Все дело в попугае

Нина оставалась в Москве.

Серебристый самолет поднимался над лесами Подмосковья, провожаемый взглядами грибников.

Так Миша оказался в Риме, по дороге в Штаты.

II

Студентка первого курса психологического факультета Рита Летичевская попала в эпоху звездопада. Реализованный девичий сон: семнадцатилетняя Ритка, в зеленой шапочке с огромным помпоном на нитке, шла через эти месяцы, и на каждом шагу к ее ногам с мелодичным звоном падали мужики. Кого там только не было, в этих придорожных сугробах! Прибалты и евреи, борцы и метатели молота, митьки и диссиденты, начинающие композиторы и актеры… Ритка назначала пробные или полуделовые свидания по пути своего следования в институт к часу дня – слишком много было желающих. Она их расставляла в узловых пунктах – точках посадок и пересадок: возле дома, у метро Академическая, площадь Восстания, знаменитый «микроклимат» (выход на канал Грибоедова со станции метро Невский Проспект) – из расчета минут по десять-пятнадцать на каждого.

Соответственно, каждый кавалер провожал ее ровно до следующего, после чего был отпускаем величественным жестом. Драть ее было некому.

Кажется, итальянцы, описывая существо женского пола в переломный год от подростка к девушке, употребляют выражение «красота дьявола». Трудно понять, отчего так происходит. После того, как сумасшествие, продолжавшееся около года, закончилось, никогда больше Ритка, превратившаяся позднее в весьма красивую молодую женщину, не имела успеха, даже отдаленно похожего на тот ажиотаж. Может, это в какой-то мере объясняет дикую самоуверенность и склочность ее тогдашнего поведения. Откуда ей было знать, что такое не навсегда?

В семнадцать это еще был такой лохматый чертенок: скорее резкий, нежели грациозный, скорее яркий, чем изысканный… Но все нужные составляющие были уже при ней: и ладные ножки, и тонкая талия, и покатая несовременная линия плеч, словно созданная для открытого бального корсета, – ее не могли спрятать даже модные в те годы подплечики, – и невоспитанная грива темно-темно-рыжих волос, а главное – огромные, глубокие черные глаза на нежном лице такой контрастной белизны, какая встречается почти исключительно у рыжих…

И на первом курсе Рита встретила Диму Смирновского.

Вообще, Дима учился у Елены Семеновны – ритина мама преподавала на психфаке, – и как-то заходил к Летичевским, когда Ритка была еще восьмиклассницей. Потом он рассказывал, что запомнил, как черноглазая девочка в цветном вязаном пончо открыла ему дверь. А Ритка вот его совершенно не запомнила. Позже мама взяла Ритку на спектакль факультетской студии – «Голого Короля» Шварца. Димка играл Христиана и очень красиво целовался с Герцогиней – ослепительной Зариной Манукян.

Тогда Ритка его запомнила, но, пожалуй, не очень-то прониклась. Хотя где-то в голове отложилось, что о нем шепталось чересчур много девушек. Ритка всегда была чувствительна к таким вещам.

Став первокурсницей, Ритка тут же кинулась с головой в эту же самую театральную самодеятельность. Елена Семновна руководила художественным советом от преподавателей, и вела заседание 9 октября 1982 года. Среди девушек сидели за столом двое парней-старшекурсников, их представили: Юра и Дима. Тут Ритка и фамилию вспомнила, и дамский ажиотаж. Удивилась: «как картинка» Юрка Залесский показался ей теперь даже симпатичнее, он был блондин, а Ритка имела слабость к блондинам. Но тут Димка улыбнулся кому-то, двинулся, посмотрел в риткину сторону… И она все поняла.

Димка, что и говорить, был красивый молодой человек. Не брутальной красотой качков и суперменов, но и не красотой смазливых манекенщиков. Тип его, если уж брать знаменитостей, можно примерно определить, как тип Константина Хабенского (который в те времена еще только-только надел пионерский галстук): тонкая ирония и неповторимая пластика движений.

Чуть выше среднего роста, слегка обаятельно сутулый и очень пропорциональный. Брюнет с зелеными глазами. Умный, сдержанный, закрытый. «Трещина» в голосе, аристократически впалые щеки, всегда серая тройка и элегантное пальто. Можно вообразить себе, как смотрелся такой персонаж на преимущественно женском факультете.

