Царская дыба

Девушка отвернулась от него и мстительно улыбнулась. Пусть помучается!

Увы, она даже не подозревала, что эта коварная шалость на всю ночь оставит без сна обоих. Потому как, зарывшись обнаженным телом в густой мех, она неожиданно ощутит на своем бедре руку боярина и замрет, не решаясь отбросить ее, но и не давая повода для больших вольностей, в ожидании: решится ли Варлам свершить рискованный поступок. Однако и сын Евдокима Батова, ощутив под ладонью ничем не прикрытую горячую кожу лучницы, так же замрет, боясь неожиданным движением обратить на себя внимание девушки и лишиться даже права даже на это нечаянное прикосновение. И всю ночь они проведут, тяжело дыша, так ни разу и не шелохнувшись и не сомкнув глаз.

* * *

Светло-желтый «Икарус» шестнадцатого маршрута остановился возле пятнадцатого дома по Пулковской улице и приветливо отворил двери. Костя Росин, поддернув куяк, вышел на улицу, обогнул ларек на остановке и вошел в магазин, утонувший в глубине между двумя девятиэтажками. Поделенный на секции, магазин торговал сразу всем: косметикой, хозтоварами, булкой, хлебом, колбасой, пивом и лимонадом. Костя хотел купить сарделек. Желательно свиных, не вызывающих у детей аллергии. Он прошелся по секциям, нашел колбасную, вошел туда.

Мясными продуктами торговал какой-то азербайджанец. На предложение продать свиные сосиски он неожиданно взъярился и громко заорал:

– Руссише швайн! Дуи ист козел безмозглый!

Услышав полунемецкую речь, Росин слегка опешил и попятился к дверям.

– Ду ист полный думкопф и аномальное явление третьего порядка! – продолжал изголяться айзер. – Магомет запрещал иит порк!

– Слушай ты, козел безрогий, – не выдержал Костя, отступая, и обнажая меч. – Ты не в своих диких пещерах живешь! Приехал в варяжские земли, значит и жри, что приличные люди предлагают.

– Дизес арбайт шиссен! – перепрыгнул кавказец прилавок, сжимая в одной руке кривую саблю, а в другой небольшой круглый меч. – Ты есть раб! Ты будешь кушать кокаин, работать и лизать мой зад, а я брюхатить твой жена и трахать твой дочь! А ты есть нарушай международный право!

У айзера неожиданно обнаружились большие грузинские усы и голубая каска на голове. Однако амуниция ООН Росина отнюдь не впечатлила. Он принял сабельный удар на щит, выбросил вперед меч, который наткнулся на маленькую алюминиевую тарелку, саданул окантовкой щита ооновца по ребрам, ударил мечом второй раз, теперь уже навершием в выпирающую небритую челюсть, наступил ногой на живот:

– Ну, тварь белокурая, продашь мне сардельки за достойный выкуп?

– Это не есть гуманитарная акция, – отозвались снизу. – Вы есть нарушитель политкор-ректность.

В этот миг кто-то со всей силы саданул Костика в спину, да так, что острие копья вылезло из груди на полметра вперед.

– Рус-сишь, рус-сишь, – успокаивающе закричали продавцы сбежавшимся прохожим, Росин завалился на бок и… проснулся.

Перед самыми глазами тихонько гудел туго натянутый капрон желтой одноместной палатки, и высоко задирался край волчьего тулупа. Снаружи сонно всхрапывал конь, слышался мерный плеск. И Костя, уже в который раз засомневался – а проснулся ли он? Что, если сейчас он выйдет, и увидит стоящие на краю игрового полигона «нивы» и «жигули», редкие столбы линии электропередач, пронизывающие всю Россию вдоль и поперек, если запищит призывно оставленный в рюкзаке сотовый телефон, и его предупредят, что в понедельник можно прийти на работу на полтора часа позже?

Росин немного выждал, не решаясь расстегнуть молнию палатки: может, это и вправду был всего лишь дурной сон? Вся эта странная история про то, как все они, больше двухсот человек, всем игровым полигоном из четырех реконструкторских клубов, не считая индейцев варау, провалились в прошлое, прямым ходом в тысяча пятьсот пятьдесят второй год, ныне уже сменившийся тысяча пятьсот пятьдесят третьим. Ведь не может же такого случиться наяву? Ну никак не может!

