Качели судьбы

Лариса вскочила, заправила тельняшку, подтянула ремень, пригладила волосы. И только тогда обернулась к нему. Он уже сидел, не сводя с неё огромных смущённых и влюблённых глаз.

– Ларочка… – начал он, но девушка оборвала.

– Пойдём, Алька, пойдём скорее, уже звонят к обеду. Слышишь?

И вправду, со стороны их палаточной поляны гудел железный, подвешенный к дереву рельс. Тряхнув головой, Лариса умчалась вперёд.

Но на поляне никого не было. Только Славка-рыжий сидел на песке и разглядывал какую-то железку. Рельс слегка покачивался, и Лариса спросила:

– Кто звонил?

Славка поднял на неё взгляд – странный, всевидящий, пожал плечами:

– Я случайно задел… Смотри-ка, что я выкопал в песке!

В его руке была ржавая скоба с клоками прогнившего дерева. Лариса шлёпнулась на живот рядом с ним, и они стали разгребать песок, зарывая в него руки по локоть. Отрыли угол балки, бревно, потом ещё одно. Мешали корни сосны, росшей выше, и ребята обрывали их. Какое-то жгучее чувство тревоги и тайны сдавливало им сердца, делало движения лихорадочными. Поляна была пуста. В такую жару ребята обычно не вылезали из воды или разбредались в поисках тени. Алик тоже не показывался, хотя Лариса поглядывала в сторону их тропинки.

Славка отрыл кучу патронов.

– Копай, – сказал он ей, – я сейчас.

Гвоздём он стал выковыривать порох и ссыпать его на клок газеты. Этот парень здесь, в лесу, оказался совсем не тем школьным Славкой – в мешковатом костюме, мрачноватым и неразговорчивым. Ловкий, загорелый парень. Они ведь дружили, были одной компанией, но только здесь Лариса, как и все другие, узнала, что он лучше всех плавает и занимается самбо. И что когда ты дежуришь и костёр не разгорается, а мальчишки проходят мимо, подсмеиваясь и поддразнивая, Славик остановится, присядет рядом, и через минуту всё будет в порядке. И что он, послушав, как кого-то из парней долго уговаривают сходить за хлебом, вдруг молча вылезет из палатки, натянет кеды, заберёт из рук кошёлку и так же молча пойдёт. Здесь кто-то из девочек первой назвал его Славунтиком, и теперь уже все говорили только так…

С восторгом глядя на порох, он вдруг подпрыгнул. И рванулся к палаткам. Через секунду уже мчался обратно, гремя коробком со спичками. Но Лариса оказалась проворнее. Бегом домчалась до воды, и порох чёрной струйкой посыпался в реку. Славка уставился на неё удивлённо, раза два моргнул, а потом успокоился. Снова сел рядом и стал копать.

Они отрыли бы этот окоп или землянку, но учительница увидела и испугалась. Наверное, она была права: кто знает, что могло оказаться там! Раскопки прошлого чреваты неожиданностями. Разные ведь бывают открытия. Одни подтвердят наши светлые истины, другие затуманят их чёрной пеленой – хорошо, если не перевернут с ног на голову. Впрочем, иногда и печальные открытия просветляют взоры и мысли. Но можно ведь раскопать и ржавую бомбу-дуру, часовой механизм которой заведётся от толчка и пойдёт отсчитывать минуты…

Так и не отрытый окоп Лариса и Славка вновь засыпали – вовремя, потому что к поляне, перед обедом, стали возвращаться ребята. Появился и Алик. Волосы его были мокрыми, и Лариса догадалась: он окунулся в реку, охладился. Теперь он не отходил от неё, ловил руку, заглядывал в глаза, всё хотел сказать что-то. Но они постоянно были среди ребят, а от его попытки увести её снова в лес, Лариса мягко уклонилась.

На ночь Татьяна и Славка были назначены костровыми. Для ночного костра подходили толстые и сухие поленья, а лагерь их стоял в молодом лесу. Зато на том берегу шли лесозаготовки, и ребята обычно ездили туда на лодке, таскали дрова из уже сложенных штабелей. Вскоре после обеда лодка отчалила: Таня сидела на носу, Славка грёб – ровно, красиво, сильно… В десять часов, когда совсем стемнело, их ещё не было. Не вернулись они ни в одиннадцать, ни в двенадцать. Все до единого ребята собрались на берегу, кричали, свистели, стараясь разглядеть на тёмной воде хоть какое-то движение. На учительницу было страшно смотреть: её колотила дрожь, рука непроизвольно лежала на сердце.