Это была факультетская «детская болезнь» – в ноябре, после первого самодеятельного конкурса, восемьдесят процентов первокурсниц влюблялись в Смирновского. Обыкновенное дело. Поскольку, даже если б Димка очень хотел, он все равно не смог бы обратить внимание на всех соискательниц, большая часть от этой, чисто созерцательной, любви излечивалась через пару месяцев. Хуже было с теми, на кого он все-таки внимание обратил.

…Так вот, тогда на худсовете он посмотрел в риткину сторону. И больше не отвернулся. Протянулась ниточка, которую заметила не только Ритка, но и димкины ревнивые соседки.

– Сценарная группа, – сказала тут Елена Семеновна, обращаясь к Ритке с подругой, – вам поможет Дима Смирновский. Выйдите, поговорите, договоритесь, что и как.

Ритка встала и пошла к двери. Димка встал вслед за ней.

– Дима-а! Ты верне-ешься? – тихонько пропела ему вслед одна из удивленных соседок. Все засмеялись.

«Хрен он вернется,» – решительно подумала Ритка.

…Повстречались, как говорится, два барана, юные разбиватели сердец… Ритке было семнадцать, а Димке двадцать: в том нежном возрасте – разница огромная. С одной стороны, он и чувствовал себя наставником: книжки давал читать, таскал за собой по студиям и окололитературным тусовкам. После исторического худсовета они словно склеились боками, как сиамские близнецы Чанг и Энг. С другой стороны, то, что сначала воспринималось, как очередной милый романчик, скоро стало занимать Димку как-то совершенно иначе: уж больно необычной оказалась девочка Рита. Он исходно обратил внимание на красивую, совсем юную черноглазую девочку. На вид ей было как раз ее семнадцать, эмоции тоже такие… То, что обнаружилось потом, и что Димку удивляло в Рите, он про себя называл словом «голова». И прибавлял: «Незаурядная». С Риткой было интересно. Необычно. Странно. Ярко…

Они шлялись по вечернему Невскому, под руку под димкиным зонтиком. Они были до того красивой парой, что нередко посторонние бабушки при встрече начинали промакивать платочком глаза. Ритка клала ладошку на мягкий рукав димкиного серого плаща, и слушала тихо шуршащую по черному зонтику морось. Мимо плыл золотой Гостиный… Подсвеченный зеленым Елисеевский… Последняя пара шахматистов в Катькином саду… Вечернее суматошное метро – как оказалось, они еще и жили рядом, в семи минутах ходьбы друг от друга…

Они целовались впервые 16 октября 1982 в риткином подъезде у батареи.

– Чего это? Ты целуешься с открытыми глазами! – удивлялся Димка. – В книжках написано, что так не бывает.

– Так мне ж тоже интересно на тебя смотреть! – отбивалась Ритка. Это было и вправду интересно. У него менялось лицо. Исчезала ирония, острый взгляд расплывался, вспыхивали щеки, а дыхание становилось длинным, как при вдыхании цветочного аромата.

– Ну, и какое у меня лицо?

– Какое-какое… Глупое, эсквайр!

Факультет учился во вторую смену, занятия начинались в час пятнадцать. Чаще всего эти двое встречались по утрам у Димки дома, и редко потом не опаздывали. Но ничего серьезного между ними не было. Ритке было семнадцать лет, и она держала данное матери слово: блюсти девичество до совершеннолетия. Обещание она потом все равно не выполнила, но – это оказался уже не Димка… Димка же и пальцем не пошевелил, чтобы ее уговорить. В этом был весь Смирновский – ничего и никогда он не стал бы добиваться, был готов взять только то, что само в руки свалится. В принципе, его понять можно: ему двадцать было всего. Девочка-ребенок, дочка преподавательницы, – страх оказывался сильнее любых желаний.

Ритка понимала, что Димке тяжело ограничиваться ласками. Они пытались иногда просто сидеть рядышком и читать книжки, но удержаться от волшебных незавершенных безобразий не получалось: сначала что-то эдакое появлялось в том, как они произносили слова, потом сбивалось дыхание, пара текстов невпопад, потом Ритка вдруг замечала, что он смотрит не в книгу, а на ее губы… И тут Димка руку, которая лежит на спинке дивана, сгибал в локте, и легко-легко пальцем проводил Ритке сзади по шее… Бац! – падала книжка. И джаз, у Димки всегда играл джаз…

…В день похорон Брежнева, в жуткую рань и холодрыгу, у Ритки ни с того ни с сего должен был состояться какой-то семинар на другом конце города. А спать-то… ой, Ритка умирала просто, как хотелось. Мать безжалостно вытолкала ее за дверь, и проверила, что она не досыпает, держась за дверной косяк, а зашла в лифт.

