Спасти Советский Союз

Хрущев опять перекосился от боли. Даже сейчас, спустя столько лет, она не отпускала его и по-прежнему теребила его незаживающие, кровоточащие раны. Никита помолчал.

– Война закончилась, опять пошли враги и шпионы, вновь полетели головы. Казалось, всем этому не будет конца. Но пятого марта мне сообщили, что Сталин умер. В душе было два чувства. Одно – облегчение: все кончился страх. А второе – ощущение неопределенности, что будет теперь? Я понял, что сидеть, сложа руки нельзя. Скоро начнется драка за трон. Собрал Политбюро. Все были подавлены, и только Берия выглядел бодрячком. Казалось, он не сильно переживал смерть вождя. Но все члены Политбюро со страхом смотрели на бывшего наркома НКВД. Лаврентий думал, что его сделают приемником Сталина, но перепуганная партийная верхушка предпочла видеть меня на вершине власти. Между собой они говорили: давай Никиту пока поставим, а то Берия придет к власти, и нам тогда несдобровать. Они считали меня за простака, танцующего гопак под всеобщий гогот. Члены Политбюро испугались заговора против Лаврентия, и только мне удалось убедить Жукова его арестовать – сумел грамотно сыграть на чувствах маршала. Берию арестовали прямо на заседании Политбюро, я убедил всех, что надо с ним быстро заканчивать, и вскоре его расстреляли. На двадцатом съезде выступил с докладом, в котором разоблачил Сталина, показал всю жестокость этого человека и те огромные потери, которые понесли партия и народ. Я выпустил почти всех политических заключенных, кроме, конечно, настоящих предателей и пособников фашистов. Старая сталинская команда не простила мне этого: они были тоже причастны к террору и всем ошибкам вождя. Они почти добилась того, чтобы меня сняли с должности, но Жуков вмешался в заседание пленума ЦК. Министр обороны встал на мою сторону, сказав свои знаменитые слова: «Без моего приказа ни один танк, самолет и солдат не сдвинется с места». Я победил и всех противников быстренько выгнал из партии. Но Жукова стал бояться больше огня. И когда он уехал с визитом в Болгарию, добился, чтобы его сняли со всех постов.

– Скажи, Никита, а ты мог бы меня спасти?

– Что за вопрос? Я всю жизнь посвятил, чтобы прославить тебя, сделать сильным и мощным. Но пойми, каково мне было? Война недавно закончилась, кругом разруха. Тут еще американцы стали угрожать, нужно было много оружия и огромную армию содержать. В Новочеркасске вспыхнул протесты, рабочие организовали массовые беспорядки. Местная милиция не могла успокоить людей. Пришлось вводить войска. Рабочие были, конечно, правы, но я боялся. Если не подавить бунт, он мог перекинуться на другие города, и тогда бы советская власть могла просто рухнуть. А допустить этого было никак нельзя. Людей уговаривали разойтись по домам и приступить к работе, но они не пошли на компромисс. Лучше умрем, но больше жить в нищете не хотим. Тогда я отдал приказ стрелять. – Лицо Хрущева опять перекосилось от боли. – Не знаю, почему пошел на такой гнусный поступок, но у меня не было выбора, тем более все окружение только и говорило, что нужно показать им силу. Стреляли в Новочеркасске, а пули, летевшие в рабочих, били мне в грудь. Я был в Кремле. Но крики и стоны умирающих людей, стояли у меня в ушах. Прекрасно понимал, что так нельзя, но страх за советскую власть взял вверх.

Хрущев закрыл лицо руками, его плечи мелко подергивали. Он рыдал как маленький ребенок, и было видно, какую страшную боль вызывают эти воспоминания. Я стоял рядом и молчал. Наконец он успокоился.

