Всадники ночи

Пока хозяйка вела на улице разговоры, стряпуха успела выставить на стол янтарное заливное, в котором белели крупные белые куски неведомой рыбы, блюдо с копчеными окунями, моченые яблоки, квашеную капусту, лоток с груздями и лоток с рыжиками, румяные пряженцы, осетровый балык, халву, залитый медом кунжут. В общем, похоже, Зверев в очередной раз не заметил какой-то из постов. Хотя – для путников любые посты отменяются.

– У меня там еще двое холопов с лошадьми заняты.

– Я велю, их покормят, – кивнула хозяйка, окинула взглядом угощение и повернула голову к дверям в сени: – Меланья! Меда хмельного принеси! Как же мужи – и без хмельного? Гостям можно.

– Мы ненадолго, хозяюшка, – предупредил Зверев. – До темноты время еще осталось, верст десять успеем проехать. Мне бы теперь к Великим Лукам как-то выбраться. Отсюда прямая дорога есть? А то к Дорогобужу возвращаться не хочется. До него двадцать верст, потом опять на север столько же. Полный день, считай, потеряю.

– И думать не думай, княже, – решительно мотнула головой Лукерья Ферапонтовна. – Куда тут ехать? В лесу дремучем ночевать? Дорога отсель до Великих Лук малоезженая, постоялых дворов почитай что и нет. Рази на Меже вроде был, у самолета [2]. Ак Дорогобужу засветло всяко не поспеете.

– Есть, значит, короткая дорога? – обрадовался Андрей.

– Да уж не через Москву катаемся, княже, – усмехнулась женщина. – Коли от нас ехать, за Вержей развилка будет. Самая левая дорога заросла, она к наволоку ведет, а из двух других по левой надобно отворачивать, которая хуже нахожена. Самая заметная к усадьбе благодетеля нашего ведет, боярина Сафонова. Дальше по плохой дороге поскачете – опять развилка будет. Которая лучше раскатана – то к Дорогобужу, а которая хуже – как раз на север, к Шайтару и Сколоте. И дальше аккурат до Великих Лук. Да там, в деревнях, и спросить можно. Селений меж трактами не много, однако же и там люди живут. Однако я все болтаю да болтаю. Простите Христа ради. Садитесь, гости дорогие, угощайтесь. И мне, княже, кубок налей, Бог простит.

Баня у Храмцовых топилась по-белому, так что гости смогли отправиться в парную уже часа через два по приезду, когда угли в топке еще только догорали, а вода во вмазанном в камни котле не успела закипеть. Путники ополоснулись, привычно забрались на полки, в тепло.

– Зело странно сие, княже, – негромко пробормотал Пахом, уронив голову на сложенные руки. – Как мог дьяк послать нас за человеком, коего уж шесть зим на свете нет? Коли знаком был ему боярский сын, то за шесть годов всяко весть о кончине до Москвы донеслась бы. А коли незнаком – отчего так в подробностях ведает, куда скакать, где искать?

– Ты это к чему, дядька? – поинтересовался Зверев.

– А может, и не Иван Юрьевич вовсе это был? – повернулся набок холоп. – Помнишь, как от нас в Новагороде ушкуй увели? Тогда Риус тоже уверял, что это я ему твой наказ передал. А я и не отлучался вовсе. Так, может статься, и здесь нам глаза кто-то отвел, заворожил, заморочил? Мы его за боярина Кошкина приняли, а то чародей был злобный. Опять же, выглядел дьяк странно. Пеший, кривой какой-то, бледный. Коли вспомнить в подробности, то зело странным он показался при прощании.

– Может быть… – пожав плечами, согласился Андрей. – Однако измельчал князь Старицкий, и Белург опустился. Раньше мертвых поднимал, а ныне мелкими пакостями занимается. Я за минувший год по осени заговор им развалил, не дал Иоанна отравить. Это раз. Заговор на бесплодие с царицы снял. Это два. Жалко только, доказательств найти не удалось, а то б они и сами на дыбу угодили. А они в ответ что? С Пуповского шляха на Смоленскую дорогу меня своротили, чтобы я крюк по дороге домой сделал.