Но Ритка сообразила: семь минут до Смирновского. Добрела с трудом. Позвонила. Открывает дверь Димка – с закрытыми глазами. Ритка говорит:

– Я спать пришла…

Димка:

– Ага…

(Пауза. Оба поспали).

Ритка:

– Подушку брось мне где-нибудь…

Димка:

– Что?

(Пауза)

Димка:

– Привет. Заходи. (Открыл один глаз): Только давай поспим еще, а?

Потом Ритка долго спала в большой комнате на диване с ковровым покрытием, под пледом. Следующее впечатление было: траурный марш. Проснувшийся Димка приперся и врубил телек, там как раз Брежнева на лафете катили. И он решил совместить приятное с полезным, не Брежнев, конечно, а Димка. Губы, руки, траурный марш. Едет Брежнев на лафете, а Ритке его не видно, только слышно… Да еще и кавалер периодически отвлекается от своего занятия, отворачивается и с интересом наблюдает не видимый ей процесс…

Ассоциативная связь осталась у Ритки на всю жизнь: «Брежнев – ковер – любовь – траурный марш.»

III

Так вот, через два месяца утренних нежностей, вечерних прогулок под дождем, увлеченных забегов в Эрмитаж каждое четверговое утро, когда занятия начинаются в два, ежеперерывных встреч в курилке и совместных сценарных экзерсисов, они приближались к злосчастному декабрю.

Ритке, видите ли, недоставало романтики. С ее тогдашней, звездопадной, щенячьей точки зрения, Димка недостаточно ценил то, чем обладает. Он был сдержанный молодой человек: серенад не пел, букетов к ногам не швырял и на коленях не стоял ежедневно перед дверью аудитории в ожидании риткиного высочайшего появления. Мог, правда, освободившись на три часа раньше, прождать ее в курилке, промерзнув до костей. Но этих случаев Ритка вовсе не замечала тогда: неэффектно. Даже в любви он объяснился таким вот образом:

– Я, – говорит, – никогда в любви не объяснялся. Так что можешь считать, что ты первая.

Видимо, этим Ритка и должна была быть счастлива?

Дергать его она начала уже в ноябре: обожала загнуть что-нибудь типа: «Погуляли – и будет, расставаться надо красиво.» Когда Ритка изрекла это впервые, бедный Димка просто остолбенел. Это было на Невском возле Гостиного, лед на лужах, синие сумерки, Димка в сером плаще, с вытянутым лицом, резко повернулся к Ритке:

– Ты что?? …Я так не хочу!!… – губы чуть обиженно надуты, и видно стало, что этому Чайльд-Гарольду все-таки всего двадцать, глаза по-телячьи обиженные. Полез целоваться холодным сухим ртом.

Но и этой реакции Ритке было недостаточно. А Димка к тому же взял себя в руки. После того первого раза все ее разговоры на эту тему встречали только полуиронический вопрос: «Тебе что, плохо?» А Ритка-то ждала как минимум развернутых объяснений в любви, которых ей от Димки вечно недоставало. Ритка знала, что димкины сокурсники относятся к ней, как к очередной временной пассии, которых видели они уже немеряно рядом с ним, а его явную увлеченность на этот раз считают просто досадным недоразумением. Ритку это, ясно море, раздражало. Короче говоря, девятого декабря она сообщила ему, что между ними все кончено, развернулась и ушла, не оглядываясь.

Пожалела в тот же вечер. Поняла за несколько часов, что влюблена по уши. Сразу все как-то накинулось, вспомнилось… Димка в альковной обстановке был возмутительно красив, словно пластика, которой он был наделен, с самого начала специально была приспособлена к этому занятию. Ритка, зеленая совсем тогда, еще не знала, какими мучительными могут быть воспоминания, как трудно встречать в коридоре человека – отдельного, закрытого, недосягаемого, запретного для тебя, – и помнить виденное сквозь туман неги мягкое струящееся движение руки в белом рукаве рубашки, властное и восхищенное, подчиняющее и возносящее… А литературные споры на подушке, а анекдоты, рассказанные почти беззвучно из губ в губы, а словечки, а ритуалы… Все, как всегда бывает. Только для Ритки-то тогда – впервые.

