Всадники ночи

– Куда?! – схватил ее за плечо Андрей.

– Ой, больно, больно, пусти! – взвыла Ксения. – Пусти, не виноватая я, он сам приехал! Откель мне знать, сколь его тут государь продержит? За службу князя все хвалят. Мыслю, назад пошлют, на воеводство. Да и сам он на покой не просится.

– Черт! – Зверев прикусил губу.

– А ты езжай, езжай касатик, – ласково попросила попрошайка. – Чего округ ходить? А ну на глаза князю попадешься? Токмо хуже будет. Съезжай пока с Москвы. Нечто дел у тебя иных нет, кроме как тут сидеть? Имение свое навести, приказчика проверь. Без хозяйского глаза оно знаешь как бывает… А возвернешься – зазноба твоя, глянь, и опять свободна окажется. Ох, как милуется после разлуки долгой, – завистливо покачала она головой, – ой, сладко милуется…

– Два месяца!

Два месяца его Людмила – единственная, желанная, ненаглядная – будет принадлежать какому-то старому хрычу, будет находиться в его лапах, в его власти, в его постели…

– Черт! – Андрей с силой ударил кулаком в тын.

Сводня испуганно втянула голову в плечи, оглянулась, закивала:

– А ты бы в кабак какой зашел, меда хмельного выпил, гусляров послушал, на скоморохов потешился. Глядишь, сердечко-то и отпустит. Да и отъехал от греха с Москвы. Кабы не сотворил чего сгоряча… Токмо хуже милой своей сделаешь.

– Сама иди!

Он снова, не чувствуя боли, врезал по тыну кулаком, после чего развернулся и стремительным шагом вырвался на улицу. Скользнул взглядом по храму, но к церкви не повернул – хватило здравомыслия не затевать скандала. Вместо этого он, вернувшись на двор боярина Кошкина, скинул ферязь и, отогнав потного подворника, принялся злобно колоть недавно привезенные из леса полусырые ольховые чурбаки.

Через три часа, после двух груженых с верхом возков, злоба наконец утихла, превратившись в глухую тоску. Желание рвать и метать отпустило – теперь ему хотелось лишь завыть от бессилия, уйти куда-нибудь прочь от посторонних глаз, от знакомых и незнакомых людей, скрыться в пустынях, чащобах и снегах, остаться в одиночестве. Хорошо быть одному – ибо отшельнику никогда не испытать подобных мук. Отшельнику не познать ни любви, ни ревности, ни злобы, ни предательства. Счастливчики…

– Кваску испей с устатку, княже. – Пахом, уже давно наблюдавший от амбара за его работой, приблизился, протянул глиняную крынку. – Воды умыться зачерпнуть али в баню пойдешь? Намедни топили, еще теплая.

– Собирайся, дядька, – принял посудину Андрей. – Уезжаем…

И он жадно припал к шипучему, пахнущему ржаным хлебом, темному напитку.

– Прям счас, что ли, Андрей Васильевич?

– Сейчас.

– Дык… Холопы отлучились, добро не увязано, тебе перед дальней дорогой попариться надобно, с хозяином попрощаться. Обидится ведь боярин Кошкин, коли пропадешь, слова не сказамши… А куда едем? Государь куда сызнова послал али своя нужда образовалась?

– Домой, – кратко ответил Зверев.

– Это, княже… – неуверенно промямлил холоп. – Домой, сиречь, в княжество? Али к отцу с матушкой поперед заглянешь?

– Домой – значит домой…

Князь Сакульский помедлил с ответом. Людмила желала, чтобы он уехал в княжество – издеваться над женой. Чтобы та от мужниных побоев и придирок в монастырь ушла. Однако видеть Полину, убившую их первенца, Звереву совсем не хотелось. Даже для того, чтобы хорошенько выпороть – как велят поступать с женами здешние обычаи.

– В Великие Луки поскачем. В Лисьино, к отцу.