– А как они узнали, что ты не домой, а к отцу в усадьбу отправишься? И когда поедешь?

– Вот черт! – Зверев рывком сел на полке. – Если они знали, когда я отъеду, знали, что в Москве остаться не захочу, значит… Значит, они за мной следили! Значит, и про…

В последний момент Андрей успел прикусить язык. Даже его холопам не стоило слышать о княгине Шаховской и их отношениях. Вот только… Вот только князь Старицкий, получается – знал. Зверев кашлянул и поменял тему:

– Это из Москвы дороги разные. А отсюда что к отцу, что в княжество – все равно через Великие Луки придется ехать. Как ни крути, крюк в полтораста верст, если не больше, получается. Хоть в мелочи, а нагадили.

– Я об чем мыслю, княже, – опять заговорил Пахом. – Больно много хлопот для мелкой подлости. Поперва следить, опосля колдовство затевать, глаза отводить. Как бы душегубства не затеяли недруга твои. В Москве оно ведь убийства тихо не сотворишь. Враз все узнают. На кого во первую руку подумают? На недруга твоего, о коем ты боярину Кошкину сказывал, государю челом бил. А здесь, в чащобах, сгинет князь Сакульский тихо, и не заметит никто. Из первопрестольной выехал, ан никуда не добрался. А где он, что он – неведомо.

– Какой ты кровожадный, Пахом.

– Меня к тебе батюшка аккурат для того навечно и приставил, дабы я о покое и голове твоей заботился, – не принял шутки дядька. – Пропадешь – и на том, и на этом свете себе не прощу.

– Я знаю, Пахом. – Андрей снова вытянулся на полке. – Потому и верю, как себе самому.

– Ты бы, княже, в кольчуге походил, пока до усадьбы отцовской не доберемся. И саблю завсегда при себе держи. Мало ли чего…

– Ну насчет кольчуги ты, пожалуй, перегнул, – ответил Зверев. – Кого тут бояться? Баб деревенских да смердов с лопатами? Но про саблю помнить буду, убедил.

– Иной раз лопатой не хуже, чем мечом, голову снести можно.

– Нечто я саблей против лопаты не управлюсь, Пахом? Перестань, лето на дворе. Тут не меньше четырех дней по самому зною ехать. Хочешь, чтобы я по дороге зажарился до полусмерти? Авось, так обойдется.

После бани разморенных гостей ждало горячее угощение: запеченные куриные полти, пряная уха из судака с шафраном, несколько лотков с зайцами. Хозяйка совсем расслабилась, с удовольствием прикладывалась к меду, а когда юный боярин Храмцов заснул, пристроив голову на сложенные руки, удостоила своим вниманием и скоромную пищу. Кокошник с ее головы исчез, сменившись прозрачной жемчужной понизью, куда-то делась и безрукавка. Впрочем, во время пира Зверева это только радовало – разве повеселишься спокойно, если ты пиво курятиной закусываешь, а хозяева рядом воду пьют и рыбные косточки обгладывают? Однако, когда кувшины опустели, когда Илья с Изей отнесли барчука на перину, а стряпуха начала невозмутимо убирать со стола, Лукерья Ферапонтовна поднялась, перекрестилась на икону, что была спрятана в углу за тонкой сатиновой занавесочкой, взяла с центра стола трехрожковый подсвечник:

– Холопы твои, княже, пусть на сеновале спят. Ныне не замерзнут. А тебе я светелку чистую отвела. Пойдем, покажу.

– А может… я тоже на сеновале, боярыня? – кашлянул Зверев. – К чему беспокойство?

– Помилуй, княже, что люди скажут? Достойного гостя хозяйка, ровно челядь, в траву ночевать погнала?

– Я человек привычный. В походе ратном и на земле спать доводилось.