– Это было самое трудное для меня время. После этого я понял, что надо многое менять. С американцами были большие проблемы, поехал туда с визитом договариваться о мире. Народу было тяжело выдерживать огромные затраты на оборону. Да, ради народа сократил армию, срезал финансирование, а сэкономленные средства пустил на благо людей. Запретил строить помпезные дома для элиты и внедрил крупнопанельное строительство, и у людей появилась возможность иметь отдельные квартиры. В Америке видел, как живут люди, и понял, что идем мы не тем путем. Хотим построить коммунизм, а живем в нищете. Я поставил задачу догнать и перегнать Америку. Это было очень трудно сделать. Но, тем не менее, через двенадцать лет после окончания войны мы запустили первый в мире спутник. Ты представляешь, голодная страна, которая еще залечивала раны войны, стала первой космической державой! Как тобой тогда гордился весь наш народ, да что наш, вся планета восхищалась. Через четыре года мы запустили в космос первого человека. И Юрия Гагарина весь мир носил на руках. Это был твой триумф. Но нужно было накормить людей. Я дал указание осваивать целину. Честно думал только о народе. Но что могло вырасти там, в заброшенных далеких краях? Хотел посадить везде кукурузу, но она не пошла. Наш климат не для нее. Опять перебои с зерном. Люди стали проявлять недовольство. Я человек эмоциональный, а окружение стало специально манипулировать мной, не сдержанный, и пошли ошибки за ошибками. К тому же хотел благодарности от народа, а он все был недоволен. Конечно, были срывы. Против меня пошли интриги. За спиной договорились – и в шестьдесят четвертом сняли со всех постов. Им было стыдно смотреть мне в глаза, но я принял их поступок со спокойствием. «То, что вы меня, вот так открыто, на пленуме, прямым голосованием снимаете с высшего поста – это и есть моя заслуга. При Сталине вас всех бы просто расстреляли без суда и следствия». Я ушел с высоко поднятой головой. Главное, разрушил страх, который насаждал всем в свое время вождь. Этот страх еще долго будет сидеть в людях. Но я сломал его, пусть не до конца, но сломал и, наверное – это мой главный поступок в жизни.

Хрущев замолчал. Я стоял рядом и тоже молчал. Через полчаса спросил:

– Никита, так ты все-таки мог меня спасти или нет?

Хрущев смотрел влажными от слез глазами.

– Нет. Хотя делал все, что от меня зависело.

– Почему ты не мог спасти?

– Дело не во мне. Все, что заложил Сталин, было ошибочным, и путь этот был не совсем правильный. Его нужно было менять, я это понимал, но пришлось бы менять систему, а к этому был не готов.

– А кто мог меня спасти?

Хрущев задумался, было видно, как он перебирает в памяти знакомые лица. Глаза не высказывали ничего, просто пустота. Но вдруг что-то заблестело в его взгляде.

– Спасти тебя не способен был никто. Единственный, на кого ты мог рассчитывать. Один человек. Хрущев замолчал, перебирая, что-то в памяти. – Он не производил впечатления величия и мощи, его мало кто боялся. Скромный работник, можно сказать, серый, любил держаться в стороне, всегда строгий, улыбался редко. Но умен. Ох, как был умен! Его в свое время Сталин где-то в Ленинграде отыскал. После репрессий тридцать седьмого года специалистов практически не осталось, а руководить кому-то надо было. Сталин сделал ставку на молодежь, не все были толковые, но этот – талант. Умел просто творить чудеса. Говорил мало, сразу вникал в проблему, молниеносно находил лучшие пути решения – и мыслил. Ох, как мыслил! Когда я взошел на трон, всех этих сталинских выкормышей, знаешь, как ненавидел? Всех старался убрать подальше. И этого тоже. Но потом понял, какой бесценный помощник оказался рядом. Таких организаторов больше не видел. Он многое хотел изменить, но я его тормозил. Своими идеями он рушил мои планы, страшно сердился на него, но выгонять не хотел, понимал, что лучшего не найду никогда. Он работал по четырнадцать часов, я всегда отправлял его туда, где было трудней всего, казалось все, не справится, но, к моему удивлению, задачи были решены на твердую пятерку. Если честно, его не любил, чувствовал себя с ним некомфортно, понимал, насколько он мощнее меня и способней. Не самое приятное ощущение чувствовать свою ущербность рядом с более умным и ярким человеком. Не любил его, но для дела он был незаменим. Только он мог спасти тебя. Больше никто. – Тут Хрущев вдруг спохватился. – Ой, мне же надо еще свою Калиновку посмотреть, там моя родина.