– Стало быть, подарки отцу с матушкой выбирать пойдешь, Андрей Васильевич?

– По дороге куплю.

– Дык ведь Илья с Изей все едино в городе – серебро тратят, что после сечи с татар собрали. С дьяком Кошкиным еще попрощаться надобно, вещи увязать. Смеркаться скоро будет, а еще попариться надобно перед отъездом. Не грязным же в дальний путь выходить…

– Редкостный ты зануда, Пахом… – Все же разозлиться на дядьку, что воспитывал барчука с самой колыбели, учил держаться в седле и владеть оружием, что всегда был рядом, готовый закрыть собой в сече, а в миру – помочь советом, Зверев не смог. – Ладно, уболтал, в Москве переночуем. Но на рассвете тронемся! Собирайтесь.

* * *

– Доброе утро, Андрей Васильевич, рассольчику капустного не желаешь?

– Ой, мамочки… – Зверев попытался сесть, и от резкого движения немедленно со страшной силой заболела голова. Он приоткрыл глаза, осмотрелся. Деревянные струганые полати, сложенная из крупных валунов печь, бочки, котел, веники, острый запах березовых листьев и пива. – Боярин Кошкин где?

– На службу ужо с час отъехал, княже. В Земский приказ.

– Надо же… Откуда у него силы берутся чуть не каждый божий день пировать, да еще и о деле государевом помнить? А все ты, Пахом, ты виноват. Попрощаться надобно, попрощаться… – передразнил дядьку Андрей. – Обидится, дескать, хозяин. Вот, пожалуйте – «попрощались». Тебя бы на мое место!

– Дык, испей рассольчику, княже, – посоветовал холоп. – Я, как дьяк-то отъехал, зараз в погреб побежал, холодненького нацедить.

– Давай, – забрал у него Зверев запотевший серебряный кубок. – Чем вчера баню топили?

– Я уголька березового приготовил да холодца густого. Коней прикажешь ныне седлать али обождешь маненько, отдохнешь после веселья вчерашнего?

– Мы оба здесь свалились или только я?

– Оба до дома не дошли, Андрей Васильевич, – кивнул, ухмыляясь, дядька. – Ан в трапезной угощение ужо накрыто было.

– Коли оба, тогда не так обидно, – морщась от головной боли, поднялся Андрей. – Седлай. Тут только застрянь – Иван Юрьевич еще раз пять отвальную устроить не поленится. Так на этом месте и поляжем… Обожди. Воды холодной ведро набери.

Пахом три раза подряд окатил господина ледяной водой, после чего князь Сакульский несколько взбодрился, допил рассол, закусив березовым углем и плотным, как сало, холодцом, натянул приготовленную еще с вечера свежую рубаху, порты и в шлепанцах отправился в дом, в свою светелку. Спустя полчаса он вышел уже опоясанный саблей, в алой, подбитой сиреневым атласом, епанче, в мягких, облегающих ступню, словно носок, сафьяновых сапогах цвета переспелой малины и в тонких коричневых шароварах.

– Пахом! Кони оседланы?!

– Как велено, княже! – Дядька удерживал под уздцы подаренного татарами вороного Аргамака, поглаживая его по морде. Однако скакун успокаиваться не желал: пританцовывал, ходил из стороны в сторону, недовольно фыркал.

Молодые холопы уже сидели в седлах: все в атласе, в тисненых сапогах, с новыми ремнями, ровно купеческие отпрыски. Красавцы. Изольд даже проколол левое ухо и вогнал в него большую золотую серьгу. Видать, нагляделся на дворянские наряды в своей Германии. Илья его примеру не последовал: он-то знал, что на востоке серьга хуже клейма – знак ненавистного рабства. На спины трех заводных коней были навьючены узлы, скрутки, холодно поблескивали увязанные поверх барахла бердыши.