– Ты не в походе, княже, – с неожиданной холодностью отрезала Лукерья Ферапонтовна. – Ступай за мной, постель твою покажу.

Андрей поймал краем глаза ухмылку Пахома, поморщился, но поднялся. Когда тебе не делают прямых предложений – трудно ответить решительным отказом. Вот и оказываешься в положении глупейшем. Не то чтобы вдова Храмцова была неприятна, некрасива, не то чтобы он отказался бы в пути от небольшого сладкого приключения – но вот пока что не испытывал Зверев никакого интереса к дамам ее возраста. Даже вполне приятным на вид. И уж, конечно, развлекать ее не нанимался, с какой бы радостью Лукерья Ферапонтовна князя Сакульского ни привечала.

«Как же от нее отвертеться, чтобы не обидеть?» – лихорадочно думал он, следуя за женщиной. Чем кончается показ постели гостю, он отлично знал – не первый год по Руси ездил. Правда, чаще всего с таким поручением девок дворовых присылают. Помоложе, поядренее. Жене своей такого поручения ни один боярин не даст. Но если хозяйка вдова – кто же ей запретит?

Они миновали сени, вошли во второй сруб. Здесь было темно, явственно припахивало кислятиной. Но не сильно – как от старой вещи, забытой в дальнем углу.

– Здесь у меня людская, – пояснила Лукерья Ферапонтовна, посветив в одну из дверей. – Там мужики спят, тут бабы. Ну и холопы, коли кто из бояр заезжает. А сия светелка аккурат для дорогих гостей…

Зверев наклонился, вслед за женщиной ступая в низкую дверь. Хозяйка обошла постель, запалила от своего подсвечника две свечи у изголовья широкой постели, отступила, обвела рукой комнату:

– Скромно, княже, однако в чистоте содержим, не беспокойся. Чем богаты. Коли на двор пойдешь, затвор за собой прикрывай. Ныне все уж дома, никого не ждем. Спокойной тебе ночи… – Лукерья Ферапонтовна низко поклонилась и вышла из светелки.

– Фу-ф, – отер лоб Андрей. – Ай-яй-яй, как я мог подумать так плохо о приличной женщине? Она всего лишь показала мне светелку. Это у меня только одно на уме.

Он отступил к стене, чтобы не загораживать свет свечи, огляделся. Комнатка и вправду была скромная: сундук у стены, лавка, табурет да подставка небольшая рядом с топчаном. Зато постель – широкая, застеленная чистым бельем, с двумя высокими подушками и перьевым одеялом – выглядела роскошной. А что еще для ночлега надобно!

Князь Сакульский сладко потянулся, снял пояс, кинул на лавку, рядом положил епанчу, сел, собираясь стянуть сапоги, но вовремя спохватился:

– Чего там хозяйка про двор говорила? Засов закрывать? Значит, удобства на улице. Лучше сейчас сходить, чтобы ночью не вскакивать…

Зевнув, он выпрямился, притопнул ногой, поправляя сапог на место, на ощупь побрел через коридор и сени, нашел толстый деревянный засов, сдвинул его и выбрался на крыльцо. В лицо тут же дохнуло пьянящей свежестью, аж голова закружилась.

– От конопли, что ли, ветер дует, – усмехнулся Зверев и сбежал по ступеням вниз.

Полуночная темнота вовсе не была непроглядной. Черное небо оставило в этот раз землю без звезд, без луны – но слабый свет откуда-то все же сочился, позволяя различить силуэты двух деревьев за домом, угол крыши, бревенчатую стену, будку с безмятежно дрыхнущей собакой.

– Бездельник лохматый, – покачал головой Андрей. – Хозяева на боковую, и он тоже. Кто дом сторожить будет?

Псина не ответила. Только кузнечики застрекотали еще громче и старательнее, да соловьями залились лягушки на неведомом приезжему водоеме. Зверев прошел несколько шагов в одну сторону, в другую и понял, что отхожего места найти не сможет. Темно слишком, чтобы в незнакомом месте бродить. Пришлось обойтись кустами бузины, что они миновали, подъезжая к дому.