– Может, они заблудились в лесу? – шептал кто-то. – А, может, лодка перевернулась?

– Они оба отлично плавают! – зло отрезала Лариса, не оборачиваясь. Ей тоже было страшно, но паникёры раздражали. Она вспомнила Славку в футболке и плавках, Таню в сарафанчике, сказала тихо:

– Замёрзнут вот только…

Решили разложить костёр: может быть, в темноте ребята не понимают куда плыть! И хотя берег был усеян кострами рыбаков, они разожгли и свой у самой речной кромки. Не знали, что завтра вода у берега станет чёрной от пепла, и два дня невозможно будет купаться.

Притихшие и хмурые, девочки и мальчики сидели у костра. Прошёл ещё час, постепенно стали расходиться, расползаться по палаткам. Только теперь Лариса и Алик остались одни, сидели у догоравшего костра, прижимаясь друг к другу, спасаясь от тревоги и холода. И он сказал, почти прошептал: «Ларочка, ты теперь моя жена…» И заскользил губами по её щеке. Такими ненужными и неуместными сейчас показались ей эти слова, что девушка отпрянула, в её глазах вспыхнуло пламя – отблеск костра.

– Подожди! – Она подняла руку: удерживая ли его, призывая ли к молчанию. – Кажется, голоса…

Но это от палаток шли учительница и два парня.

– Алик, – сказала учительница, – пойдём с нами в деревню за лодкой. Поедем искать их. Надо же что-то делать.

Мальчик поднялся, тихо сказал:

– Иди в палатку, поспи.

Лариса мотнула головой:

– Я ещё немного посижу.

Она осталась одна у почти догоревшего костра, и только изредка подбрасывала в него сучья. Сзади не слышно было ни шороха, ни движения, но всё равно, что-то заставило её резко оглянуться. Рядом сидел Славик. Слабый отблеск огня метался тенями, делал его лицо суровым, а глаза застывшими.

– Ты что? – спросила Лариса тихо.

– Сижу.

– Давно?

– Минут пять.

– А где Таня?

– Там… – ответил он, и голос его показался ей зловещим. Внезапно нереальность происходящего испугала её, и она вскрикнула, вскакивая:

– Где там?

– Да не кричи. Жива она. Собери лучше её тёплые манатки, запихни в рюкзак, и я пойду назад.

Все остальные дни только и разговоров было о том, как в темноте они заблудились среди островков, как выбросили в воду все дрова, как Таня, которая брезгливо отворачивалась при виде скользких зелёных водорослей, отгребала их от лодки руками. И как Славка, устроив её около какого-то костра с рыбаками, часа два шёл один по тёмному лесу, почти наугад.

Тогда, когда он снова ушёл, Лариса наконец отправилась спать. Проспала и утренний холод, и их возвращение. А разбудил её Татьянин звонкий голос. Солнце уже стояло высоко, сквозь иголки сосен веером расходились тонкие светлые лучи, и трава казалась совершенно изумрудной. Татьяна сидела у костра, вытянув ноги, и расчёсывала свою спутанную шевелюру.

– Мы ехали, ехали, а потом темно стало!.. – возбуждённо рассказывала она.

… Всё ещё раскачивались качели. Но только мальчик и девочка, стоящие друг против друга, уже не приседали ритмично. Уже тормозная доска чиркала по дну яркой «лодки», и с каждым новым взмахом уменьшалась амплитуда взлёта… Они были ещё детьми, но в то лето их детство уже катилось под уклон.

