома это бы понял. Поэтому я пожимал плечами, прятал взгляд – все как надо (хотя, я понятия не имел как надо) – и говорил, что не знаю раскаиваюсь или нет, но сейчас я бы, наверное, уже так не поступил.

Он спрашивал меня почему я не хочу, чтобы меня усыновили.

Нет, он что, в самом деле психолог, или диплом купил на блошином рынке? Откуда мне знать почему я не хочу? Но я отвечал (достаточно честно), что мне не нравятся приемные родители. Что мне это кажется враньем – называть их папой и мамой, – потому что они не мои папа и мама. Или я уже тогда чувствовал?.. Да нет, полная чушь.

Он спрашивал есть ли у меня друзья.

Я отвечал, что есть. Нет, ну а у кого в восемь лет нет тех, кого можно назвать друзьями, а через пару лет даже не вспомнить их имен?

Он спрашивал, спрашивал и спрашивал. А я изо всех сил старался говорить именно то, чего он, наверное, хотел услышать.

Но он явно был мной недоволен. И очевидно, что меня в тот момент начали уже совершенно отчетливо воспринимать как психа. Другой вопрос, что я был психом на грани (как и всякий восьмилетний ребенок, между прочим), так что поставить мне однозначный диагноз и сбагрить в психушку не представлялось возможным.

Так шло время, жизнь продолжалась, я вел себя, в общем-то как вполне вписывающийся в рамки хулиган, никого больше не пытался убить. И взрослые, очевидно, решили, что я повзрослел, изменился и все такое.

На самом деле, я просто научился смотреть по сторонам, анализировать и делать свои выводы. Научился говорить то, что от меня ждали услышать и, по большей части, не попадаться на своих хулиганствах. Еще немного, и я научился бы манипулировать людьми. Но произошло непредвиденное. Я влюбился. Хотя, это случилось уже позже.

4

«Не важно насколько близки люди. Их все равно разделяет бесконечность»

Декстер Морган

А еще, у меня был друг. Друг из приюта. Единственный и, наверное, настоящий. То есть, на мальчишеском уровне он, наверняка, считал меня своим настоящим другом. А я… Ну, насколько я был способен испытывать подобные чувства.

Если меня не усыновляли потому что я отталкивал от себя потенциальных родителей, видя в них колоссальную фальшивку, то его – просто потому, что он был больной и уродливый. Тощее тщедушное тело, огромная, покрытая нелепо растущими курчавыми волосами голова, очки с такими линзами, словно их сняли с телескопа Хаббл, и это было единственное, что помогло бы мальчишке увидеть мир. У него были какие-то проблемы с сердцем и жуткий, как будто даже видимый невооруженным глазом сколиоз. Его никто не любил. И он никому не был нужен. Кроме меня. Почему? Честно, я не знаю. Как мне кажется теперь, одной из моих основных психиатрических проблем была не тяга к насилию – никакой такой особенной тяги никогда и не было, – а избыток людей вокруг меня. Людей было слишком много, они слишком много говорили, требовали внимания. Почему-то считается, что люди должны взаимодействовать друг с другом все поголовно и стремится жить в социуме.

Мы с Крисом были вне социума. Разумеется, не потому что это был наш сознательный выбор – какой там к чертям выбор в сопливом возрасте. Просто так уж вышло.

Мы были отдельно. Так сложилось. И ему я прощал многое. Во-первых, потому что он был умен. Во-вторых, потому что – то ли от отчаяния, то ли еще по какой-то причине – ни черта не боялся. А в-третьих, потому что он казался мне родственной душой. Родственной в том смысле, что я сделал себя изгоем сознательно (ну, почти сознательно), а он был рожден изгоем.