– Ой, хорошо-то как! – возвращаясь, глубоко вдохнул Андрей теплый летний воздух. – Всегда бы такая погода стояла. Не душно, не холодно. И поля не сушит.

Краем глаза он заметил какое-то шевеление возле дерева за домом, повернулся, рука привычно скользнула к поясу… оставленному в светелке вместе с кистенем и саблей.

– Кто там?! – грозно прикрикнул Зверев. – А ну, выходи!

В плотных сумерках повторилось неясное темное шевеление, после чего от дерева отделилась тень с человеческими очертаниями, скользнула ближе.

– Кто крадется?! Отзовись! – Глаза Андрея заметались по сторонам, пытаясь найти хоть что-то, способное заменить оружие, но земля в ночи казалась однообразно черной, без травы, тропинок и каких-либо предметов. – Кто идет?!

– То я, боярин, Цветава, – почему-то шепотом ответила незнакомка. – В дом хозяйский иду.

– Цветава? – Зверев усмехнулся своим страхам. – Красивое имя. Интересно, сама ты какова?

– Гляди, боярин, коли любопытно… – Незнакомка приблизилась метра на три, и сумерки позволили различить полуразмытые черты лица, обернутую поверх головы толстую косу, высокую лебединую шею, узкие плечи, свободно ниспадающее тонкое платье. Или это исподняя рубаха?

Тут не к месту протяжно, по-волчьи взвыла в будке сонная псина, и девушка резко остановилась.

– Ты и вправду Цветава, – тихо сказал Андрей. – Словно цветок полевой, тонка и красива.

– А ты, боярин, сказывают, князь? – чуть склонила она набок голову.

– Есть немного, – подтвердил Зверев под аккомпанемент собачьего воя.

– А вправду сказывают, боярин, что князья русские так горды, что к барышням безродным не прикасаются совсем, как бы любовью сердечко девичье ни томилось?

– Ты хочешь это проверить, Цветава? – сделал шаг навстречу Андрей, и тонкие, словно выточенные из слоновой кости черты женского лица наконец проступили из сумрака.

– Хочу, боярин, – протянула руки навстречу девушка и…

– Кто здесь?! – Хлопнула входная дверь. – Что за шум? Ты чего разошелся, пустобрех?

– Это я, Лукерья Ферапонтовна, – отозвался Зверев. – Вышел перед сном немного проветриться.

– Прости, княже. – Женщина опустила топор и запахнула полы тулупа. – Слухи у нас тут дурные ходят. Да и пес… развылся.

– Я уже возвращаюсь… – Андрей повернулся к Цветаве, но девушка исчезла, словно ее и не было. Видать, хозяйки испугалась. Князь Сакульский разочарованно махнул рукой: – Ну вот… Иду, Лукерья Ферапонтовна, иду. Не беспокойся, боярыня, я дверь закрою.

После улицы и темных сеней светелка показалась залитой ярким светом. Однако делать при свете тут все равно было нечего. Андрей стянул сапоги, рубаху, развязал пояс портов и влез под одеяло, на чистые прохладные простыни. Сладко потянулся, дунул на свечи и закрыл глаза. Но едва он начал проваливаться в сладкую дрему, как скрипнула на подпятниках дверь, послышались осторожные шаги.

– Кто здесь? – рывком сел на постели Зверев, пытаясь разглядеть в полной мгле, где лежит его оружие.

– То я, княже, не беспокойся, – отозвался Пахом.

– Чего ты тут делаешь?

– Я помысли… От, проклятье! – В темноте послышался грохот. – Я так помыслил, лучше с тобою… Ой, язви его холерой!

– Зажги свет, переломаешь тут все впотьмах!

– Сейчас, княже…

Холоп запыхтел, зашуршал, послышался стук кресала, в свете искр проступили непослушные Пахомовы лохмы, торчащие в разные стороны что из бороды, что на макушке. Дядька подул на мох, подсунул тонкую полоску бересты.