Она прождала его три часа возле метро Академическая. А он в ту пятницу с мамой ночевал у бабушки на Рубинштейна. Ритка совершенно забыла об этом. Не дождалась.

А в понедельник она увидела его со Светланой.

Светлана училась с Димкой в одной группе. Высокая – одного с ним роста, если не выше, диспропорциональная, с очень странно заостренным и вытянутым лицом, к которому, однако, вполне можно было привыкнуть, если часто видеть, – чистая кожа, ясные серые глаза, – с великолепной толстой русой косой ниже лопаток. Отличница. Комсорг группы. Слегка ханжа, зато хорошо умела слушать. На факультете, еще до риткиного там появления, говорили, что Светлана носит за Димкой дипломат, и это была почти правда: она самоотверженно прикрывала все его прогулы и несделанные задания. Ну, и прозвища были соответствующие: ее звали Селедочкой – за конфигурацию и бесстрастие, или еще Стремянкой – издевались, что Димке придется становиться на стремянку, чтобы целоваться. Неизвестно, знала ли обо всем об этом Светлана, однако, судя по ее поведению, чувства собственного достоинства в том, что касалось Димки, у нее не было вообще.

Но до первокурсницы Ритки вся эта информация пока просто-напросто не долетела. Уязвленный Димка возвращается в лоно своей группы, где его, как в десяти предыдущих случаях, встречают с распростертыми объятиями. С риткиной же точки зрения, Димка, не пострадав ни недельки для приличия, моментально возвращается к старой любви. И возникает вопрос: а был ли мальчик? И есть ли о чем страдать самой?

IV

– Пока мы смотрим эту историю взросления нашей подопечной, воинство, обратите внимание и на то, как работает тщательно и профессионально организованная «противфаза»… Но молодо-зелено, воинство, нос вытащил – хвост увяз, и этот период обогатил эпизодами обвинительное заключение.

V

…Новый год Ритка встречает без Димки, у нежно любимого одноклассника Вовочки. Компания человек в двенадцать-пятнадцать, где явственно верховодят трое: Ритка, Вовка и вовкин родной брат Пашка, на год всего моложе. В компании интриги, романы, сложности, разборки, поцелуи вперемежку с мордобоем конкурентов, – полный набор щенячьих радостей. Тусуются всю ночь, к рассвету Ритка с Вовкой уже тоже целуются, но крайне дидактически: Ритка учит Вовку делать это правильно. При этом никакой тяги к уединению участники, кажется, пока не испытывают, наоборот: поцелуи явно проигрывают возможности посплетничать и похихикать. Пашка присутствует и даже дает советы. Нежно-фамильярные взаимоотношения бывших одноклассников столь обаятельны, что Пашке тоже хочется в них участвовать, он предпочитает отложить на потом даже возможную интрижку с кем-то иным, чтобы не нарушить царящую в тройке мушкетерскую гармонию.

Поздним утром, наконец, наступает «пересменок»: гости оставили попытки подремать прямо на поле боя и разбрелись отсыпаться по домам, впереди новый вечер гульбы, нужно набраться сил. «Основные» остаются втроем. Весело едят на кухне из одной сковородки. Мальчишки очень похожи: одинаково белокурые, мощные в плечах, высоченные. Ритка между ними, как гриб-подосиновик: маленький, округленный, лохматый и глазастый рыжий чертик. Смотрят на себя в зеркало, им нравится.

Охота отдохнуть, но жалко времени. На полу под елкой гости оставили выделенный им, для отсыпа вповалку, поролоновый матрац. Мальчишки с длинным стоном падают ничком на него, рядом. Оглядываются на Ритку и отодвигаются один от другого.

– Летичевская! – ласково зовет Ритку Вовка. – Иди, ложись между нами. Будем думать, что дальше делать.

И Ритка падает между парнями, растягивается и мотает головой. Они некоторое время толкаются, потом начинают друг друга щекотать, потом скатываются на пол и решают в кино пойти попозже. Потом Вовка поит Ритку спиртом с вареньем из наперстка, она впервые в жизни вдрызг пьянеет, не может удержать равновесие, даже лежа на этом самом матрасе…

И вдруг садится и долго смотрит на Павла.

– Морячок-то этот, – заплетающимся языком говорит она, – Саша, что ли? Девица у него… С косами, фу ты – ну ты!