Глава 7

Пришла Ларисе из Москвы плотная бандероль – в красивом конверте со штампом Литературного института. Это вернулись обратно её рукописные листики со стихами. И приложенная к ним рецензия – две отпечатанных страницы. Ещё не начав читать, девочка поняла – это отказ. Стала читать спокойно, а, прочитав, расплакалась. И не оттого, что не признали, не увидели в ней особого таланта – оттого, что незаслуженно обидны были отпечатанные слова: холодные, злые, хлёсткие. Оттирая ладонями бегущие по щекам слёзы, она повторяла: «Нельзя так, нельзя же так!» Нельзя было юному поэту, доверившему взрослым и умным людям свои первые строки, писать: «графоман», «позёрство», «дешёвая романтика», «в то время как вся страна на трудовой вахте социализма», «автору следует отказаться от рифмования и заняться чем-нибудь более приземлённым»…

Хорошо, что дома не было родителей. Умывшись холодной водой, Лариса заставила себя, непокорно сжав губы, ещё раз медленно прочитать то, что она поначалу назвала рецензией, а теперь презрительно – отпиской. Подпись гласила: «Л. Берова, литконсультант», и это немного успокоило её. «Поэт бы так не написал, – подумала. – А литконсультант… может, она сама несостоявшаяся поэтесса, вот и изливает злость на других». Она вспомнила, как Славка сказал когда-то учительнице Валентине Ивановне: «Завидно, что так, как у Тополёвой, у вас никогда не получится!» Лариса наконец улыбнулась, хотела порвать листочки, но передумала, вложила в красивый конверт и спрятала: «Сохраню на память». И ещё радовало, что скоро, в сентябре, после летнего перерыва начнёт работать литературная студия. Она уже соскучилась, хотела увидеть ребят, показать им свои новые стихи.

В начале осени Лариса пошла работать на завод. А куда же ещё? Мама у неё была чертёжницей в заводском конструкторском бюро, отец – инженером в отделе технического контроля. Вот он и устроил дочку контролёром в инструментальный цех. С математикой и черчением у девочки всегда было отлично, потому через месяц она сдала экзамен сразу на третий разряд, а мастер поставил её на участок сложных штампов, где изготавливались очень точные детали и узлы. Ларисе почти сразу понравился и цех – шумный, молодёжный, и работа, дающая ей почувствовать свою значимость: попробуй-ка кто-то из рабочих не добрать несколько микронов или не добиться нужной точности обработки – она ведь может и не принять деталь!

Здесь же, на заводе, работала и лучшая подруга Танюша Суркова. Правда, не в цехе, а в редакции заводской многотиражной газеты. Лариса часто заходила к ней в редакцию – в обеденный перерыв или после работы: у неё смена кончалась на два часа раньше. И там её стали встречать, как свою: она ведь тоже была пишущим человеком. А ей очень нравились и атмосфера редакции, и все Татьянины сослуживцы. Сама же Таня в свою родную редакцию была просто влюблена.

Да, именно «родную», ведь ещё учась в десятом классе, писала сюда материалы – стажировалась. Поступать Татьяна решила в университет города Ростова-на-Дону, там был отличный факультет журналистики. С редактором многотиражки была договорённость: девушка поступает на заочное отделение, и он сразу берёт её в штат. Так что пришла Татьяна в редакцию, как в давно знакомый коллектив.

Зима пролетела незаметно. Альберт писал часто, и каждое его письмо – нежное и томительное, она помногу дней носила с собой. И фотография его – красивый юноша в курсантской форме, – стояла у неё за стеклом книжной полки. Несколько раз, по просьбе Алика, она заходила к его родителям. Там встречали её ласково, кормили чем-нибудь вкусненьким, хотя она пыталась смущённо отказаться. Дважды дома оказывался и Лёнчик, и тогда она задерживалась дольше – этот весёлый парень, так одновременно похожий и не похожий на Алика, заставлял её чувствовать себя просто, свободно, отбрасывать скованность.

А однажды Лариса слышала, как разговаривали её папа и мама – о ней и Альберте, конечно.

– Рано Ларочке ещё замуж выходить, – говорил отец. – Восемнадцать только будет. Ей бы учиться!

Но у мамы голос был мечтательным, глубоким:

– Успеет и выучиться, если желание будет. А тут ведь – судьба! В какую семью попадёт! Всё ей будет доступно!

– Да, – протянул отец, – ходят слухи, что директор завода на пенсию собирается… или его собирают! А Грёмин пойдёт на его место.