– Свечи здесь, у меня.

– Вижу, княже… – Пахом запалил фитили и торопливо бросил на пол бересту, придавил сапогом.

– Так чего ты задумал?

– Рази забыл ты, княже, об чем мы в бане перемолвились? Странно сие. Боярин Кошкин странный, боярин Храмцов, царствие ему небесное. Я с тобой рядом переночую, княже, от греха. Мало ли чего? Вон, промеж постелью твоей и стеной аккурат для меня места хватит.

– На лавку ложись, чего на холодном полу мучиться?

– Лавка узкая, свалюсь, не дай Бог. А на полу я овчину расстелю, завернусь, ты меня и не заметишь, княже, не побеспокою. И тепло мне будет, и мягко… А чего это пояс твой в стороне лежит? – повысил на господина голос холоп. – Мы об чем речи вели?! Настороже быть надобно! А ты саблю от себя за версту кидаешь. Понадобится – и не найдешь.

– Что же мне ее – под подушку класть? – вяло огрызнулся Зверев.

– А хоть и под подушку, – подобрал оружие Пахом и принес Андрею, – али рядом пристрой.

Князь покрутился, пристроил пояс с одной стороны, с другой. Получалось неудобно: повернешься во сне, все бока о пряжки и ножны исцарапаешь. Тогда он опустил руку и положил саблю вниз, на пол, рукоятью как раз на уровне плеча. В таком месте ее даже в полной темноте за секунду нащупать можно.

– Это дело, – похвалил холоп, развернул в ногах, на полу, серую потертую шкуру, аккуратно разложил поясной набор, развернув к себе рукоятями и ножи, и саблю, после чего привычно закатался в овчину. Прямо сосиска в тесте.

– Ну все? – поинтересовался Зверев.

– Все, княже. – Голос из «скатки» звучал приглушенно, как из-за стены. – Спокойной ночи, Андрей Васильевич.

Молодой человек опять забрался под одеяло, потянулся, наклонился к свечам, чтобы задуть огонь, и тут дверь скрипнула снова. Из-за створки выглянуло бледное лицо.

– Цветава? – неуверенно приподнялся он на локте.

– Я, княже. – На тонких губах появилась улыбка. Девушка бесшумно скользнула в светелку и притворила за собой дощатую створку. Склонила набок голову. – Неужели ты и вправду снизойдешь своей милостью до простой деревенской девицы?

На свету она оказалась даже красивее, чем он думал на улице. Острый носик, большие зеленые глаза, слегка изогнутые тонкие брови, высокий лоб, чуть втянутые щеки, тонкий, чуть выдвинутый вперед подбородок. Непривычная красота для русских просторов, где девки сплошь румяные и упитанные, как праздничные пирожки. И откуда такая взялась в этой храмцовской глуши?

– Можешь проверить… – Он слегка откинул одеяло.

Про Людмилу в эти секунды князь забыл начисто. Да и можно разве назвать это изменой? Так, небольшое приключение. В душе он по-прежнему принадлежал только княгине Шаховской.

Ну а телом… Подумаешь, пара сладких глотков не из своего колодца! Что в этом страшного? Ведь о любви деревенская простушка и сама не заикалась.

Цветава сделала шаг ближе, опустила руки, прихватывая чуть ниже пояса ткань рубашки, потянула ее вверх, избавляясь от лишней одежды.

«Что-то в ней все же не так…» – краешком сознания отметил Андрей, но глаза уже пожирали молочно-белое обнаженное тело: невысокую, но крепкую грудь с алыми острыми сосками, подтянутый живот с ямочкой пупка, покатые бедра и манящий темный треугольничек, прячущий врата наслаждения. Девушка уронила на пол белую ткань, сделала еще шаг.

«Чего-то не хватает», – опять кольнула тревожная мысль.