Костя помнил, что из двухсот провалившихся рядом с ним ныне осталось всего четыре десятка человек – кто-то подался в Новгород заниматься торговлей, кто-то в современную прибалтику, надеясь вступить в настоящий Ливонский Орден, индейцы вообще собрались смыться к побратимам в Америку… Но ведь все это происходило во сне?

Поколебавшись пару минут, он все-таки решился и потянул замок молнии снизу вверх, открывая полог. И увидел начинающийся от самых ног озерный простор, накатывающиеся на берег серые предрассветные волны, длинную песчаную косу, украшенную редкими камышовыми стеблями. У Росина еще оставалась надежда на то, что все это окажется обычным игровым полигоном, на котором они вчера излишне поддали, из-за чего ночью и налезла в голову всякая чушь, но уже спустя минуту он разглядел успевшего облачиться в юшман опричника и тяжело вздохнул: если что-то и являлось странным сном, так это далекий двадцатый век.

– Не вздыхай, боярин Константин, вызволим мы вашу сладкоголосую девицу, – расслышал его Зализа. – Теперь недолго осталось.

– Да я и не сомневаюсь, – покачал головой Росин, окончательно приходя в себя. Теперь он с полной ясностью вспомнил все: и то, что дерптский епископ похитил племянницу Игоря Картышева, выпускницу Гнесинки, попавшую к ним на фестиваль совершенно случайно, но провалившуюся в прошлое вместе со всеми, и то, что боярин Батов вызвался им помочь вместе с шестью сыновьями, и то, что большая часть клуба осталась в Кауште следить за работой поставленных там двух мануфактур. И то, что к этому походу они готовились больше двух месяцев и закончиться неудачей он никак не должен. – Так что, поднимаемся, Семен Прокофьевич?

– Можно не спешить, – небрежно отмахнулся опричник. – Здесь, от Желчи до Ветвенника, возвышенность. Места сухие, хлебные, несколько деревень стоит. Инородцы забредают редко, потому как топи кругом. Лазутчика ливонского здесь отродясь не случалось, упреждать епископа некому. А коли рано в деревню зайдем, нас и не увидит никто. Мужики по тоням расплывутся, снасти проверять. Потребно ближе к полудню дойти, когда с озера вернутся.

– К полудню, так к полудню, – согласился Росин и двинулся к березняку. Сделав все желаемое, набрал охапку хвороста, вернулся к стоянке вывалил дрова на песчаную проплешину, достал зажигалку.

Газ во французской полупрозрачной безделушке давно закончился, но кремень еще не истерся и давал жирный пучок искр. Росин подсунул в зажигалку пересушенный мох из поясного карманчика, чиркнул, старательно раздул затлевший огонек, подсовывая тончайшую бересту, а когда та расцвела тонким огоньком – запалил от него бересту потолще, которую и подсунул под валежник. Тот радостно затрещал. Оставив костер разгораться, Костя отправился за новой порцией дров, а когда вернулся – над пламенем уже висел котелок с чистой озерной водой.

Лагерь постепенно оживал. Ребята из клуба «Черный шатун» выбирались из палаток, бояре откидывали шкуры и сладко потягивались, поднимались. Из чересседельных сумок извлекались кожаные поддоспешники, кольчуги, зерцала, панцири. На пояса вешались сабли, ножи, кистени, шестоперы. Очень скоро лагерь, поначалу напоминавший туристский, заблестел сталью, зашелестел железом и стал походить на то, чем и являлся на самом деле – воинский стан.

От котла вкусно запахло мясом – но Росин уже знал, что разваривается там завяленное в дорогу мясо, и сколько его ни готовь, по вкусу оно все равно напоминает стоптанную подошву. Кроме запаха к густой каше – никакого толка. Ему вдруг со страшной силой захотелось дешевых макарон, простой вареной колбасы и сигареты «Прима» – но ни того, ни другого, ни третьего в нынешнем шестнадцатом веке еще не существовало. Да чего там колбаса или макароны – даже картошки из Америки никто не догадался привезти! Окромя мяса и пирогов – никакой снеди приличной нет!

Костя поймал себя на том, что даже мысленно вместо слова «еда» употребил «снедь» и покачал головой – вконец обжился! Вот смешно будет, если временной катаклизм всех их обратно в двадцатый век выбросит. Ведь не приживется никто в родном мире, одичали…

Пожалуй, вовремя они с женой развелись. Поначалу казалось, что взбрыкнула она по-глупому из-за его поездок на игрища и фестивали, спугалась, когда увидела, как ребенок меч отцовский начал по квартире за рукоять таскать. Наверное, отошла бы вскоре, назад вернулась… Теперь получалось – вовремя ушла. Слез и истерики не будет из-за его исчезновения, сынишка привык, что папа постоянно где-то далеко. Вовремя… Тридцать лет ему, а пропал – вроде и связей с миром никаких не оборвалось. Как был всегда мысленно в прошлом, так в нем и остался.