Мать даже руками всплеснула:

– Боже мой, не верится, что наша девочка станет его невесткой! Ведь он для сына и его жены всё сделает. Никаких проблем у Ларочки в жизни не будет. Не то, что мы – всё с таким трудом: от первой табуретки до этой квартиры…

Они и в самом деле лишь два года, как переселились в маленькую, но всё же изолированную двухкомнатную квартиру, а то всё по коммуналкам скитались. Лариса, открывшая дверь своим ключом и тихо раздевавшаяся в коридоре, притихла, слушая родителей, и, вообще-то, понимала их.

– Парень тоже не промах, – сказал отец с уважением. – Музыка ведь не шибко кормит, это только если в выдающиеся музыканты пробьешься. А тут, глядишь, скоро по заграницам самолёты водить станет – это другое дело.

– Вот видишь! – воскликнула мама. – Нет, это судьба, везение, счастье. Разве можно упускать! И ведь как он любит Ларочку – всё пишет и пишет, и всё о свадьбе!

– Но мне кажется, что она не очень-то его любит. Увлеклась, а теперь поостыла малость.

Это был голос отца, и Лариса очень на него обиделась. Нет, что он понимает! Как это не очень любит! Алик такой… хороший…

– Нет, нет, – словно поддержала её мама, – она любит его! Да, и если на то пошло, главное – чтобы он любил!

… В июне Альберт написал, что сдаёт экзамены и скоро приедет на каникулы. «И сразу же – свадьба! Не могу больше ждать, сил нет! Родителям я тоже написал, чтоб готовилась».

Вечер, когда Лариса встретила Лёнчика, был по-летнему тёплый, беззаботный. Вдвоём с Татьяной они посмотрели весёлую кинокомедию, и вышли на проспект. Сумерки едва только наметились, но уже светили фонари, шумные группки молодёжи прогуливались, громко смеялись, заполняли скамейки на боковых аллеях, брызгались у фонтана… Всё было так привычно, на каждом шагу встречались знакомые. И старший брат Алика стоял у входа на танцплощадку, оживлённо жестикулируя перед тремя парнями и девушкой. Франтоватые усики, расклешённые модные брюки, голубая банлоновая рубашечка… Увидев Ларису и Таню, вскинул брови, махнул приятелям рукой и подхватил подружек под руки, встав между ними.

– Завернём на танцульки?

– Нет, – сказала Татьяна, – мы туда не ходим. Смотрим иногда ради интереса через ограду – как в зоопарке.

– Зверинец там знатный, это точно, – засмеялся Лёнчик. – А всё же, сударыня, жаль, танцуете вы божественно!

– Божественно – это значит вальс или танго. А то, что танцуют там, это всего лишь клёво.

– Ларочка, – Лёнчик коснулся губами её щеки, – точность словесных определений – это по твоей части. Не хотите танцевать – просто погуляем.

Они пошли по проспекту. Татьяна, в белой кокетливой кепочке, в босоножках, опутывающих ремешками ноги до колен – ростовских обновках, – забавно и увлекательно рассказывала о весёлом городе Ростове-на-Дону. Съездила зимой на сессию, а недавно вернулась после летней – целый месяц была там.

…Сумерки сгустились: воздух посвежел, и девочки поёживались в своих лёгких платьях. Сначала проводили Таню, а потом Лариса и Лёнчик медленно пошли к её дому – по проспекту, боковой улице, через небольшой сквер, выходящий к пустырю, а там уже и квартал новых домов светился огнями: здесь и жили теперь Тополёвы в новой квартире. Сама Лариса через тёмный и пустынный сквер не пошла бы – имелась людная круговая дорога. Но с этим взрослым парнем – другое дело! Он такой уверенный, спокойный и сильный, недаром оба брата занимались борьбой самбо. Как приятно чувствовать ей, что он так внимателен, что привязанность к брату перенёс и на неё. Значит, признаёт её право на Альберта.

Они уже выходили на край сквера – сквозь ветви мелькали огни первых домов, – когда Лёнчик положил её руку на плечо и слегка придержал.

– Постоим немного.

