Все дело в попугае

И вот топали они вчетвером, с пивом и мороженым, по проспекту Науки, мимо «Детского мира», и молодые люди взялись Ритку допрашивать, за кого она вышла бы замуж.

А Ритка им с изумительным апломбом и говорит: мой муж будет блондин, дворянин и спортсмен, с синими глазами и на 15 сантиметров выше меня. Меерсоны говорят: что за фигня? Дворян вообще нету уже давно, а среди спортсменов и подавно не найдешь. А Ритка им, заводясь: для меня найдется какое-нибудь исключение. А Меерсоны: а почему на 15 сантиметров? А Ритка им: десять сантиметров каблуки, и пять – прическа. И тут молчавший до сих пор Вовочка, шатен и мастер спорта по волейболу, потомок петровских немецких гренадеров, спрашивает: а какой у тебя рост? Ритка: метр шестьдесят пять. Вовочка: ладно, подрастай сантиметров на восемь, и я тебя беру… Близнецы захихикали было, но он только глянул на них коротко один раз – тут же заткнулись.

Хотите верьте, хотите нет: глупая Ритка опять ничего не поняла.

XXII

В те же исторические 16 лет, зимой, Ритка отличилась снова. Вовочка рассказал, что его друг и сосед Антон поссорился со своей девушкой. Окончательно. И очень переживает в одиночестве.

Антошкину девушку Ритка как-то видела. Имела представление о вкусах и пристрастиях, так сказать. Поэтому Ритке сразу, уже совершенно сознательно, пришла в голову ее подруга из английской школы, Юлька, как раз, с риткиной точки зрения, тратящая время на романы явно того не стоящие. Вовка с Антоном заехали к Летичевским домой, и Ритка показала Антону маленькую Юлькину фотку. Он сразу сказал «Да». Почему-то Ритку это тогда ну просто совершенно не удивило.

Ритка не могла сама познакомить ее с Антоном, так как была поверенной ее очередной «большой любви» с неимоверной жлобоватости двадцатисемилетним слесарем Серым с Металлического Завода. Поэтому Ритка и мальчишки стали действовать конспиративно с двух сторон.

Ритке нужно было как-то отвлечь Юльку от ее слесаря, точнее, от высоких переживаний на тему их полусексуальных досугов. И она придумала вполне гениальную штуку. Как раз юлькина мама жаловалась Ритке, что Юлька сильно запустила учебу (10 – выпускной – класс английской школы).

Сама Юлька объясняла, что ее Серый – «настоящий мужчина», считает, что женщина должна сидеть дома на кухне, а не высшее образование получать… короче, «три Ка»5. Тогда Ритка преложила Юльке поспорить на мороженое, что элементарно сделает из ее Серого главного надзирателя по части юлькиной учебы, и он быстро забудет все свои принципы, потому как дурак (Ритка выражалась нежнее, щадя юлькины чуЙства).

Девицы побились об заклад, Ритка взяла у Юльки телефон товарища серо-буро-малинового.

На следующий день – было солнце в январе, слесарь Серый работал во вторую смену, – Ритка прогуляла школу и назначила ему свидание у местного пивного ларька. По телефону она разговаривала с ним с такой изысканной вежливостью, какую только в кино видала. Попросила уделить ей время, так как нужно поговорить с ним о важном. Ничего больше не объясняла, но подпустила такую нотку… как бы это выразить… комитетскую, что ли… В общем, Ритка разговаривала с ним так, что дала понять: отказ на предполагается. Шуточки, конечно, те еще: на дворе-то восемьдесят первый год. Короче, он прискакал. Был он молодой, еще не спившийся, с успешно оконченным ПТУ, после армии, и без огранических интеллектуальных дефектов, просто «конституционально тупой». Это предполагалось, и это Ритку устраивало.

Ритка представилась Машей, девятнадцати лет, студенткой МГИМО, в Питере на каникулах (под шубой имея школьную форму, на этой нахалке даже косметики не было!). Намекнула на высокую должность папы и на неофициальное поручение поговорить с ним, с Серым. И это еще что – дальше она понесла такое!