Костя отошел к сумке, помеченной угольной полоской, извлек свой куяк, пластины которого были вырублены, страшно сказать – из донышек тефлоновых сковородок, полсотни которых было выброшено в мусорный контейнер возле Звездного рынка из-за облезшего покрытия. А что – прочные и легкие, ничем не хуже стальных! И в бою себя неплохо показали…

Поверх доспеха перекинул через плечо перевязь с мечом. Смастерил он ее на прошлой неделе не ради меча, а ради сорока кармашков, нашитых на лицевой стороне. В кармашки были вложены патроны – бумажные свертки с порохом и жребием. Если стрельцы, несущие службу в Гдове, Копорье или Яме-городе больше пяти штук в берендейке не носили, то «шатуны», многие из которых прошли Чечню, а то и Афган, даже полсотни патронов считали слишком малым числом, норовя нашить карманы куда только можно.

Кроме того, на пояс Костя повесил длинный узкий нож и легкий, грамм на сто, на кожаном ремешке, кистень – на всякий случай, если в бою меча лишится. Щитов «шатуны» более не носили – при использовании мушкетонов, добытых для них опричником, щиты стали скорее помехой, нежели защитой.

Вооружившись, Росин стал убирать палатку. Поступил он так не по глупости, а специально, чтобы успеть попривыкнуть к тяжести на плечах, жить и действовать при доспехе с той же легкостью, что и без него. Дней пять у них еще есть, пообвыкнет.

К тому времени, когда лагерь свернулся, овсяная каша с салом и вяленым мясом уже дошла до нужной кондиции. Воины позавтракали и двинулись вдоль берега дальше.

От места их привала тропа приобрела уже весьма нахоженный вид, и заблудиться на ней было невозможно. Она повернула направо, обогнула густо заросший камышом залив, спустилась к воде, к узкому песчаному пляжу, потом поднялась наверх, и перед путниками открылся вид на деревню из трех домов. Жилье стояло между свежевспаханными полями и широкой прибрежной полосой, на которой лежали четыре полувытащенных на берег крутобоких баркаса, и еще два, отдыхающие поодаль кверху килем.

– Константин Алексеевич, – оглянулся на Росина опричник. – Погодь маленько. И ратников своих одержи.

Вперед двинулись, ведя в поводу коней, только бояре – внушительный Евдоким Батов и его сыновья.

– Чего это он? – не понял Игорь Картышев, скидывая на землю рюкзак. – Засады боится?

– Опрятный ты слишком, – это высказался остановившийся рядом худощавый Сережа Малохин и сел рядом с тропой, откинувшись на своего «Ермака». – Давно в зеркало смотрелся?

– Неделю назад. А что?

– А то, что ты, не в обиду будет сказано, ведешь себя, как истинный офицер. Всегда брит до синевы, вместо портов нормальных штаны плотные состряпал. Смотреть страшно.

– Ну, и чем я тебе не нравлюсь? – Игорь опустил на него тяжелый взгляд.

– Мне-то ты как раз нравишься, – улыбнулся Малохин. – Да только где ты здесь хоть одного боярина без бороды видел? А? А у нас почти все бреются, по старой памяти. К тому же, русские все шаровары носят, али порты свободные. А западные рыцари – чулки. Потому, как в широких штанах в их узенькие железные башмаки, что к доспеху положены, просто-напросто не влезть! Теперь понял? – Сергей сладко потянулся. – Вид у тебя, как у ливонца. Вот Зализа и убоялся, что издалека за разбойников примут. А как он мужикам представится, так и нам можно будет идти…

Бояре неспешно, давая обитателям деревни время приглядеться и определиться с действиями, приблизились к крайнему дому, ослабили лошадям подпруги, пустили их щипать густо разросшуюся у сложенных прямо на жерди недавно окоренных, а потому еще почти белых бревен.

Вскоре из избы вышел мужичок с совершенно седой бородой, одетый поблескивающие на свету кожаные штаны и серую рубаху, почтительно поклонился. Чуть опосля к гостям подтянулись несколько рослых парней от соседних домов.