Пашка внезапно настораживается, и рукой затыкает Вовку, который пытается перевести разговор.

– Ну? – напряженно говорит он.

– Ната-таша? – пьяно спрашивает Ритка.

– Наташа, – недоумевает Вовка.

– Паша!!!!! – и Ритка хохочет, руками удерживая голову вертикально. – Паша! Нагнись, чего скажу.

Вовка видит, как Пашка медленно наклоняется к Ритке, морща нос от невыносимого спиртового выхлопа. Потом выпрямляется и испуганно смотрит ей в глаза.

– Откуда ты можешь знать? – спрашивает он.

– Во-о-вка, – тянет Ритка, укладываясь назад на матрас, – скажи ему, что я ведьма. А то не поверит, ах, не поверит…

Пашка поворачивается к Вовке и серьезно смотрит на него. Вовка обалдевает.

– Да? – спрашивает Павел.

– Да, – автоматически подтверждает Вовка…

– Так что? – теперь Павел растерянно обращается уже к Ритке. – Как к ней подойти-то?

– Да поззз-звонииии, – Ритка уже еле ворочает языком, – Не нужен ей ее моряк-спички– бряк,… – и Ритка засыпает.

VI

– Подопечная так пьяна, что впоследствии вообще не помнит этого разговора. Два года спустя Павел будет разыскивать ее, чтобы пригласить на свадьбу. Но ничего не выйдет – Ритка будет уже в больнице… Еще один «пересуд», воинство. Еще один в копилку.

VII

Кстати, зиму наступающего восемьдесят третьего Ритка лично призвала в Питер. Это было в декабре, в отвратительно холодную, бесснежную питерскую слякоть.

Ритка и какой-то ее ухажер поехали тогда гулять на заледенелый, весь в тучах, грозно-ветреный залив. Отбежав метров двести от берега по голому незапорошенному льду, Ритка, хохоча, крикнула темнеющему горизонту:

– Эй, ты там! Небо, Господь, Всемирный Дух или Снежная Королева! Хватит тянуть! Пошли нам зиму, зиииимммууу!!! Пошли нам снег – метель, вьюгу, буран!!! Или слабо?!

И, на глазах у изумленного ухажера, сразу после этих слов взвыл ветер, и с залива налетел первый вьюжный залп, хлестнул мелкой крошкой им по лицам, вынудив в легком испуге бежать к берегу. Этот самый снежный ветер летел за ними три часа, сердито стуча в окна автобуса и электрички, и опередил, и они нашли город уже утопающим в снегу…

Ритка была таким неумным щенком в ту зиму, что еще не умела даже страдать. За ней продолжали ухаживать какие-то люди, в том числе из их с Димкой общей компании все отметились по очереди. Ритка никого особенно близко не подпускала, но ухаживания принимала: ей хотелось, чтобы Димка ревновал. С другой стороны, ей казалось, что поскольку она сама никакого значения всем этим ухаживаниям не придает, то Димке это тоже никак помешать не может. Классическая женская ошибка, между прочим.

Но самая неожиданная ловушка Ритку только подстерегала… Они с Димкой продолжали встречаться в общем клубе – в факультетской курилке, которая к тому времени не могла существовать без каждого из них, так же, как они без нее. И обнаружилось, что, даже вроде бы против желания, их дружба продолжается. Личностно они так и не смогли оторваться друг от друга. Димка названивал ежедневно, находя тот или иной «интеллектуальный» повод, и они разговаривали часами.

При этом Ритка была глубоко уязвлена его «изменой», а он не предпринимал шагов, которые только и могли бы их помирить… Не понимал, или не хотел? Может, и не хотел. «Там» его не дергали, ничего не требовали, никакой конкуренцией не пугали… С димкиным доминирующим стремлением к покою и комфорту, это было сильно. Таким вот образом, два полотна побежали от полуигрушечной ссоры-стрелки, пока еще незаметно расходясь все дальше и дальше…

Потому что в марте Ритка встретила Лакомкина.

VIII

– …Сама встретила?…

– Извините, не расслышало. Воспарите. Повторите погромче вопрос, 32-индиго, прошу вас.