Цветава улыбнулась, скромно потупя взгляд, прикрыла грудь и низ живота ладонями, отчего показалась еще более соблазнительной. Но Зверев никак не мог отдаться эмоциям, потому что в душе неприятно скреблась мысль о странном, но пока непонятном несоответствии. Что-то было не так!

До обольстительной селянки оставалось всего метра полтора, два шага. Похоже, выражение лица будущего любовника, его неправильное, непонятное в такой ситуации поведение обеспокоило гостью. Улыбка из соблазнительной на миг стала каменной. Она оглянулась… И в тот же миг Андрей понял: на стене за ней не было тени!

– Р-р-ау! – сорвался с изящных губ утробный рык, и Цветава прыгнула вперед, словно нырнула: руками и пастью к добыче.

Зверев крутанулся навстречу, и в тот миг, ког да девица вцепилась в перину, он уже падал на пол, еще в полете хватаясь за спасительную сабельную рукоять. Нежить, зашипев, развернулась, ее голова появилась над краем постели, и в тот же миг по лебединой шее хлестко ударила отточенная сталь. Голова упала, ударилась Андрею о грудь и покатилась к двери, рассыпая косы. Тело же держалось на четвереньках еще с минуту, задумчиво покачиваясь, а потом тихо опустилось на постель.

– Кто это был? – Пахом выпутался из шкуры и стоял готовый к схватке: без порток, но с саблей.

– Крови-то как мало. – Зверев стер с груди несколько капель, упавших с тела, и наконец-то встал, вогнал клинок в ножны. Наклонился к телу, ткнул пальцем: – Надо же, мягкое. Только холодное. И соломой пахнет. Совсем не ладаном. И не мертвечиной.

– Господи, княже! – испуганно перекрестился холоп. – Да ты же ее убил!

– Ты тоже заметил? – скривился Андрей. – Ведьма это была. Или упырь. Какая теперь разница?

Он взялся за тело, ухватив под мышками, рванул к себе, и оно со стуком рухнуло на пол. Постель выглядела более-менее целой. Только десяток дырочек на простыне, словно огромная кошка пыталась поймать под ней мышь. Правда ложиться на эту перину снова Звереву почему-то не хотелось.

– Ты убил ее, княже.

– Убил, – передернул плечами Андрей. – А должна была она меня прикончить? Как думаешь, может, ради этой красотки Белург меня сюда и заслал? Он ведь парень основательный. Подготовил засаду, да и отправил в капкан. Подальше от Москвы, чтобы подозрений…

– Тебя за душегубство под следствие возьмут, княже. Господи, как же так?

– За что? Это же…

– А кто об том ведает? Кабы знали о ней крестьяне, батюшка здешний, боярыня – быстро бы кол осиновый для упыря заточили али митрополиту колдунью передали. Мыслю, все окрест ее простой девкой считали. Потому и в историю нашу, княже, не поверят. И убил ты ее не в лесу, не на проезжем тракте, а в боярском доме. Да еще голую и в постели. Посему и татем ее назвать нельзя. Кто же поверит? Голая девка – и тать!

– Ч-черт! – До Андрея дошел весь неприглядный смысл ситуации. Приехал гость, остался в доме, а ночью девицу, с которой в постели ласкался, взял да и зарезал. Как иначе все это объяснишь?

– Коли холопка, то откупиться можно. Авось, сговоримся с хозяйкой, – почесал в затылке Пахом. – А коли не раба…

Дальше можно было не объяснять. На Руси закон исстари считал всех людей равными – кроме пленников и рабов, естественно. Даже закупные люди, ярыги, отданные за долги «головой», защищались от произвола господина. Пороть за нерадивость – пожалуйста. А убить или продать – не моги! Родовитый князь за душегубство отвечал той же мерой, что и простой кожемяка.

Нет, конечно, знатные бояре были все же немного «более равными», нежели черные людишки. То, за что смерда без разговоров вздергивали на осине, для князя могло обойтись ссылкой, а то и вовсе штрафом. Но об том еще уговариваться надобно, на милость воеводы и государя надеяться, в ножки кланяться, просить… И еще не обязательно, что обойдется. Да даже если и обойдется – как потом всю жизнь с такой славой жить? Палач постельных девок! В глаза ведь никому не глянешь, совестно.