– Пошли, – решил Росин. – Система опознавания сработала.

К тому времени, когда «шатуны» добрались до деревни, разговор уже состоялся, и мужчины обсуждали последние детали:

– Так значит, Семен Прокофьевич, – решительно тряхнул головой первый из вышедших мужиков. – Мы к Ветвеннику послезавтра к полудню подойдем, да в Рыжкино вестника зашлем?

– Это вы правильно, – поддакнул веснушчатый паренек лет пятнадцати. – Неча им на наши земли соваться. Надоть и заимообразно сходить.

– Сходим, – кивнул Зализа. – Прослав, затяни подпруги, выступаем.

Отряд двинулся дальше. Когда деревня скрылась за зарослями прибрежного ивняка, Росин нагнал воеводу, пошел рядом:

– Ну как, Семен Прокофьевич?

– Как думали, боярин Константин, так и случилось, – кивнул одетой в шелом головой Зализа. – Поля уже засеяли, косить еще рано, иных работ тоже пока нет. Отчего ж мужикам со скуки и не сходить на тот берег, схизматиков не пощипать? Глядишь, и хозяйству прибыток, и себе развлечение. Засосье пятерых выставит, с Рыжкино, глядишь, еще столько же подойдет. Во Дворищье мы сегодня заночуем, оттуда до Заберезья всего несколько верст, сами сговорятся. И лодки у них свои, и интерес свой, и уйдут сами. Три десятка мечей просто сами в руки просятся. Да еще у Ильи Анисимовича на ладье судовой рати два десятка. Он, наверное, ужо в Ветвеннике ждет. Так что, не беспокойся, Константин Алексеевич, сила у нас собирается крепкая. Выручим вашу певунью из полона, не пропадет. Бог даст, дней через пять обнимете.

Глава 2

Голос

Слух о том, что воскресную службу в Йизыкусском костеле будет проводить дерптский епископ, мгновенно разнесся по окрестным селениям, и с самого раннего утра с поселку Йизыку потянулись прихожане.

Занявший место епископа девять лет назад, властитель здешних земель и прежде демонстрировал достаточно жесткую руку, без содрогания требуя положенные Церкви и сюзерену подати, кроваво пресекая всякие поползновения кальвинистов наложить свои грязные лапы на богатые прирусские земли, одновременно с предельным уважением терпя существование православных храмов. Именно поэтому дерптское епископство оставалось островком спокойствия в Ливонии, охваченной пожаром лютеранства и ужасом безвластия.

Но три месяца назад случилось и вовсе невообразимое: епископ внезапно проникся благочестием и любовью к ближнему. Он пресек попытки кодаверских монахов обложить сервов дополнительным налогом на лечение увечных, пострадавших во время Зимнего похода, простил недоимки, запретил впредь за любые долги продавать в рабство сервских детей, облегчил барщину. Среди прихожан поползли слухи о снисхождении на правителя благодати Божией – да тут еще и во время богослужений в присутствии епископа стали твориться истинные чудеса: звучал голос самого Господа, призывающий к молитве, песнопения возникали сами собой, поражая своей мощью: болящие исцелялись, увечные начинали ходить, слепые – прозревали. Неудивительно, что весть о визите господина епископа побудила сорваться с места и устремиться в храм жителей Мяэтагузе и Куремяэ, Охаквере и Иллуке, и обитателей еще многих, многих десятков деревень и хуторов на десятки миль вокруг.

К рассвету вокруг костела собралась уже почти трехтысячная толпа, нетерпеливо гудя перед запертыми воротами. А с первыми лучами солнца на идущей со стороны Тудулинна дороге показалась кавалькада из семи всадников.

– Едет! – прошелестело по толпе, и прихожане один за другим начали опускаться на колени.

Первым мчался худощавый мужчина с гладко выбритым скуластым лицом в коротком, немногим ниже талии, плотно облегающим тело красном шерстяном пелисе, подбитым коротким мехом нутрии и испанских пуховых кальсесах, спускающиеся до самых сапог. Следом на ним, сидя в седле по-дамски – свесив обе ноги на одну сторону, скакала столь же худощавая женщина в темно-коричневом сюрко с разрезом впереди, и со шнуровкой на груди. Волосы епископской спутницы украшал бархатный обруч с крупными жемчужинами, с которого свисала густая темная вуаль, закрывающая лицо и плечи. Из-под длинного подола выступали кончики туфель, на которых поблескивало серебряное шитье.