– Юрту я брать не стал, княже, – перехватив его взгляд, сказал дядька. – Здесь с дозволения боярина оставил. Дома она нам ни к чему, а коли в поход исполчат, так все едино через Москву собираться станем. Тут и прихватим.

– Правильно решил, – кивнул Андрей, уже успевший забыть про взятую в порубежной стычке добычу. – Заберем, когда обоз до дома подвернется. С нею нам не меньше месяца до усадьбы тащиться. Сейчас лучше налегке прокатимся…

Он забрал у Пахома повод, с силой притянул скакуна к себе, поцеловал меж ноздрей, тут же взметнулся в седло и дал шпоры:

– За мной!

Однако вылететь из Москвы на рысях не получилось. Едва всадники оказались на улице, как чуть не под ноги князю кинулся боярин Иван Кошкин – весь бледный, без шапки, в одной тафье на лысине, с неестественно сбитой набок взлохмаченной бородкой, в волочащейся длинными полами по земле собольей шубе.

– Стой!!

– Что случилось, Иван Юрьевич? – Зверев натянул поводья, спешился, кинулся навстречу товарищу по братчине. – Никак, беда? Помочь? Что?..

– Не тревожься, Андрей Васильевич, – неестественно хриплым голосом просипел боярин. – В Москве ныне спокойно. Нужда у меня большая в друге нашем, боярине Храмцове. Имение у него недалече от Дорогобужа, по Смоленской дороге. От города выше по течению верст двадцать, аккурат на клине промеж Днепром и Вержой, не заблудишься. До Великих Лук от него всего полтораста верст, крюк небольшой. Сделаешь?

– Коли надобно – конечно, сделаю, Иван Юрьевич, о чем вопрос? – пожал плечами Зверев. – Не беспокойся.

– Так поезжай, – отстранился дьяк. – Поезжай скорее. Поезжай!

– Хорошо, еду… – удивленно кивнул Андрей. – Удачи тебе, друже. Здоровья…

Боярин Кошкин выглядел очень странно. Пожалуй, князь Сакульский поутру в бане и то был куда здоровее и опрятнее. И голос до такой степени пропить не успел. Но это не значило, что от поручения старинного отцовского друга и хорошего товарища самого Андрея можно было отмахнуться, как от глупой блажи. В конце концов, боярин Иван Юрьевич просьбы друзей исполнял всегда и ничего за это ни с кого не требовал.

– Ты того, боярин… Отдохнул бы пока, сегодня от службы отступил, – посоветовал дьяку князь Сакульский, поднялся в стремя и медленно проехал мимо держателя общей братчины, не отрывая от него взгляда. Боярин стоял на месте, лишь сильно повернул голову вслед гостям.

Однако сильно странным он сегодня показался. Тоже, что ли, похмельем мучился?

– Пахом, какие ворота на Смоленскую дорогу выходят?

– Смоленские, княже. Еще пять улиц проехать надобно, а там направо повернуть… А чего это боярин наш ныне пеший, без холопов, без ферязи?

– Не знаю… Может, случилось что… Ты же сам знаешь, лишнего Иван Юрьевич болтать не любит. Ладно, давай припустим. Может статься, в боярине Храмцове и впрямь нужда сильная возникла. Вызовем его в Москву, тем дьяку и поможем. Хватит болтать, за мной!

Зверев опять перешел на рысь. Спустя десять минут всадники выехали из тесной многолюдной столицы и по широкому, метров в пятнадцать, тракту понеслись на запад.

Застоявшиеся, хорошо отдохнувшие, сытые кони шли ходко, и уже в первый вечер путники миновали могучий Можайск – неприступную твердыню с высокой бревенчатой стеной, соединяющей каменные башни. Подступы к городу прикрывали сложенные из серого камня монастыри с зубчатыми стенами и многочисленными бойницами, смотрящими на близкую дорогу. Переночевав на постоялом дворе купца Кукарина, с рассветом князь Сакульский помчался дальше, чтобы заночевать уже возле древней Вязьмы. Потом еще один переход – кони, изрядно уставшие, шли широким шагом, лишь иногда, ненадолго, посылаемые в рысь. Однако в сумерках довезли-таки путников до самого Дорогобужа, не свалились.