Разумеется, я его защищал по мере сил, и изрядная доля моих драк происходила по отработанной схеме – он, будучи умным, но невоздержанным на язык, кого-то задевал, его пытались избить, и тут в процесс, с диким ревом и стремлением разорвать на части, врывался я. Думаю, если бы взрослые узнали о подобном раскладе, они стали бы относиться ко мне немного терпимее. Но они каким-то чудом не узнали. До сих пор теряюсь в догадках как такое могло произойти.

На протяжении тех немногих лет, что мы дружили, у нас выработалось некое подобие кодекса поведения, что ли. Разумеется, мы оба были уродами – он снаружи, я внутри. Только вот я-то до поры до времени ничего такого не осознавал, а ему… Ему было, наверное, намного хуже. Он точно знал что из себя представляет.

Не знаю как это заведено в других приютах (мне кажется, есть вещи, одинаковые всюду), но в нашем старались никогда не затрагивать тему родителей. Настоящих родителей. Спросить у сироты как он стал сиротой считалось верхом бестактности. Можно было и по морде получить. Точно так же старались не говорить о возможном усыновлении – боялись сглазить.

У нас с Крисом таких проблем не было. Я понятия не имел откуда появился на этом свете. Его мать была наркоманкой, которую избил ее дилер и которая скончалась за несколько минут до рождения сына. Так что Крис появился на свет посредством кесарева сделанного трупу. Ничего себе происхождение. Но он этого не то что не стеснялся – как будто даже гордился. Правда, говорить про его мать что-то плохое все-таки не стоило. Крис от такого становился невменяемым. Драться он толком не мог и не умел, но однажды бросился на здоровенного пацана именно по этому поводу. Разумеется, не то что поколотить – Крис даже дотянуться до него не мог. Но смог мертвой хваткой вцепиться в пальцы обидчика и два из них почти откусил.

До сих пор помню эту сцену – вопящий пацан на полу прижимает к груди окровавленную руку из которой яростным потоком хлещет кровь. И Крис с окровавленным лицом, залитыми красным очками, безумно вопящий, как маленький вурдалак. В тот момент он наводил ужас на окружающих. Я им восхищался. Но я сумасшедший урод, так что мое мнение явно не в счет.

Есть во всем этом что-то от Стивена Кинга, правда? Позже, спустя годы, когда я прочитал «Блэйза» меня как громом ударило. И появилось нестерпимое желание пощупать лоб на тему наличия там несуразной вмятины. Но я на Блэйза, разумеется, не тянул. Блэейз был добрый (по-своему) дебил, которому не повезло в жизни. Про себя я такого сказать не могу.

Разумеется, мы с Крисом зачитывались комиксами и обсуждали героев. Только вот, в отличие от других пацанов, мы, по большей части, считали их идиотами, поскольку мы на их месте поступали бы совсем по другому. Спасать людей? Защищать невинных? Что за чушь. Мы уже научились тогда ненавидеть, и мы обсуждали кого бы мы порезали на кусочки, имея когти Россомахи и на кого уронили бы что-нибудь тяжелое, обладая силой Супермена (но без идиотского красно-синего сочетания костюма). Разумеется, на Большого Папочку. Директора нашего приюта. Он нас, почему-то, особенно бесил. Может, потому что каждый раз во время своей ежегодной речи сообщал воспитанникам, что постарается хотя бы отчасти заменить нам отца. Строгого, но любящего и справедливого. А во время собеседований в своем кабинете, куда вызывались на экзекуцию провинившиеся, это говорилось намного чаще. И, поскольку мы с Крисом не были в числе хороших мальчиков, нам приходилось выслушивать подобное регулярно.

Нет, ну неужели человек, много лет проработавший директором приюта может не знать, что это полный идиотизм и последняя ошибка? Объявить сироте, что этот вот надутый дядя – некий заменитель отца. Родителя. То ли взрослые и впрямь напрочь забывают как мыслят и чувствуют дети, то ли Большой Папочка был просто идиотом. Вроде директора тюрьмы – он придурок, сам об этом не подозревает, но и сказать ему об этом никто не решается. Вечный синдром больших начальников и вообще всех людей обладающих властью.