За дамой следовали пятеро всадников, одетых в толстые кожаные куртки, способные выдержать скользящий удар стрелы или меча. Все они имели на луке седла небольшие щиты в форме прямоугольника со скругленным нижнем краем, на головах их поблескивали овальные железные шапки, на ремнях болтались короткие, в руку длиной, мечи. Едущий первым, помимо прочего, придерживал поднятое вверх копье, под острым наконечником которого развевался флажок с гербом Дерптского епископства.

Впрочем, прошли те времена, когда правитель западного берега Чудского озера всерьез опасался за свою жизнь в своих собственных землях. За последние месяцы отношение сервов к нему сменилось на прямо противоположное, и теперь охрана куда чаще сдерживала порывы излишне восторженных подданных, а не защищала его от униженных и разоренных.

Сейчас, когда прихожане мирно стояли на коленях, никакой опасности для епископа не предполагалось, а потому воины несколько поотстали, позволив правителю подъехать к вратам костела в гордом одиночестве. Своим шансом немедленно воспользовалось трое калек из более чем двух десятков, собравшихся у храма.

– Исцели, исцели… – на разные голоса заскулили они, протягивая свои грязные руки.

Господин епископ шагнул было мимо, но вдруг остановился и покосился на пахнущего кислятиной уродца в выцветшем рубище.

– Ты хочешь исцеления, смертный? – священник усмехнулся. – Тогда смотри на меня. Ты слеп, ты должен видеть то, что недоступно зрячим… Ну же, смотри!

Нищий, только что с мольбой тянувший руки, внезапно отпрянул, в ужасе закрывая глаза и бессмысленно хрипя:

– Демо… демон…

Дерптский епископ довольно расхохотался и шагнул в медленно расползающиеся высокие створки. Следом неслышно скользнула дама. А нищий продолжал метаться из стороны в сторону:

– А-а-а! Тьма! Надвигается тьма! Демоны в рясах, всадники с чашами грядут…

– Что, что ты видел? – заинтересованно стекалась к нему толпа.

– Я видел демона, – рвал на себе волосы нищий. – Наш епископ – демон!

– Богохульник! – попыталась дотянуться до него одна из прихожанок, гневно сжимая кулаки. – Богохульник, бейте его!

– Я видел демона! – продолжал метаться нищий, распихивая людей в стороны ладонями с растопыренными пальцами. – Я видел, видел, видел…

Он на секунду замер, таращась на свои заскорузлые пальцы, и внезапно из его глотки вырвался еще более громкий крик ярости, невероятным образом перемешанной со счастьем:

– Я видел… Я прозрел!!! Люди, я прозрел! Прозрел, прозрел, прозрел!

Тем временем епископ, в сопровождении мелко семенящего, сгорбившегося приходского священника, вышел в центр костела, вскинул голову к куполу:

– Ха-а! – правитель здешних земель прислушался к эху, сделал еще несколько шагов и снова крикнул: – Хо-о!

Священник испуганно втянул голову, перекрестился и поцеловал нагрудный крест.

– Да, – уверенно кивнул епископ, повернулся к местному пастырю, ткнув ему в грудь тонким и длинным указательным пальцем: – Отведи мою гостью наверх, на галерею под куполом. Когда вернешься, переоденься для службы.

Вскоре ворота костела медленно, величественно распахнулись, прихожане торопливо ринулись внутрь, растекаясь по храму.

Теперь дерптский правитель стоял перед распятием в алом баррете – четырехугольной шапочке епископа. Светский пелис сменился красным гауном на теплой меховой подкладке, с откидными от локтя рукавами, и бобровым, без застежки, воротником, поверх которого лежал тяжелый золотой крест. Молитвенно сложив руки и опустив подбородок, он дождался, пока шум за спиной утихнет, после чего громко произнес:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа.

– Аминь, аминь… – неуверенно поддакнули прихожане.

Дерптский епископ выступил вперед, к небольшому деревянному пюпитру с лежащим на нем Евангелием, остановился, словно уперся в вожделенные взгляды прихожан, скромно улыбнулся:

– Благодать Господа нашего Иисуса Христа любовь Бога и Отца и общение Святого Духа да будет с вами!

Собравшиеся перед ним смертные принялись креститься. Креститься. Перед ним. Еще никогда за время своего существования он не чувствовал себя Богом до такой степени. В этом был какой-то странный парадокс – чтобы почувствовать себя Богом, ему пришлось вселиться в тело смертного. Да, на этот раз с воплощением демону воистину повезло.