И со свойственным ему темпераментом пулей покинул меня. Я даже не успел сказать ему до свидания.

Да энергии у него очень много. Жаль, что она часто уходила в эмоции. Я прекрасно понимал, как тяжело приходится людям, которые хотят провести реформы, но все еще не избавились от пут прошлого. Это трагедия многих реформаторов. Дух Хрущева стремительно уплывал вдаль, а я смотрел ему в след. Кто же мог меня спасти? Я не успел получить ответ, но мне очень хотелось узнать, кто этот загадочный человек, который был способен вылечить болезнь, от которой я умер. Слышал от Брежнева, что талантливым организатором был Берия. Может, он имел в виду его? Но Хрущев явно говорил про другого человека. Надо найти бывшего наркома НКВД и побеседовать с ним. Говорят, что он очень коварный человек, но духам нет смысла обманывать и плести интриги, здесь на небесах мы все равны.

Глава четвертая. В поисках Лаврентия

Я поплыл на облаках искать дух Берии. Обычно, покинув мир душа, часто приходит туда, где она родилась. Скорее всего, я найду Лаврентия в Грузии. Облака поплыли на юг, я с тоской смотрел на огромные просторы своих былых владений. Вот Волгоград – город, который останется в памяти у всех. В самые страшные дни войны здесь мой народ покрыл себя неувядаемой славой. Сколько полегло в этом городе моих мужественных богатырей, которые яростно защищали, каждую улочку, каждый дом, каждый метр родной земли. Вот там стоит знаменитый дом Павлова. Я помню то время. Все взрывалось и плавилось, на каждый квадратный метр земли было сброшено более четырех тонн бомб и снарядов. Это было не просто поле боя, это был настоящий ад. Но мой народ выдержал все и смог остановить врага, а затем обратить его в бегство. Потомки в благодарность героям возвели величественный монумент Матери Родине. Но разве можно как-то оплатить этот подвиг, то мужество и героизм, который проявили ради Отчизны мои защитники? Остается только одно – память, которая сделает ваш подвиг бессмертным.

Я плыл дальше на юг. Вот внизу, у подножия горы Машук, раскинулся Пятигорск, красивый курортный городок. Миллионы людей приезжали сюда на отдых. Лечебные воды восстанавливали здоровье людям, а прекрасная природа радовала глаз гостей. Здесь когда то служил Лермонтов. Ходил по этим улочкам, ища вдохновения для своих поразительных стихов и рассказов.

Впереди засверкали белыми шапками величественные Кавказские горы. Облака проплывают над заснеженными вершинами так низко, что можно рукой дотронуться до хребтов, но ветер несет меня дальше. Открываются зеленые холмы Грузии, которые когда-то воспевал Пушкин. Четыреста лет назад грузинский царь обратился к России с просьбой спасти от жестокого врага, который грозил разорить эту прекрасную землю и истребить благородных людей. И мощной грудью закрыл я тогда от всех врагов гордый грузинский народ. Какие это прекрасные люди, гостеприимные, добрые, а как красиво звучали песни над этой благодатной землей.

А вот и Кутаиси, рядом небольшое селение Мергели. В одном из этих домиков родился мальчик. Он был довольно смышленым ребенком. Родители отправили его учиться в Сухуми. Помню то время, этот чудный город, утопающий в зелени, его прекрасную набережную и теплое море. Пролетели годы, отец мальчика умер. Юный Лаврентий уезжает в Баку, где начался нефтяной бум. Юноша забирает с собой мать и глухонемую сестру. Он много работает, чтобы содержать своих близких. В то время случилась революция. Юноша ее поддержал, вступил в партию большевиков. Потом жизнь мотала Лаврентия из одного края в другой. Он восстанавливал экономику в Закавказье, и добился больших успехов. Его заметили и поставили руководителем Грузии.

Духи всегда любят родной край, и мои надежды оправдались. Душа Берии действительно витала над одним из домов. Видимо, тут он и родился. Я тихо подплыл к нему сзади.