Крис был прямолинеен, дерзок и отчаянно смел. Он как будто стремился постоянно нарываться на неприятности, получать по физиономии, чтобы его вечно пилили, вызывали в кабинет к Большому Папочке… Я и сам в этом смысле не был подарком, но он… Однажды я спросил его почему он все это делает. А он мне и сказал:

– Я себя ненавижу. – Спокойно так сказал, с жутковатой улыбкой на лице. – Я не должен был рождаться и не должен был выжить. Но родился, выжил… И вот я такой. Я все равно сдохну. Так почему бы не сделать это с большим шумом?

И вряд ли он понимал в тот момент, что жутковатые стекла в его очках увеличивают и глаза и отчаянные слезы.

Когда одиннадцатилетний пацан говорит такое… Я не знаю как это должно восприниматься и что бы при этом почувствовал обычный взрослый, или просто другой такой же пацан (нормальный пацан, не я).

А знаете что почувствовал я? То есть не почувствовал и не понял даже – увидел. Не хочет он умирать. Хотя, это, собственно, очевидно. Но я увидел и почувствовал, что он хочет жить так отчаянно, что аж дух захватывает. Ядерный реактор мог бы прикурить от такого желания. Но он не хотел жить так и таким. Он считал себя уродом намного больше, чем являлся на самом деле.

И только ему хватило ума понять когда я влюбился, что я влюбился.

5

«Влюбленный человек на пике влюбленности теряет в среднем от 20 до 40% интеллектуальных способностей»

Сугубо научный вывод влюбленных американских ученых

Ее звали Лора, и, на мой взгляд, в ней все было прекрасно, кроме имени. Но меня, как и любого относительно нормального подростка, мало интересовали такие мелочи. И временами даже имя казалось прекрасным. Она была на два года старше меня и не из приюта. Обычная девчонка. Но потрясающе красивая. Так мне казалось, и так оно, наверное, и было на самом деле. Светло-русые шелковистые волосы, чуть смуглая кожа и ослепительные голубые глаза… Ну и какое это могло произвести впечатление на меня в одиннадцать лет? Не знаю, может, я из ранне вызревающих. Большинство моих ровесников еще играли в войнушку и зачитывались комиксами. Впрочем, комиксами и я зачитывался, хотя, как мне кажется, психологу стоило бы запретить конкретно для меня подобное засорение мозга. Я был, все-таки, ненормальный, и если большинство моих ровесников, читая комиксы, все-таки понимали, что никакого Супермена в трусах поверх постыдного трико нелепо декорированного пафосным плащом, не существует, меня в комиксах привлекали – уже тогда – не супер возможности какого-нибудь во всем остальном совершенно тупого героя, а… Вероятность другой жизни, что ли. Других правил. Без вранья, лицемерия и своеобычной скуки, навязываемой взрослыми. Где злодея можно покарать без долгого и нудного привлечения всевозможных органов, судебных разбирательств и мучительного соблюдения правил вежливости. И где герой сам решает кто злодей и как с ним поступить. Бэтмэн с неизменным упрямством мула сажал своих недругов в тюрьму. Честное слово, я бы поприсутствовал хотя бы на одном процессе по делу Джокера или Двуликого.

Я хотел вырваться из мира непонятных правил. И, поскольку они были непонятными, а мне было всего одиннадцать, я готов был слететь с нарезки в любой момент.

Но тут на горизонте появилась Лора, и всякий раз, когда я ее видел, я слеп и глох одновременно. Она казалась мне ослепительной, как Солнце, которое в такой близости могло сжечь сетчатку глаз. И я был не против. Темой Эннио Морриконе, которую включили на такую громкость, что вот-вот разорвет барабанные перепонки и лопнет череп. Короче, нормальный мальчишеский гормональный бум.