Сказала, что заинтересованные органы внимательно наблюдают за выпускниками хороших английских школ, с тем, чтобы выявить заранее тех, кто впоследствии может быть полезен в работе Министерству иностранных дел. Что его подруга Юля – ни в коем случае, никто не может вмешаться в ваше светлое чувство, но ведь именно вы старше, мудрее, и имеете влияние на девочку, – давно рассматривается, как один из лучших кандидатов на дальнейшую карьеру в этой области. Что в последнее время она, видимо, от переживаний, сильно запустила учебу, и даже собственно английский язык. И что Серого очень просят отнестись ответственно к их с Юлей, возможно, общему будущему, и проследить, чтобы Юля успешно закончила школу, – это в его силах, и более ни в чьих. И, естественно, хранить этот разговор в строгой тайне, особенно от самой Юли.

Ритка говорила четко, резко, внятно, безупречно серьезно, улыбалась, как посол на приеме, упрощала формулировки, если ей казалось, что юноша не врубается. Не давала ему вставить слово. Никаких вопросов не задавала. Употребляла конструкцию «нам известно». Смотрела на него сверху вниз, при том что он был выше головы на две. Прощаясь, спросила:

– Вам понятно? – и добавила: – Мы надеемся на ваше благоразумие.

Сняла связанную бабушкой варежку и протянула ему руку в чернилах, с обкусанными ногтями.

Он ничего не заметил. Руку сделал попытку поцеловать. Отнимая руку, Ритка просто окончательно отвязалась, и брякнула что-то типа: «Что вы, что вы, соблюдайте конспирацию». Уверена была, что он долго смотрел ей вслед, и даже пожалела, что не на что поймать такси – в кармане у Ритки лежало шестнадцать копеек.

Он поверил всему. Каждому слову.

Вечером, при встрече, он первым делом спросил Юльку про уроки. Она – по риткиному наущению – ответила крайне небрежно, в стиле «да и хрен с ним, с английским». То, что произошло дальше, обескураженная Юлька в разговоре с Риткой назвала милым словом «раскудахтался». Неизвестно, как в точности развивались события, но Серый в тот вечер от Юльки быстренько отвалил, и назавтра тоже только звонил с категорическим требованием: исправить сначала не только все тройки, но и все четверки по английскому.

Неделю или две раздосадованная Юлька приставала к Ритке с вопросом, какая муха укусила ее возлюбленного. Ритка отмалчивалась, однообразно реагируя неполиткорректной фразой: «Я ж тебе говорила, что он круглый дурак». Когда Ритка, наконец, раскололась (ужасно жалея, что теперь зря пропадет такой спектакль), то неожиданно еще улучшила уже достигнутый результат. Юлька, услышав подробности, несколько раз обошла вокруг подруги, недоверчиво изучая со всех сторон (Ритка была в той самой шубе и в тех самых варежках), и, наконец, изрекла:

– …Я не понимаю, как он мог?! Как он мог в такое поверить?! Нельзя же, в самом деле, быть таким идиотом?!…

Начало было положено.

«В общем, сволочь я, конечно,» – порефлексировала Ритка слегка. – «Но с другой стороны: разве я кого-то разлучала насильно?? Разве настоящее чувство могло бы рухнуть от такой ерунды??»

Эта мысль как-то утешала.

«Да нет, ничего страшного я не сделала,» – решила Ритка. – «Ну, подключила ей слегка объемное зрение. А то ошалела там известно от чего…»

Мальчишки действовали паралельно. Антошка уже был первокурсником военного училища. Увольнительные у него были нечасты, и их старались использовать на всю катушку. Ритка снабжала Вовку точными сведениями о юлькиных перемещениях, а уже вовкина задача была – сначала подстроить случайное знакомство, потом организовать супер-романтическое и загадочное «преследование». Кстати, интересно, что Ритка все время требовала, чтобы сам Вовочка как можно меньше попадался Юльке на глаза. Ритке казалось, что он куда привлекательнее Антона: высоченный, светловолосый, мощный в плечах. Антошка рядом с ним, хоть и был на год старше, выглядел как-то по-детски: черноглазый, круглощекий и румяный, Ритке он лицом напоминал спелый арбуз. Значительно позже Ритка узнала от Юльки, что волновалась совершенно напрасно: Юлька сразу из этих двоих обратила внимание именно на Антона.

Эта фаза операции для Ритки осталась на уровне чистых отчетов. Все получилось, все состыковалось, слесарь Серый получил отлуп, а Антошка получил девушку. Кстати, на прощанье зловредная Юлька не преминула передать Серому привет от московской девушки Маши. Потом Юлька сильно удивилась, встретившись с Риткой у Вовки на дне рождения. На том же дне рождения эта парочка со всеми разругалась, поэтому о дальнейшей их судьбе Ритка знала мало. Только то, что они поженились через месяц после юлькиного восемнадцатилетия, и позже уехали в гарнизон, где Юлька работала учительницей английского.