– Может, вытащить ее, пока темно, да схоронить где в укромном месте?

– Не выйдет, княже. Нашумим, больно груз тяжелый. Выглянет кто, заметит, догадается. Да и мест укромных мы окрест не знаем. А как их среди ночи найдешь? Вот что, княже. А давай дом запалим? Огонь, он все следы намертво заметет.

– С ума сошел? На сеновале куча народа. И наши, и здешняя дворня. Как полыхнет – они ведь все сгорят, и мяукнуть не успеют.

– Дык, упредим. Выскочим, кричать будем.

– Рано выскочишь – потушат. Поздно – сгорят. Тут ведь много не надо. Искорка одна через потолок просочится – сено враз займется, не хуже пороха.

– Что же делать тогда, Андрей Васильевич? Нечто из-за нежити поганой на дыбу идти, род свой позорить, муку терпеть? Знаю! Скажу, я убил, княже. Я уж свое отжил.

– Заткнись, Пахом, – повысил голос Зверев. – Совсем уж глупость несешь. Нежить не жалко, а вот за тебя меня и вправду совесть до гроба жрать станет. Нет, Пахом, так дело не пойдет. Оба с чистыми руками уедем.

– Окно! В окно вытолкать можно!

– Остынь, дай подумать.

– Чего там думать? Что пузырь порвем – так покаемся. Дескать, случайно. А шума на улице никто не услышит. Нет там ныне никого, по домам спят.

– А что потом делать станем? Сам говорил, укромного места ночью не найти. Если же утром тело заметят, быстро догадаются, что к чему. И про окно вспомнят, и следы наверняка снаружи останутся. Ты это… Ляг, заснуть попытайся. А я, может, чего и придумаю.

– Нечто теперь заснешь?

– Ну так хоть помолчи немного!

Холоп открыл было рот, но ничего не ответил. Сел на лавку, глядя на голову с пустыми зелеными глазами, причмокнул:

– Девка-то ладная. И чего ей не хватало?

– Кто знает, Пахом? – глядя в пол, почесал кончик носа Зверев. – Может, ей просто не повезло… Давай-ка ты ложись. Есть у меня одна идея.

– Да все едино не засну, Андрей Васильевич!

– Не хочешь, не спи. А в шкуру завернись. Не стоит тебе видеть того, что тут произойдет.

– Опять Лютоборовым чародейством баловаться станешь, княже? – недовольно буркнул холоп. – Ох, не доведет оно тебя до добра. Сгубишь душу свою на веки вечные, в огне адовом гореть станешь!

– Лучше быть живым колдуном, чем мертвым праведником, Пахом. Все, отвернись.

Дядька, мотнув головой, забрался за постель, накрылся шкурой, а князь Сакульский затушил одну из свечей, другой начертал в воздухе пятиконечную звезду – древний знак холода, смерти и потусторонней силы.

– Лягу в час полуденный, отвернусь от солнца ясного. Лягу во глубоком погребе, во черной яме, во сырой земле, – негромко заговорил он, продолжая огненным пером выписывать символы черных сил. – Поднимусь я в ночи темной, поклонюсь мертвой полуночи, назову имя заветное. Поклонюсь богине Срече ночной, поклонюсь богине Маре холодной, а тебе славу вознесу, Чернобог могучий. Осени меня своею силой, накрой меня дланью своею, назови меня своим пасынком, прими от меня дар кровавый. Пусть придут слуги твои верные: змеи болотные, крысы земляные, мыши подвальные. Пусть придут рохли чердачные, кикиморы печные, криксы водяные, черви могильные. Пусть все придут, кто имя твое славит. Пусть радуются моему угощению, пусть возносят милость твою беспредельную, пусть кланяются вечности твоей темной, коей никто из смертных не минует…