Стоило Лоре появиться в непосредственной близости, как я становился клиническим идиотом, так что это было заметно даже моим туповатым друзьям и одноклассникам. Они пытались надо мной посмеиваться, но всерьез дразнить не решались – знали, чем это может для них кончиться. А одноклассники Лоры… Ну, каждый класс – свое сообщество. И, как и всякое закрытое сообщество, его ни черта не интересует что происходит за его границами. Им было по тринадцать, мне – одиннадцать. Малолеток. Хотя, я и прославился на какое-то время благодаря попытке грохнуть жирного урода из старших классов, но такая слава скоротечна. Так что они меня попросту не замечали. Как, собственно, и объект моего отупления.

Я следил за ней на расстоянии и никогда не мечтал не то чтобы о чем-то пошлом, плотском или объяснимом – даже о невнятном не мечтал. Я понятия не имел к чему все эти мои чувства и что с ними делать. Я и не знал вообще, что с ними надо что-то делать.

Вообще-то воспитание детей на тему взаимоотношения полов всегда было ахиллесовой пятой любого воспитания. Не знаю с чем это связано – то ли с христианством, то ли еще с чем. Почему-то все, что связано с размножением среди людей считается чем-то… Короче, подростки сперва стесняются, потом становятся взрослыми, начинают стеснятся меньше, но все равно стесняются рассказывать об этом детям и подросткам. Секс – некое полупостыдное действо. Интересно, откуда тогда мы все взялись?

Это сейчас благодаря интернету дети знают все и обо всем. То есть, знают все – не умеют ни черта. В годы моей юности интернета не было. Так что мы и не знали и не умели. И я понятия не имел что так влечет меня к этой девчонке и чего именно я должен желать и хотеть. Я ничего не понимал.

Понял Крис. Он, разумеется, заметил мое размягчение мозгов, которое вступало в острую фазу, стоило Лоре появиться на горизонте. В первый раз он просто удивился. Потом вдруг помрачнел. А когда спираль моего неосознанного вожделения раскрутилась уже основательно сказал, печально покачав головой:

– Добром это не кончится.

Я не знаю, позировал он таким образом, подражая психологу, или на самом деле обрел вдруг некую секундную мудрость. А может, просто уже осознал по опыту, что со мной ничего добром не кончается. Так оно, в итоге и вышло.

Собственно, все в моей жизни, так или иначе, кончалось плохо. И схема была всегда примерно одинаковая. Я уже говорил, что Лора была на два года старше меня, так что, естественно, у нее в классе были свои взаимоотношения, друзья, первые попытки строить глазки мальчишкам и первые попытки со стороны мальчишек распушить пока еще не вполне пушистый хвост перед красивой девчонкой. Ну, а поскольку попытки и с той и с другой стороны были пока еще неумелые и неуклюжие, а восприятие и неосознанные позывы такого малолетка как я заставляли их воспринимать еще более… Короче, все как всегда – дети ни черта не понимают, а взрослые по некоему набору совершенно идиотских причин ни черта им не объясняют.

Нет, серьезно, много позже я стал задумываться, что у ребенка выросшего, например, где-нибудь на ферме и многократно наблюдавшего за сутью жизни – забоем скота, совокуплением зверушек, рождением всяких там ягнят-жеребят – никаких проблем с восприятием реальности не возникает. Так почему же тогда в городских условиях простые и естественные вещи вызывают у всех такой ступор и стыдливость с нежеланием пускать простое в мозг? Религия в этом виновата, что ли? Одно фальшиво-непорочное зачатие и гора вранья заставила людей стыдится своего естества? Нет, правда. Я вот таким родился – категорически не понимаю и не признаю этот странный постулат об абсолютной ценности человеческой жизни. Люди убивают друг друга в войнах, режут в подворотнях, но при этом одни правы, другие нет, а главное – все вместе продолжают талдычить о том, что убивать нельзя. Это уже не лицемерие – это откровенный бред. Впрочем, так же позже я осознал вдруг, что цивилизованность, в основном своем проявлении, – это неуклюжие потуги балансировать между лицемерием и цинизмом. Я предпочитаю цинизм. Но я же и не претендую на звание цивилизованного человека.