XXIII

– Вопиющий случай, Воинство! Юля должна была выйти именно за слесаря. Ну, жизнь ей, конечно, не показалась бы сахарной, но что делать, существовали… эээ … высшие соображения…

– Ох уж эти высшие соображения!… Садисты!…

– Вот-вот, сердобольное наше 312-пурпур, подопечная тоже Юлю пожалела, и идея ей откровенно не понравилась. И как же легко она совершила то, что до сих пор считалось невозможным! Неразрушимый сужденный брак разлетелся в секунду, и она тут же прицепила освободившуюся валентность туда, куда считала нужным! Пересудила!

– Вашблистательствуо, нуо все же…

– Воспарите. Слушаю вас, 515-ультрамарин.

– Ведь дуолжны же были ангелы пуонимать, чтуо пруоисходящее выхуодит из-пуод куонтруоля! Пуочему уони пруодуолжали упуорствуовать в свуоем… в свуоих… ну, пруодуолжали эксперимент? На чтуо уони рассчитывали?

– А вы знаете, это правильный и точный вопрос. Ангелы-растратчики именно рассчитывали. Они прикидывали пропорцию. Им казалось, что случаев вопиюще неправильного поведения их подопечной несопоставимо мало, если иметь в виду приносимую ею пользу. Кроме того, махинаторы вели учет случаев, когда подопечная демонстрировала явное непонимание своих особых способностей. Этих случаев было сравнительно много, и ангелам хотелось верить, что обратное – скорее, исключение.

XXIV

Риткину учительницу биологии Анну Петровну все называли Сурепкой. Это была простая и незлобная женщина, но невероятно тупая. Предмет свой знала по учебнику от сих до сих, шпарила наизусть, вопросов по содержанию просто не понимала. На оргвопросы ответы давала четко и ясно, как армейский старшина. Когда изучали половое размножение, кто-то из свежеподросших наглецов спросил с подкруткой:

– Анна Петровна! А по этой теме практическая работа будет?

– Нет, Иванов-Петров-Сидоров, – ласково отвечала Сурепка. – Только самостоятельная.

Многие пытались детишкам потом разъяснить, что это она так тонко пошутила и отбрила мальчика. Глупости все это. Ученики-то знали Анну Петровну. Те, кто ее лично знал, ничего такого даже не предполагали.

Риткин десятый класс «Б», апрель, биология. Солнышко выглянуло. Внизу, на школьном огороде, трудится шестой «В» – у них Сурепка классная. В окно их видно, и видно, что безобразничают. В середине урока Сурепка не выдерживает, срывается и бежит вниз. Выходя из класса, поворачивается, и выпаливает по десятиклассникам из главного калибра:

– Если кто встанет в мое отсутствие с места, два в журнал сразу!

Апрель, между прочим, месяц. Впереди аттестат. Угроза нехилая, а Сурепка, как человек простой и простодушный, что говорит, то и делает, обыкновенно.

Тем не менее, трое мальчишек, немедленно после отбытия Сурепки, вскакивают и начинают играть чьим-то мешком в футбол. Они носятся по классу совершенно произвольно. В момент появления на горизонте Сурепки наступает крайне интенсивная паника. Двое успевают достичь мест своей постоянной дислокации. Но вот Цукер…

Цукер – это прозвище «от фамилии» в ежедневном общении. Мальчик он веселый и нетрусливый, в классе его любят, что важно.

Место Цукера на уроках биологии – на первой парте колонки у окна, со стороны прохода. Вплотную к этой парте стоит учительский стол, стул повернут лицом к классу. Со стороны окна за партой сидит соседка Цукера, Валька Мащенко.

Внезапное появление Сурепки застигает Цукера в самом дальнем от двери углу класса, между последней партой и окном. А за партой этой сидят Ритка с Вовочкой, Ритка ближе к проходу, поэтому тоже не сразу заметила, что произошло. В момент появления Сурепки Цукер лег. Наверное, он сделал это рефлекторно. Но когда лег, уже было поздно.