Старинный город выглядел скорее крепостью: высокие земляные валы, почти на полсотни метров поднимающие над округой, прочные дубовые стены и накрытые островерхими шатрами башни. Вот только в ширину укрепление было всего метров сто и в длину не больше. В таком от набега спрятаться можно – но жить тесновато. Поэтому обитали бывшие кривичи внизу, под крепостью, в вольготно разбросанных по берегам Днепра избах. Дома, амбары, овины и уж тем более хлева стояли не на фундаментах, а на дубовых чурбаках. Вместо тынов хозяева огораживали дворы жердяными заборами, способными остановить разве что заблудившуюся корову или овцу. Оно и понятно – места тут больно неспокойные. То литовцы заявятся, то ляхи. А то и татар крымских дождаться можно. Раз в десять-двадцать лет дома свои горожанам запаливать приходится да под защиту крепостных стен бежать. Коли так – какой смысл надолго строиться? Лет десять-пятнадцать хозяйство выстоит, а там все едино новое рубить придется. Правда, постоялый двор все же окружен был частоколом из тонких, в два кулака, столбиков. Заезжие путники, купцы, торговые гости – они за товар свой всегда беспокоятся и на открытом месте возки не бросят. Побоятся, что к утру одни оглобли от обоза останутся. Таких без надежно укрепленного двора на ночлег не заманишь.

Впрочем, на сей раз путники место для ночлега особо не выбирали. Завернув в ворота первого попавшегося двора и передав покрытых пеной скакунов на попечение служкам, они наскоро перекусили в просторной, но почему-то безлюдной трапезной и отправились спать. И только утром, отдавая хозяину пять новгородских «чешуек», Зверев поинтересовался:

– Ты о боярине Храмцове слышал, мил человек?

– Прости, княже, не довелось, – мотнул головой упитанный и низкорослый розовощекий толстяк.

– А про Вержу?

– Реку, что ли, боярин? Дык, это верстах в двадцати отсель, супротив течения идти надобно. Только вы не вдоль Днепра скачите, здесь у нас берега топкие. Вы назад, по Смоленской дороге с полверсты возвернитесь – там межа, за ней зараз налево проселок идет. По нему и скачите. Он верст пять полями петляет, а опосля к Днепру выведет.

– Спасибо, хозяин. Бог даст, еще увидимся.

– Счастливого пути, княже.

Нужный поворот путники нашли без труда: заросшую ромашками межу, отделяющую хлебное поле от грядок с сочной свекольной ботвой, трудно не заметить. За ней и желтели две пыльные колеи.

После широченного наезженного тракта дорога, на которой с трудом помещались стремя к стремени два всадника, показалась непривычно узкой. Когда же проселок, пару раз вильнув от участка к участку, оказался средь конопляного поля, притихли даже молодые, вечно болтающие холопы. Зеленая стена поднималась на трехметровую высоту, скрывая всадников с головой. Сквозь плотно растущие стебли не проникало ни единого постороннего звука. Со всех сторон – лишь перешептывание трущихся друг о друга стеблей да низкое жужжание деловитых шмелей, собирающих нектар с желтых метелок. Отвернешь по какой нужде, потеряешь направление – и никого ни в жизнь не докричишься, ничего дальше вытянутой руки не разглядишь…

– Славная ныне пенька уродилась, – стряхивая наваждение, громко высказался Андрей и пустил Аргамака в рысь. Стебли замелькали, смыкаясь в единое зеленое полотно, застучали копыта, выбивая серую пыль.

Поворот, еще поворот, и наконец впереди открылся просвет: длинные шпалеры с огуречными плетьми, а за ними – густой серый осинник.

– Наконец-то, – широко перекрестился Пахом. – А я уж неладное заподозрил.