В общем, как бы там ни было, в том возрасте я смотрел на Лору сам не понимая и не пытаясь даже понять что со мной происходит, и был, очевидно, готов за нее умереть. Но, по моему складу, я всегда был расположен скорее к обратному действию – не умереть, а убить.

Знаете, каким бы я там ни был от рождения и благодаря странно сложившейся жизни, я всегда считал, что мужчина не должен поднимать руку на женщину. Не по каким-то там моральным причинам – просто это совершенно противоестественно. Как гомосексуализм. Дело не в правах голубых, не в чем-то там таком – просто все почему-то пытаются замылить тот факт, что это совершенно противоестественное действие. К сожалению, в детстве мальчишки частенько дерутся с девчонками (и так же частенько получают от них по мозгам), а если рядом и обнаруживаются взрослые, которые должны их научить, то они действуют так неумело и неуклюже, что… Про гомосексуалистов не знаю.

Короче, стандартная схема на школьной перемене. Перед дверью класса мальчишки и девчонки маются дурью, бегают, толкаются, в общем, совершенно нормально себя ведут. И совершенно нормально, что они частенько заигрываются и не могут остановиться. И если…

Тот пацан, наверное, и не был ни в чем виноват. То есть, сознательно он ничего плохого не планировал. Но заигрался, толкнул богиню моих грез, и она, неуклюже взмахнув руками, рухнула лицом прямо на приоткрытый край двери. Все учились в школе и все знают – в школе все жутко твердое. Очевидно, если бы это было иначе, дети разнесли бы учебное заведение молниеносно. А так – оно держится целый учебный год, вынося буйство. Скамейки в спортзале из такой древесины, что можно браться вдесятером, разбегаться и пробивать ворота вражеской крепости. Крючки в раздевалке, способные удержать на привязи африканского буйвола. И двери. Под многими слоями дешевой масляной краски, перекошенные, с усилием запирающиеся. Такие твердые.

Лора страшно вскрикнула и схватилась за лицо. Между пальцами брызнула кровь. Как потом выяснилось, ничего страшного, кроме разбитой губы там не было. А этот мальчишка… Черт, если бы нас учили… Если бы он бросился к ней на помощь, если бы хотя бы извинился… Но он стоял там и продолжал по-идиотски улыбаться. Наверняка он был напуган, наверняка ничего такого не хотел.

На меня все это подействовало как команда «фас» на бультерьера. Я, плохо соображая что делаю, сорвался с места, моментально набрал крейсерскую скорость, и прямо на этой самой скорости буквально внес ее обидчика в тот самый класс.

Разумеется, он не ожидал нападения с такой неожиданной стороны. И разумеется он пролетел несколько метров и рухнул на пол. Как, впрочем, и я. Но он пришел в себя чуть раньше. Ошалев от такой наглости, он набросился на меня с воплем: «Ты что, охренел, малолеток?!».

Мое счастье, что он не умел толком драться – большинство современных людей не умеют. Так что он просто схватил меня, зажал мою голову под мышкой, натужно шипя и, очевидно, размышляя как поступить со мной дальше. Долгие размышления в экстремальной ситуации ведут к плачевным последствиям. Пока мы там топтались посреди класса, я ухватился за подвернувшийся стул и очень удачно опустил его острый металлический край (кто помнит – стулья в школах на металлической основе) ему на подъем стопы. Разделся явственный хруст сломанной кости, он заорал, отпустил мою дурную башку и попятился. Я уже говорил, кажется, что у меня талант в обращении с подвернувшимися предметами. Вот тут он и сказался. Я успел повернуть стул на бок таким образом, чтобы мой несчастный обидчик, отступая, зацепился на него неповрежденной ногой и грохнулся как подкошенный, смачно ударившись затылком об пол.