Исчезновения какого-то там Цукера с первой парты Сурепка не заметила. Обвела глазами класс, убедилась, что нарушителей не видно, и продолжала урок. Урок идет, Цукер лежит и смотрит на Вовку снизу вверх вопросительным взглядом. Вовка, зажимая рот рукой, пихает Ритку в бок. Ритка поворачивается, видит Цукера и ложится на парту в пароксизме довольства6. Больше пока Цукера никто не видит.

Между тем, ситуация серьезная. Цукер и Вовочка шепотом совещаются. Вовочка пользуется в классе большим авторитетом у парней. «Чего делать?» – шепчет Цукер. – «Ну, ползи,…» – невозмутимо отвечает Вовочка. – «Куда?» – Вовочка делает длинный жест вдоль окна.

Впереди узкий проход, заваленный портфелями. В двух местах, там, где выступают межоконные балки, парты примыкают к стене почти вплотную. Но у Цукера нет выбора. И, не пытаясь разобраться, шутит сволочь Вовка, или говорит серьезно, Цукер делает первое движение вперед. Ритка видит, как Вовка в ужасе закрывает себе рот руками. Поздно.

Цукер достигает парты впереди и дергает за штаны левого из сидящих за ней близнецов Меерсонов. Близнецы обнаруживают Цукера. Длинная пауза с подергиваниями. Близнецы сопят так громко, что Ритка перегибается через столешницу и бьет их сзади под лопатки. Хрип, синхронный стук лбов об дерево. Левый близнец поднимает и переставляет из прохода портфель. На легкий шум поворачиваются головы сидящих сзади на других колонках. Тишайший стон, и две задние парты в каждой колонке, в полном составе, ложатся лицами на столы. Тем не менее, в классе тихо. В классе так тихо, что Сурепка довольна. Она в этот момент стоит в проходе с риткиной стороны, совсем недалеко от места боев.

Между тем, Цукер достигает третьей парты от конца. Она стоит вплотную к простенку, а перед ней с другой стороны стоит Сурепка. Короткое беззвучное совещание с Дутовым и Лагутиным: оба люди большого личного мужества, один стал впоследствии офицером, а другой – крупным российским книгоиздателем. Лагутина (он сидит справа), очень красивого парня, – обожают все стареющие учительницы. Глядя прямо в глаза Сурепке масляным взором, он внезапно резко сдвигает парту на полметра вправо, буквально ей под ноги.

Сурепка прерывается в речениях. Большая часть класса недоуменно оборачивается, но им пока не видно. Остальные замирают в тревоге.

– Лагутин, – произносит Сурепка.

Лагутин встает, гипнотизирует взором, улыбается подобострастно.

– Да, Анна Петровна.

– Что?

– Ничего, Анна Петровна.

– Садись.

Лагутин садится. Цукер ползет дальше, раздраженно отпихивая под парты портфели и мешки. По мере его продвижения вперед, соответствующий порядковый номер парт на всех колонках укладывается в тихую истерику на столы. Второй простенок минуется куда как легче, так как Сурепка у доски.

И вот Цукер под ногами у своей соседки Валентины. Но и Сурепка переместилась, она уселась за свой стол, глаза в глаза с Валькой, в полутора метрах по косой от Цукера, скрытого от нее столом, партой и Валентиной. У доски корчится вынужденный что-то отвечать Лешка Баринов. Класс в прострации, все ждут, когда бабахнет.

Беззвучно посовещавшись с Цукером, Валька, прямо перед глазами Сурепки, перемещается на соседнее, пустое цукерово, место. Сурепка задумчиво следит за ней взглядом. Теперь стул над головой Цукера свободен. В следующую секунду Сурепка задает Баринову вопрос, всем корпусом повернувшись в сторону доски. Цукер, не будь дурак, четко вписывается в этот промежуток времени: в два идеально лаконичных движения он встает и садится на опустевший валькин стул.

Сурепка поворачивается и видит Цукера перед собой. Господи, в каком он виде! С него клочьями свисает мусор, физиономия в серо-буро-малиновых разводах…

Тишина мертвая.

Очень долгая.

Очень мертвая и очень длинная.

– Цукерман, – произносит Сурепка.

Цукерман встает, и два передних ряда чихают от взметнувшейся пыли.

– Почему ты улыбаешься?

…Звонок прозвенел через две минуты. Все это время Сурепка испуганно пыталась выяснить причину странной эпидемии мозгового паралича и колик, охватившей класс. Никто не пострадал. Если, конечно, не считать того, что, во время напряженного всматривания в лица участников, Ритке вдруг понравилось, как совмещаются на одной зрительной оси Валька Мащенко на первой парте и Баринов у доски. Правда, увлеченная событиями, она быстро забыла об этом. Мащенко в тот момент была смертельно влюблена в Лагутина. Баринов вообще интересовался не девушками, а авиамоделями. Так что до этой свадьбы оставалось еще добрых шесть лет.