– Чего тут может быть неладного, дядька? – переходя на шаг, обернулся Зверев. – Мы же не купцы. Товара у нас мало, а сабель много. Кому охота с такой добычей связываться? Чай, не смерды. Смотри, а вот и Днепр. Не обманул, стало быть, хозяин. Теперь и вовсе не заблудимся. Коли шагом – к полудню, верно, доберемся.

Утоптанная тележными колесами колея тянулась вдоль самого берега, лишь изредка спрямляя излучины или огибая заросшие лопухами овраги. Леса, как ни странно, на пути не попадалось – не считать же за таковой раздавшийся осинник или молодой березняк? Дорога смело прорезала насквозь самые густые заросли – только успевай от веток отмахиваться. На лугах же и полях часто попадались коровьи лепешки и овечьи катышки. Стало быть, жилье человеческое поблизости имеется, не простаивает земля без дела. Когда же по правую руку открылись длинные грядки с репой, стало ясно, что деревня совсем рядом. Далеко от дома огород копать не станут.

И правда, обогнув очередной осинник, обосновавшийся в заболоченной низине, путники увидели на пологом взгорке деревню в пять дворов. Зверев слегка ударил Аргамака по крупу, пуская в галоп, и подлетел к мужику в сером кафтане из материи, смахивающей на мешковину, что вкапывал столб перед темной от времени избой-пятистенком.

– День добрый, хозяин. Про боярина Храмцова не слышал? Сказывали, поблизости где-то его усадьба.

– И тебе здоровия, боярин, – скинув шапку, тоже из мешковины, низко поклонился смерд. – Коли ты про сына боярского речь ведешь, так и впрям недалече его усадьба. На том берегу, за Днепром. Отсель верст пять, не более. К водопою спустишься – так по ту сторону тропинка к ней ведет. Заметная, не промахнешься.

– Спасибо, хозяин, – кивнул с седла Андрей и, махнув рукой холопам, поскакал со взгорка вниз, к широкому глинистому провалу меж травянистых склонов, истоптанному коровьими и лошадиными копытами. Река здесь представляла собой протоку ненамного шире Окницы в усадьбе Лисьиных: метра четыре в ширину и от силы по колено в глубину.

– «Чуден Днепр при ясной погоде, – с чувством продекламировал Зверев. – Не всякая птица долетит до середины Днепра!».

– Что сказываешь, княже? – не расслышал Пахом.

– Говорю, совсем рядом тут до Храмцовского дома. Считай, приехали… – Он смело пустил Аргамака в известную половине мира великую реку и, не замочив стремян, легко поднялся на противоположный берег.

Тропинка различалась легко – полоска земли была вытоптана так, что даже подорожник не рос. Князь оглянулся на холопов и, убедившись, что они тоже перебрались на эту сторону, пустил скакуна рысью. Пять верст не расстояние, за полчаса покроют.

Тропинка пошла наверх, забираясь на самую вершину лысой, без деревьев и кустарника, горки. На макушке Андрей чуть натянул поводья, оценивая открывающийся вид. Немного древесных крон справа, немного – слева, а впереди, насколько хватало глаз, золотилась высокая сочная конопля, главное сокровище дорогобужских земледельцев.

– Хорошо, про курение тут никто никогда не слышал, – усмехнулся Зверев и пустил Аргамака прямо на зеленую стену, в которой тропинка прорезала лишь узкую, по ширине человеческих плеч, щель.

Деревня боярина Храмцова открылась неожиданно. Резко, без предупреждения, оборвались конопляные заросли – и впереди, окруженные березами с мелко дрожащей листвой, открылись близко поставленные избы: одна большая, вроде северной, с крытым двором, и семь пятистенков.

– Кажется, добрались… – пробормотал Андрей. – А где усадьба?