– Братья и сестры, – громко, нараспев произнес он, вскинув правую руку. – Осознаем наши грехи, чтобы с чистым сердцем совершить Святое Таинство.

Прихожане пробормотали в ответ нечто неразборчивое. Епископ отвел им на краткую молитву немного времени, после чего продолжил:

– Да помилует нас Всемогущий Бог и, простив нам грехи наши, приведет нас к вечной жизни. Аминь!

Он поднял взгляд к куполу, ткнул туда пальцем.

– Господи, помилуй, Господи, помилуй! – громогласно прокатилось по храму, и многие сервы и дворяне от неожиданности пригнули головы, неистово крестясь. – Христе, помилуй, Христе поми-и-илуй!

Многократно отраженный от каменных стен, усиленный куполом голос оглушал. Казалось, он несется с разверзшихся небес, взрываясь прямо в голове каждого прихожанина.

– Господи, помилуй, Господи, поми-ил-у-уй…

Голос, пометавшись от стены к стене, медленно затих и в костеле повисла мертвая тишина.

– Господь да будет в сердце твоем и в устах твоих, – повернувшись, к приходскому священнику, епископ размашисто его перекрестил и отступил в сторону, – чтобы ты достойно и надлежаще возвещал Его Святое Евангелие.

Священник поцеловал святую книгу, тихо ответил:

– Слова Евангелия да изгладят наши согрешения, – после чего начал чтение.

Дерптского епископа святые слова не интересовали. Ему уже не один раз приходилось встречаться с этими текстами в предыдущих воплощениях, и хотя каждый раз они оказывались у разных народов на разных концов света, но название всегда было одно: Книга. Что-то в Книге было истиной в высшем смысле, что-то – заведомой ложью. Но во всех мирах этот странный текст завораживал смертных, вел за собой, заставлял жертвовать собой, отказываться от радостей жизни, любви, от своего прошлого и будущего – и этого епископ понять не мог. Точнее, уже не епископ, а демон, выкупивший себе тело священника на обычный, не очень большой срок.

Впрочем, сам он от маленьких радостей, даруемых ему воплощением, отказываться не собирался. Одной из этих радостей был слух: способность различать звуки – шелест листвы, пение птиц. И высшая красота – звучание хорошо поставленного человеческого голоса в способном сохранить его мощь пространстве. А потому он не стал произносить положенную после евангельского чтения проповедь, а лишь взмахнул рукой, осеняя толпу крестом и одновременно давая знак под купол.

Сольем в молитве голоса,И их расслышит Тот,Кому осанну в небесахХор Ангелов поет.

Мощный глас обрушился на прихожан, перекрыв появившиеся среди уставших от монотонного бормотания приходского священника людей, заставил их содрогнуться от неожиданности и от восхищения невероятного чуда, свидетелями которого им довелось стать. Ибо подобный глас может быть только гласом небесным.

Сольем в молитве голоса,И пусть звучит хвалаТому, за Кем все чудеса,Все славные дела.

Звук хорала наполнял храм, как вешняя вода, поднимаясь, наполняет собой все ямы, и долины, закрывает поля и лесные тропы – унося всю грязь, мусор, накопившуюся гниль, и оставляя только чистоту. Так и молитвенное песнопение проникало в души, очищая их, возвышая, наполняя искренней верой.

Пускай Он царствует в сердцахИ обновляет их,Низвергнув боль, тоску и страхВ пучину вод морских.Пусть хлеб народу ниспошлетИ долгий мир для всех,Сословью всякому – почетИ всем делам – успех.

Голос смолк, и в храме повисла напряженная тишина. Дерптский епископ сделал знак священнику, чтобы тот поднес высокий золотой кубок с облатками. Смертные потянулись к причастию.

От предложенного йизыкусским пастырем скромного угощения правитель отказался – жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на аскетизм. Он торопливо переоделся в пелис, более подходящий для теплой весенней погоды, потом подал руку таинственной даме в вуали, вместе с нею вышел из распахнутых настежь ворот храма.

На этот раз четверо охранников ожидали своего господина и метнувшихся к правителю нищих более не подпустили. Дерптский епископ помог даме сесть в седло, потом сам легко поднялся на ослепительно белую кобылу. Та испуганно всхрапнула, слегка попятилась. Всадник успокаивающе потрепал лошадь по шее, потом пятками тронул бока, и она неспешной рысью пошла вперед.