XXV

– Как видите, воинство, она их разглядела, но сама не поняла этого. И моментально забыла о том, что разглядела. Насчет этого брака в… гм… вышепарящих кругах были сомнения…

– Но они все же поженились?

– Да, 147-небесно-голубое, поженились. Но этой паре просто повезло. После того, как ангелы-растратчики заметили движение души нашей подопечной, они уверились в необходимости этого брака. И подали ходатайство «наверх». И таким образом, брак стал сужденным.

– Получается, они зависели от нее не только в практическом смысле, но и, как бы, в консультационном?…Возмутительно!! Они что, не понимали, в какую ловушку попали?

– Наши махинаторы, 228-фуксия, конечно, не могли всего этого не понимать. Но у них и без того хватало хлопот: подопечная, понимаете ли… Она выросла.

XXVI

Можно считать, что риткино детство кончается где-то тут. Вместе с окончанием школы. Хотя на самом деле, детство уходило от нее постепенно, в течение четырех предыдущих лет, когда умирали родные. Лев Петрович за четыре года потерял отца, сестру и мать, и семья Летичевских уменьшилась ровно вдвое. Через месяц после последней – бабушкиной – смерти все три урны перехоронили рядом. Был холодный ноябрьский день с пробирающим до костей ветром. Лев Петрович, Елена Семеновна и Ритка – ей еще не исполнилось тогда шестнадцати – втроем, если не считать могильщика, среди кладбищенской пустоты, стояли вокруг крохотного клочка чуть разрытой земли, и каждый прижимал к груди одну урну. Это были равные команды – трое живых и трое мертвых, вой ветра и стук лопаты о ледяные комья… Ритке достался дед, она приоткрыла крышку урны и с удивлением смотрела на катышки жирного серого пепла в открытом сверху полиэтиленовом мешке…

Еще один школьный год – и грянул выпускной бал. Ритка на двенадцатисантиметровых шпильках оттанцевала вальс с физиком и отгуляла ночь по Неве. Домой ее, полуспящую у него на руках, доставил, естественно, Вовочка.

Между выпускными и вступительными экзаменами Ритка выкроила неделю, в очередной раз съездила к подруге Катерине, уже первокурснице МАИ, в Москву, собирала с ней грибы в подмосковных лесах, и мимолетно проводила глазами яркий серебристый самолет. Она не знала, что самолет этот летит в Рим, а в списках пассажиров значится Михаил Николаевич Оленин.

Глава вторая. Юность

I

Мишина новая знакомая Нина была очень взрослая, разумная, глубокая и образованная девочка из прекрасной семьи. Нина выросла в диссидентском доме, возле молодых, шумных, энергичных родителей и старшей сестры, ухажеры-друзья-подруги которой перманентно толклись у них в гостиной. Музыка, книги, и общение, общение, общение такого уровня, которого не хватало Мише много лет. Это был новый мир, его настоящий мир! Надо ли удивляться, что и на девочку Нину то ли влюбленный, то ли притянутый какой-то иной мощной силой, мальчик Миша посмотрел совсем особыми глазами.

Нинины родители поняли непростую семейную ситуацию, сложившуюся у Олениных, пожалели и пригрели умного милого мальчика. Дом этот, со всеми заморочками, с проблемами правозащитников, отказников и отъезжантов, стал мальчику Мише роднее родного дома. Нина, близкая, созвучная, по-женски более взрослая и мудрая, стала почти сестрой…

Странные это были отношения. Потому что в те же шестнадцать Миша потерял невинность. Однако Нина тут оказалась ни при чем. Миша был высокий синеглазый блондин, и его соблазнила вполне себе взрослая девушка. Известно, как многие мальчики относятся к таким вещам. Нина отдельно – девушки отдельно. Как мухи от котлет. Продолжал в том же духе.

Нина – это была совершенно другая тема. Это была тема самиздата и читальных залов Ленинки. Мишина мама Ирина Павловна, занятая выше крыши малышкой, видела, тем не менее, дамский ажиотаж вокруг старшего сына, и всегда скептически относилась к тексту, произносимому им при ежедневном уходе из дому: «Я в библиотеку». – «Как же, – думала Ирина Павловна, – знаем мы эти библиотеки. Только б никто в подоле не принес.»