– Кто здесь? – Резко обернулся бывший нарком НКВД, почувствовав, что-то неладное. – Это ты? – От удивления он даже открыл рот, его пенсне упало. – И ты здесь? Как такое могло случиться? Всех врагов истребили, защищая тебя от предателей, и ничего не помогло. Ты все равно умер. Хотя чему я удивляюсь? Догадывался, что все кончится плохо и для меня и для тебя.

– Скажи, Лаврентий, почему я умер?

Берия, надев пенсне, смотрел на меня своим пронзительным взглядом.

– Не могу сказать точно, меня не было, когда ты умер, но я знал, ты был болен.

– Ты знал, что я не здоров?

– Да, знал.

– А почему не пришел ко мне на помощь?

– При Сталине я не мог ничего сделать, мне приходилось выполнять волю хозяина. Он меня вызвал из Грузии. Был тридцать восьмой год. Кругом страх, везде только и говорили о врагах, шпионах и вредителях, за которых взялся тогдашний нарком НКВД Николай Ежов. Я его видел. На меня он произвел не самое лучшее впечатление: небольшого роста, с букетом внутренних комплексов, главный чекист не обладал ни граммом сочувствия и готов был уничтожить любого ради того, чтобы выслужиться перед хозяином. В этом нарком так преуспел, что весь народ содрогнулся от жестокости. Страх поселился в людях. Каждый день арестовывали маршалов, генералов, командующих армиями, полками, дивизиями, начальников штабов, лучших стратегов Красной армии. Ты не представляешь, когда я пришел в НКВД и посмотрел дела, просто ужаснулся. Было арестовано и уничтожено почти девяносто процентов высшего командного состава и восемьдесят процентов среднего звена армии. Самые талантливые полководцы и лучшие командиры в одночасье превратились во врагов народа – это те, кто составлял костяк Красной армии еще в Гражданскую войну, те, кто в жестоких боях отстояли советскую власть. Вся их вина была только в том, что многим из них дорогу в жизнь открыл Троцкий. Ведь именно он создал Рабоче-крестьянскую Красную армию, он был самым лучшим полководцем, хотя сам никогда не был военным. Хозяин очень завидовал Троцкому, на его фоне Сталин выглядел блекло, поэтому всю жизнь боялся своей армии и мстил ее основателю. Многие называют меня палачом, но я все-таки не так много людей арестовывал, в десятки раз меньше, чем Ежов. Когда началась война, я думал, мы проиграем войну.

– Откуда у тебя появились такие мысли Лаврентий?

– Я пришел к очень нехорошему выводу. Все обвиняли Сталина в репрессиях, он убирал конкурентов, да, боялся заговоров. Но ведь доносы писали сами люди. Знаешь, сколько человек накатали доносы на своих друзей, коллег по работе, даже родственников? – Берия достал носовой платок и не спеша вытер наголо обритую голову. – Четыре миллиона. Представь, четыре миллиона стукачей! Я жутко не люблю таких людей, хотя и поощрял их. Но это была моя работа. Писать доносы их никто не заставлял. Представь, ты честно работаешь, дружишь с коллегами, и в теплой компании, за застольем, сказал что-то лишнее после рюмочки водки. А утром за тобой приходят и арестовывают. Кто-то этой же ночью написал на тебя донос и, конечно, все исказил, и теперь ты враг народа. С каким отвращением я смотрел, как они сдают друг друга. Разве такие люди способны объединиться и дать отпор врагу? Когда немцы наступали, началась паника, отступали многие из этих новых начальников, которые только и умели, что доносы писать. Немцы наступали стремительно. Я совсем пал духом. Честно скажу, не верил в победу, да и хозяин стал сомневаться.

– Разве Сталин сомневался в победе нашего народа?