– Я спросило: вот прямо так сама, спонтанно, случайно, встретила??…

– Гм. Да. Вы смотрите в корень, хотя и хулиган… иногда. Да. Вы, конечно, правы, уважаемое 32-индиго. Тщательно и точно организованная противофаза… Но даже учитывая, что встретиться этим двоим помогли… Тем не менее, нам придется остановиться на этой истории подробнее, Воинство. Это важный момент в женской жизни. Внимайте.

IX

Лакомкин! Это вам была не Светлана!

Лехе тогда двадцати еще даже не было. Он учился – если это можно так назвать – на третьем курсе театрального института. Лехин приятель Васька с режиссерского подрядился на небольшую подработку – дважды в неделю вести на риткином факультете некоторое подобие театральной студии. И попросил Леху пару первых раз сходить с ним, для фасону и смелости. Васька был маленький, плюгавый и стеснительный, а Леха – совершенно типичный голливудский красавчик, мечта любой пэтэушницы: широкоплечий кудрявый шатен с узкими синими глазами (за которые Ритка потом почему-то прозвала его Скифом), – при этом милый, улыбчивый, обаятельный и не без зачатков интеллекта. Васька правильно прикинул впечатление, которое Леха должен был произвести на преимущественно женский факультет, и пообещал приятелю, что выбор будет велик. А уж что Леха умел делать, так это играть в романтические отношения.

Вопрос в данном случае стоял в таком виде: как выбрать ту, с кем играть. Скорее всего, подписавшись Ваське помочь, Леха готовился купаться в обожании, и никак не был готов к серьезной борьбе за даму. Именно поэтому на него неожиданно сильное впечатление произвело первое появление мадемуазель Маргариты Летичевской. В течение пятнадцати минут в комнату, где Васька и Леха собирались знакомиться с заинтересованными студентами, входили, вбегали и вплывали девушки-девушки-девушки – всех мастей, размеров и фасонов. А в последнюю минуту в дверях появились два привлекательных молодых человека, которых явно совсем малолетняя рыжая девица с ослепительными черными глазами одновременно держала под руки (Смирновского слева, Залесского справа). И по рядам уже усевшихся девушек-девушек-девушек прошелестел легкий вздох дистиллированной язвительной зависти-зависти-зависти.

Леха был не новичок в таких делах, он немедленно услышал зов боевой трубы. Труба играла зорю с такой силой, что отголоски донеслись до всех, находившихся в комнате. Леха не запомнил в тот раз ни одного лица – он ни разу не отвел от Ритки совершенно телячьего взгляда.

И пошел в атаку.

В радиусе пяти окрестных факультетов, кажется, не нашлось бы ни одного человека, который не следил бы за этой великолепной военно-романтической кампанией. Тут были и бросаемые к ногам бесчисленные цветы, и страстные признания-граффити на стенах, и серенады – все-таки будущий актер! Тут была нежная забота, укутывание и подкармливание на каждом шагу, и эффектные сцены с переноской на руках туда-сюда, и ночевки под окном, – в общем, полный комплект донжуанских безобразий.

Куда там было устоять романтической семнадцатилетней девочке… Но и Лакомкин, как хороший будущий актер, весьма вжился в образ. В апреле они оба уже выглядели потерявшими последние остатки разума, практически не пытались учиться, и только шлялись целыми днями по теряющей ледяной покров Неве. Незамутненное ничем счастье этих приневских шатаний Ритка много лет будет вспоминать потом при попытке понять… И, наконец, догадается – да что там понимать? Все, чего ей так не хватало в романе с Димкой, предполагавшем соблюдение приличий, сдержанность и глубину, – все в чистейшем, как слеза, виде, она нашла у Лакомкина: весну, юность, ясность и простоту, р-р-р-романтику через очень много «р», такую, о какой мечтает любая девчонка в этом возрасте, и какая, можно согласиться, есть кич, банальность и дешевка, но для того, чтобы презрительно отвергать ее, нужно хотя бы однажды насладиться ее прелестями… Обязательно нужен рядом такой парень, чтобы в метро шептались контролерши: «Какой красивый!», в розовой рубашке и голубых джинсах, как из детских снов, смешливый и сильный, откровенно, даже картинно влюбленный, целующий тебя, легко посадив на парапет набережной, который, распахнув окно в первую майскую грозу – она всегда приходит в апреле, – кричит на весь город: «Я люблю тебя!» – и жалко, что нельзя выпрыгнуть в эту самую грозу с шестого этажа…, но вы все-таки убегаете носиться в мокрый и разнузданный дождь… и счастливее вас нет никого на свете, честное слово!