Однажды, в один из таких «библиотечных» вечеров, с мишиной бабушкой внезапно случился тяжелый сердечный приступ. Такой тяжелый, что решили: умрет; и сама она так подумала. Впоследствии она выздоровела и прожила еще много лет. Но в тот вечер, «на смертном одре», она потребовала любимого внука – попрощаться. И Ирина Павловна стала Мишу, ушедшего, как всегда, «в библиотеку», искать.

Она обзвонила всех предположительно знакомых девушек и принялась за юношей. Никто не знал, где Миша. Она побежала по домам, где не было телефонов, по подростковым компаниям в округе. Безуспешно. И тогда Ирине Павловне пришла в голову удивительная мысль. «А может, он и впрямь в библиотеке?» – подумала она.

Вспомнила, что сын поминал Ленинку, схватила такси и поехала прямо туда. Робко подошла к швейцару, понимая всю абсурдность вопроса, который должна была задать. Объяснив экстренность положения, попыталась выяснить, не видел ли он такого-то мальчика… И тут ее ожидало потрясение. Весь, без исключения, персонал Ленинки, от швейцара до директора, знал Мишу – в лицо, по имени, по фамилии, в какие часы он обычно бывает и в котором зале находится сейчас. Ирина Павловна, как по маякам, прошла по дежурным на этажах, просто называя фамилию сына и следуя в указанном направлении…

В тот год Миша уже почти нашел свою тему: нащупал направление, в котором хотел копать. Сам он потом говорил, что таков должен быть его вклад в развитие мирового духа. Гегельянец, на свою голову. Нащупав эту тему, Миша поступил в медицинский институт. Нина выбрала физику.

Студенчество и последующая аспирантура унесли увлекающегося молодого человека в хорошие шторма. Он покинул дом и стал снимать квартиру на паях еще с двумя юношами, один из которых был начинающий латиноамериканский кинорежиссер. Именно латиноамериканцу принадлежит красноречивый перл, иллюстрирующий мишину личную жизнь того времени. Однажды вечером, когда Миши не было дома, зазвонил телефон, и сосед снял трубку:

– Эллоу!

– Пригласите, пожалуйста, Мишу, – сказал женский голос.

– Эго нэту. Пэрэдать что-то? – предложил вежливый сосед.

– Передайте, что звонила Лена.

– И всо?

– Все.

– Дэ-вуш-ка! – проникновенно сказал нетактичный сосед, – этого са-вер-шенно нэ-до-ста-точ-нооо!

…А что же Нина? А ничего. Нина была. Миша отбегал – и возвращался к своему альтер-эго. Нина просто существовала, она не волновалась, или делала вид, что не волновалась, и никуда не торопилась. Она понимала Мишу, она знала Мишу. Он не ставил ее в известность о своих похождениях, о бесчисленных ленах, о страстном романе с известной, замужней кстати, актрисой, о цветах, пронесенных из альпинистской палатки в альпинистскую палатку через заснеженный перевал, о влюбленной в него дочери научного руководителя… У Нины с Мишей были другие темы. То, о чем почему-то никогда не получалось поговорить с остальными, или получалось, но не совсем как надо… Миша делал себя в науке. Не в советском официозе – в мировом мэйнстриме, строил упорно и умно уже тогда. С его изумительным английским это было трудно, но возможно… Он не был честолюбив, а хотел заниматься своим делом. Он был увлечен и красив в своем увлечении. Нина умела и могла говорить с ним о главном.

Кто поймет и объяснит, почему же так долго – более десяти лет – продолжались «параллельные» увлечения и романы? Сам Миша потом говорил, что искал. Долго искал. Искал что-то, чего не хватало. А чего не хватало? Он и сам не мог объяснить.

А Нина была – он сам. Нина к нему словно приросла. Никто не знает, был ли у нее кто-то еще. Миша не спрашивал, это не было важно. В какой-то момент они даже попыталсь жить вместе. Но в момент, когда Миша решил, что, по его собственному выражению, «пора двигать на запад», и начал предпринимать к этому шаги, наличие Нины его в средствах не ограничивало. Это было начало восьмидесятых.

Миша решил уехать в Америку, и, после блестящей и скандальной защиты диссертации, фиктивно женился на гражданке Великобритании, чтобы выехать из страны.