– Я не могу за него сказать, со мной эту тему не обсуждал, он мало с кем говорил по душам. Все свои страхи, сомнения – все носил внутри. Очень трудно было понять, что у него на уме. Но, когда началась война, хозяин впал в страшную депрессию, закрылся у себя в кабинете и две недели ни с кем не общался. Все это время никто не понимал, что делать. Командующие армии были люди несамостоятельные, боялись взять на себя ответственность, их растерянность привела к большим потерям. Да и армия у нас после репрессий стала слабой. Ты можешь представить, до чего доходило дело: порой лейтенант или капитан командовали полками, а майоры – целыми армиями. Опыта не было, решительности тоже, всего боялись. Некоторые находили мужество выйти из окружения. Потом Сталин пришел в себя. Он был страшно зол и искал виновных. И тех, кто выходил из окружения, спасая людей и оружие, приказывал арестовывать. Многие генералы были расстреляны из-за неудач нашей армии. Но разве они были виноваты? Сколько разведчиков доносили Сталину, что немцы нападут, и сроки точно указывали. И что Сталин? Приказал им прибыть в Москву, и всех арестовали как провокаторов, многих расстреляли. А теперь виновными были те, кто пытался хоть как-то остановить врага. Я с ужасом слушал сводки с фронта, Красная армия сдавала один город за другим. В августе пал Смоленск, дорога на Москву была открыта. Сталин все не верил, что немцы пойдут дальше. Ворошилов все время внушал нам, что война будет легкой прогулкой по территории врага: да мы их шапками закидаем! И что? Танки Гудариана с легкостью проламывали нашу оборону. В начале октября немцы подошли к Волоколамску, Малоярославцу, Клину. Обойдя Москву огромными армадами с трех сторон. Я тогда пришел к хозяину: нужно срочно эвакуировать Москву. Сталин побледнел: а что, такая ситуация сложная? Нет, не сложная. А просто нам всем крышка! Немцы подошли к Химкам, и до Кремля оставалось каких-то пятнадцать километров. Мне было очень страшно. Сталин сидел в бункере. Оттуда была проведена ветка метро, по которой можно было быстро эвакуироваться в любой момент. Сталин спешно подписал постановление об эвакуации. Он был не на шутку перепуган, руки тряслись. Но, надо отдать должное, сумел сохранить хладнокровие, хотя я видел, как ходили желваки на его скулах. Мы планировали вывезти из столицы: Центральный комитет, наркоматы, госплан, управления, центральный банк, золото и деньги, заводы, тайные архивы, библиотеки, музеи, театры, посольства и часть людей. Все должно было идти по плану. Но так как этот документ попал к руководству Москвы, произошла утечка. В Москве началась страшная паника. Все начальники – от самого высшего до мелкого – бежали из города, бросив свои предприятия, коллективы. Драпали так, что мне дико стало стыдно за русский народ. Крысы с корабля и те, бегут не так быстро. Вся Москва была в хаосе. Не работали электростанции, перестали подавать воду в дома, весь транспорт начальники использовали для вывоза своих родственников и имущества. Метро не работало, магазины закрыты. Все встало. Город был дезорганизован и брошен на произвол судьбы. В Москве жило в начале войны четыре с половиной миллиона, и людей просто бросили. Первый день население не понимало, что творится, на второй день многие жители кинулись бежать из города. В Москве творилось что-то невообразимое, милиции нигде не было, начались погромы складов и магазинов, грабили все, что только можно. Некоторые милиционеры пытались остановить мародеров, но одичавшая толпа в ярости разрывала их. Три дня Москва была отдана на разграбление. Я пытался что-то предпринять, но у меня была другая задача. Немцы будут в городе через три дня, а у меня в тюрьмах сидели десятки тысяч заключенных. С ними же тоже надо было что-то делать. Большинство мы вывезли в подмосковные леса и расстреляли. А что еще оставалось? Не врагу же их отдавать. Заводы были брошены, там творилось что-то невообразимое. Рабочие нападали на кассы и искали деньги, чтобы на что-то хоть жить, но начальники заранее прибрали все финансы и благополучно покинули Москву. Мне еще пришлось минировать метро. Я не мог позволить фашистам его захватить. Фашисты должны были войти в пустой город, где все будет уничтожено. Я этим и занимался. Представь, на третий день из Москвы пошли жители – два с половиной миллиона одновременно. Это было что-то ужасное. Все улицы были запружены народом, люди шли по мостовой, транспорт не мог ехать, бесконечная толпа двигалась в сторону Владимира. Шли целыми семьями, все с чемоданами, с мешками, детьми. Выпал первый снег, кругом было много