Послышался истошный визг; из малинника, что раскинулся между полем и деревьями, к домам с визгом кинулись несколько босоногих детишек, тут же из домов выскочили две женщины. Слева, откуда-то из поля, показался мужик с лопатой в руках. Зверев широко перекрестился, успокаивая людей. Пусть видят, что свой приехал, православный. Мужик и вправду опустил лопату, вглядываясь в чужаков, а вот бабы все равно загнали малышню в избы. Между тем к князю подтянулись холопы, и отряд из четырех путников широким шагом въехал в деревню.

– Эй, красавица, – окликнул Пахом идущую с коромыслом женщину, так старательно закутанную в платок, что наружу выглядывали только нос и глаза. – Где здесь усадьба боярина Храмцова?

Та медленно повернулась, махнула руками в сторону большой избы.

– За деревней, что ли?

– Да вот же она, – простуженным голосом ответила крестьянка и снова указала на дом. – Лукерья Ферапонтовпа, вдова Агария Петровича, там ныне, горюет.

– Горюет? – встревожился Андрей. – Отчего?

– Доля вдовья тяжкая, – лаконично ответила женщина и двинулась вдоль забора по своим делам.

– Какая же это усадьба? – не понял Зверев. – Как ее оборонять? Где холопы, дворня живут? Коней, скотину где хозяин держит?

– Боярин это али сын боярский? – задал более верный вопрос Пахом.

Разница была существенной. Боярин получал землю из рук государя, перед государем отвечал, по государеву требованию людей на службу выставлял. И поместье боярское большей частью размеры имело достойное – чтобы не одного человека, а хотя бы десяток воинов боярин содержать мог и с собой на рать выводить. Сын же боярский свой участок от боярина получал, хоть и не являлся его отпрыском. Такие жесты помещик позволял себе в отношении обедневших родичей, безродных знакомых либо еще кого, кто был способен и за землями неудобными присмотреть, за деревней, что стоит на отшибе, и в поход воинский выйти. Только уже не по разряду из приказа царского, а по воле своего боярина. Потому и земли у сына боярского обычно имелось всего ничего – себя да пару холопов прокормить, – и ни о каких усадьбах у детей боярских никто никогда не слышал. Он ведь хотя и не холоп, но человек все же подневольный.

Всадники распугали кур, что выклевывали просыпанное перед крыльцом просо, спешились. На защиту птиц кинулся было рыжий лохматый пес – да веревка коротка оказалась, и он залился злобным бессильным лаем. На шум из дома выглянул мальчишка лет десяти, в рубахе, шароварах и сапожках, опоясанный атласным красным пояском. Русые волосы удерживались идущим через лоб ремешком.

– Стой, малец! – окликнул его Зверев. – Где тут река Вержа?

– Я не малец! – возмутился постреленок. – Я боярин Храмцов!

Путники изумленно замерли, переваривая услышанное. Мальчишка же, потоптавшись, махнул рукой за деревню:

– А Вержа там. Коли по дороге, так верстах в пяти отсель.

– Значит, это земля между Днепром и Вержей… – Андрей перевел взгляд на дядьку. – Правильно, выходит, прискакали.

– Здрав будь, боярин, – стащил с головы шапку Пахом. – Сие князь Сакульский пред тобой стоит, Андрей Васильевич. Скажи, сделай милость, а иных бояр Храмцовых здесь поблизости нет?

– Я единственный! – развел плечи мальчишка. – Я боярин Храмцов, да отец мой, сын боярский. А иных Храмцовых окрест нет и быть не может!

– С кем ты там речи ведешь, сынок? – приотворилась дверь.

– Это князь Сакульский, мама, – оглянулся мальчишка. – Они путь к Верже ищут.

– Ой, господи! – Дверь с громким стуком захлопнулась.

– Между Вержей и Днепром… – со вздохом повторил Зверев, покачал головой и решительно отпустил подпругу. – Лошадей у тебя можно напоить, боярин? Путь долгий прошли, устали.