грязи. Миллионы ботинок, туфель, сапог вытоптали газоны, торопясь покинуть Москву. На мостах образовывались страшные пробки. В бесконечном потоке шли легковые машины, автомобили для перевозки хлеба, молока, бензовозы. Телеги, коровы, лошади, автобусы, какие-то тачки. Все старались быстрее покинуть город, толкались, стоял страшный шум, вопли женщин, крики детей, ржание лошадей, нескончаемые гудки машин. На грузовиках сидели люди с мешками, и если машина останавливалась, толпа обезумевших москвичей набрасывалась на тех, кто был в машине, скидывала их, каждый старался занять место только для себя. Это было самое позорное зрелище, которое я видел за свою жизнь. Они залезали в грузовик и теперь отбивались всеми силами от других, кто шел пешком. Им было все равно, кто сидит в машине – женщина, ребенок, старик или больной человек. В панике москвичи забыли все человеческое. Спасали только свои шкуры. Мне было тошно на это смотреть, но ничего поделать я не мог. Немцы скидывали с самолетов листовки: «Русские! Мы пришли дать вам свободу! Не слушайте коммунистов, их время ушло. Они все будут расстреляны, а вам, простым гражданам, не надо больше выполнять приказы вашей преступной власти. Теперь в России будет установлен новый порядок, и вы станете свободными людьми. Помогайте своим освободителям!» Город был завален этими прокламациями. Многие читали и прятали листовки в карманах. Москва замерла в ожидании самого худшего. Только на четвертый день милиция и сотрудники НКВД с огромным трудом стали наводить в городе порядок. Пришлось расстреливать на месте мародеров и паникеров. Толпы разъяренных грабителей пыталась напасть на сотрудников правоохранительных органов, но в этих условиях те действовали, как полагается на войне. Начали стрелять на поражение. И только тогда, почувствовав страх, толпа разбегалась в разные стороны, оставляя на мостовой раненых и убитых, спасая только свои шкуры. Я ездил по Москве и удивлялся, как изменились люди после чисток. В мое сознание стали пробиваться крамольные нотки сомнения: а тех ли мы расстреливали? Мы арестовывали знаменитых людей, известных на всю страну, вчерашних кумиров, а назавтра толпа, которая преклонялась перед ними, требовала справедливого суда, сурового наказания и расстрела. Они орали с такой злобой и ненавистью, как будто это их заклятые враги. И вот это равнодушная и жестокая толпа в трудный для страны момент в панике бросала свою столицу, расталкивая друг друга, бежала без оглядки вглубь тыла. Эти же люди, которые требовали смерти вчерашним друзьям, сегодня грабили магазины и готовы были присягнуть на верность фашистам. Я все это видел и понимал – войны нам не выиграть. И тут я увидел другое. По мостовой в сторону фронта шли добровольцы: профессора, педагоги, рабочие, вчерашние студенты и даже школьники. Они шагали по мостовой, плотно сжав губы, и сжимая, держали в руках винтовки, которыми не умели пользоваться. У многих не было оружия, они несли с собой бутылки с зажигательной смесью. Люди осознанно шли на смерть. Никто не верил, что врага можно остановить. Но эти добровольцы внушали такое уважение, в них чувствовалась такая сила духа, что у меня появилась искра надежды. Не все, оказывается, доносчики и стукачи, не все трясутся за свои шкуры. Отряд выходил из одного двора, из другого, третьего, и вот несколько десятков тысяч ополченцев идет на фронт, чтобы погибнуть за Москву и не отдать ее врагу. Они шли строем, не попадая в такт, маршируя не в ногу, но их глаза говорили – Москвы не сдадим. Я смотрел на этих людей. Никогда не страдал сентиментальностью, но тут у меня ком подкатил к горлу. Я знаю, как они воевали. Они шли по Ленинградскому шоссе к Химкам, там, где рвались к Москве танки Гудериана. Защитники столицы сидели в окопах и ждали танки. Что у них было? Только винтовка, иногда граната и бутылки. Но они не отступили ни на шаг. Бросались под танк с гранатой, подрывая себя, но вражеская бронированная машина теперь не могла пройти к Москве. Такого отчаянного сопротивления фашисты нигде не встречали. Наверное, они все погибли, лучшие люди. Те, кто не писал доносов и не требовал сурового наказания для друзей. Но именно эти люди спасли Москву, как и те солдаты, которые ценой своей жизни остановили врага. Сталин оставался в Москве, он надеялся на чудо. И оно свершилось, но этот по истинно исторический феномен сделал не вождь и даже не Жуков, таланту которого надо отдать должное. Москву спасли честные люди, мужеству которых я отдаю должное и признаю свои ошибки, когда оценивал русский народ по всем этим стукачам и доносчикам.