– А-а… – Мальчонка растерялся, и плечи его сами собой сошлись вперед. – Это… За домом хлев, конюшня. Там вода в бочках отстаивается… Теплая.

– Илья, Изя… – бросил поводья холопам Зверев. – Пахом, ты со мной останься.

Парни, собрав за поводья лошадей, повели их вокруг боярских хором. Тут опять отворилась дверь, с крыльца спустилась женщина лет сорока с усталыми глазами. В высоком кокошнике, в полотняном вышитом сарафане и в бархатной безрукавке почти до колен, она выглядела зажиточной крестьянкой, ради праздника доставшей из сундуков лучшие наряды. Золотые серьги, два перстня, жемчужная понизь – вот и все украшения. Хозяйка низко поклонилась, протянула резной деревянный ковш:

– Добро пожаловать, гость дорогой. Вот, испей кваску с дороги.

– Благодарствую. – Зверев тоже поклонился, принял корец. – Пусть дом твой будет полной чашей, как этот ковкаль…

Он с удовольствием выпил холодного кваса, но живот вместо благодарности недовольно забурчал. Почти весь день в пути – желудок требовал чего-нибудь посущественнее.

– Гость в дом – радость в дом, – опять поклонилась женщина. – Входите, подкрепитесь, чем Бог послал. Я покамест баню велю истопить. Юра, чего застыл, поклонись князю! Гость же твой!

– Здоровья тебе, княже, – приложив руку к груди, послушно поклонился мальчишка. – Что за нужда привела тебя в наш дом?

– Да что же ты, сынок, – всплеснула руками женщина. – Ты сперва напои, накорми, баню истопи, а уж потом вопросами гостям досаждай!

– Послал меня боярин Кошкин, дьяк Земского приказа, – ответил Зверев. – Велел боярина Храмцова немедля в Москву вызвать. Дело у него какое-то. Может, государево, может, по братчине нашей хлопоты – подробнее не говорил.

– Как же так? – остановилась на ступенях Лукерья Ферапонтовна. – Муж мой ведь уж шесть годков как голову в порубежье литовском сложил, царство ему небесное… – Она несколько раз перекрестилась, прошептала что-то себе под нос. – Боярин Сафонов, милостивец, не гонит с земли, сирот на нищету не осуждает. Может, ему о том передать? Я с рассветом вестника снаряжу.

– Я съезжу, мама! – вскинулся мальчишка. – Я ведь ныне боярин Храмцов!

– Оставь, сынок, – отмахнулась хозяйка. – Тебя покамест и в книгах разрядных нет, и в листах переписных.

– Странно… – пожал плечами Андрей. – Иван Юрьевич в точности указал, кого позвать. Земли между Днепром и Вержей, боярин Храмцов. У вас тут между реками других имений нет?

– Откель, княже? С севера в пяти верстах Беленый лес начинается, а в иных сторонах реки текут. Как прадед боярина Сафонова роду нашему клин этот отвел, так никто окрест более не появлялся. Да чего же мы встали? К столу пойдемте! Оголодали, поди, с дороги?

Изнутри дом Храмцовых отличался от обычного крестьянского разве только размерами. Просторные сени, над которыми белели стропила крыши, справа и слева – большие срубы, каждый со своей печью. Третья печь стояла на кухне – выгородке из плотно подогнанных жердей, занимающей немногим меньше половины сеней. На чердаке, над срубами, уже пахло пряными полевыми травами заготовленное к зиме сено. Молодец вдова, хозяйство не запускает.

Боярская половина была слева. Три комнаты: застеленная вытертыми коврами, просторная трапезная, разгороженная на две половины простенком детская – вряд ли для дворни перину на топчан класть будут, сундуки ставить да пол ковром застилать; дверь в третью светелку оказалась закрыта, но, скорее всего, там располагалась барская опочивальня.

– Вот холодненьким перекусите, покуда баня топится. Прощения просим за скудость. Тяжко вдове дело мужицкое волочить.