– Скажи, Лаврентий, а ты мог меня спасти?

– Ты что такое говоришь? Я всю жизнь боролся за тебя. В войну я создал мощную разведку, ловил шпионов и предателей, в это время их на самом деле было много. Честно выполнял свою работу. А после войны? Когда американцы взорвали над Японией ядерные бомбы? В поте лица трудился над сверхсекретным заданием, и четыре года спустя под моим руководством была создана наша атомная бомба, которая поумерила пыл империалистов, и страна могла спокойно жить. Много старался для тебя, ведь ракетными установками занимался тоже я. Ты не представляешь, как с облегчением вздохнул, когда умер Сталин. Мне хотелось взойти на трон, но не для власти как таковой. Хотелось провести реформы, ввести частную собственность, мелкие лавочки, магазинчики, мастерские, крестьянские хозяйства. Я все это видел и в Германии, и Польше, Венгрии. В ГДР было восстание в пятьдесят третьем году. Причина в том, что люди стали жить очень плохо, советская система не работала, и нужно было что-то менять. Да, тогда мы подавили бунт. Но ты можешь представить – рабоче-крестьянская власть подавляет своих же рабочих. Только тогда понял, что мы идем не тем путем. После этого восстания было ясно, что сохранить тебя на определенное время можно, только если все время держать народ в страхе. Но сколько можно запугивать людей? Ведь придет момент, когда страх уйдет, и что тогда делать? Сталин не туда повел всех нас, заливая дорогу потоками крови своего же народа. Честно, хотел тебя спасти! Начать реформы. Я бы мог, в руках у меня была большая сила, и все меня боялись, все эти шуты и трусы из Политбюро. Мог бы. Но Хрущев поступил подло, заманив меня в ловушку. Арест, а потом расстрел. Мне не было страшно, ругал себя, что недооценил этого клоуна Хрущева, надо было всех их арестовать, а потом проводить реформы. Но я оказался слишком самонадеян. Когда меня выводили во двор Лубянки, то был спокоен. На мне много было чужой крови, бесчисленное количество плохих дел, недостойных поступков, но я старался все сделать, что бы ты был великим и могучим. Мне не хватало доброты, сочувствия к людям, но тогда я вряд ли бы выжил. Мне не хватило честности, но работал добросовестно и ничего лично для себя не просил. Не вез из Германии вагонами трофеи, не брал взяток, не сводил личные счеты. Часто я находил в тюрьмах талантливых ученых, конструкторов, физиков, математиков вытаскивал их, создавал более-менее, человеческие условия и давал им шанс выжить. Я знаю, все эти члены Политбюро повесили на меня всех собак, у них виноват во всех злодеяниях. Но я выполнял приказ хозяина, а они? Все они предавали своих учителей, наставников, друзей, родственников только ради власти и собственной шкуры. Все это видел и хорошо знаю. А теперь они стали борцами за справедливость, и только я был душегубом. Они так обелили Сталина. Как будто это я подписывал приказы о расстрелах! Но Бог им судья. Мне обидно только одно – что ты сейчас тоже на небесах, а значит, мои опасения, к сожалению, оправдались.