«Что-то хочет сказать», – сразу решила Лариса и охотно остановилась. Его рука с плеча скользнула ей на талию. У девушки гулко забилось сердце, она отпрянула. Но парень уже успел второй рукой обхватить её плечи и, пока ещё не сильно, но решительно притянул к себе.

– Альке можно, а мне нельзя?.. – пробормотал он, наклоняясь близко, а рука уже сжимала больно её грудь.

– Лёня!

Голос Ларисы дрожал от испуга, но она всё ещё верила, что это шутка – гадкая, глупая, но шутка. – У нас с Аликом ничего не было!

– Так я и поверил! – он прищурил свои близкие, блестевшие глаза. – А если и правда, то тем более у меня есть право старшего брата. Как раньше было право первой брачной ночи у сеньора. Читала?

– Но я не согласна! – Лариса рванулась из его объятий.

– А вассалов никто и не спрашивает!

Леонард резко рванул с плеча платье. Ткань затрещала. Как Лариса оказалась на коленях, она и не поняла, так мгновенно и умело подсёк он её ноги. И тут же тяжёлым напористым телом распластал её на спине, на ещё не остывшей от дневного тепла земле и молодой травке. Она не кричала: стыдно было того, что он почти ей родственник, что может быть, всё-таки, это шутка.

– Лёна! Лёня! – шептала она, пока его губы шарила по её открывшемуся телу ниже плеча, а руки копошились внизу, и ноги вжимались между её ног. – Не надо, прошу тебя, хватит! – И вдруг, пронзённая уже настоящим страхом, тонко вскрикнула. – Я Альберту расскажу! Родителям твоим!

Он коротко, с придыханием засмеялся:

– Расскажешь, расскажешь… Может, тогда оставишь его в покое!

И вдруг, преодолев сопротивление её извивающегося тела, схватил губами и зубами её сосок. И в ту же секунду она почувствовала, как что-то холодное, упругое и живое ткнулось ей между ног. Ткнулось не сильно, сверху, но такой неведомый ужас вошёл ей в душу, что крик – хриплый, звериный, – сам вырвался из горла. Но рука парня больно стиснула ей рот, и внезапно он отпустил её, сел рядом, спокойно глядя на неё, застывшую неподвижно, потом встал, заправляя рубаху и застёгивая брюки.

Лариса медленно села, обхватив колени. Страха уже не было – опустошённость и гадливость.

– Мерзавец! – сказала тихо.

– Но ведь не тронул же! – иронично изумился Лёнчик. – Поигрались немного, разве тебе неприятно было? Но основное-то дело оставил братцу! Может, потом как-нибудь, мы с ним и поделимся, как ты, не против будешь?

Глотая слёзы, девочка повернулась и пошла прочь. Он нагнал её уже на пустыре, схватил за руку, дернул, прошептав зло:

– Если станешь болтать, я всем опишу, как ты заманила меня сюда и сама под меня легла… Невеста!

Лариса рванулась, и так как он уже не держал, почти побежала, захлёбываясь рыданиями. В подъезде она стояла долго, пока не смогла справиться с рвущимися из груди всхлипами. Потом тихонько открыла дверь своим ключом. Родители смотрели телевизор.

– Это ты, доченька? – крикнула мама.

– Да, я, – сумела ответить она нормальным голосом и тут же прошла к себе в комнату.

А дней через десять пришла телеграмма от Алика: «15-го приезжаю, жди, готовься». Вероятно, узнав точную дату начала каникул – через неделю, – он не смог удержаться и в тот же день отправил ей весточку. Телеграмму принял отец, вернувшись с работы немного раньше. Когда же появилась Лариса, он и мама, загадочно улыбаясь, немного подразнили её, а потом протянули бланк.

Всё это время Лариса держалась. Но сейчас, прочитав послание, вдруг швырнула листок на пол, сжала кулаки и закричала:

– К чёрту! Не хочу! Ненавижу!

Слёзы хлынули по щекам, ноги ослабли. У неё не было сил убежать к себе в комнату – только упасть на диван, закрыв лицо и плача. Наверное, отец и мать были сильно напуганы, она не видела их лиц. До сих пор девочка старалась не дать им понять о перемене в себе. Да она и сама ещё не понимала, как будет дальше, что сделает. Предчувствовала, конечно: ведь не могла смотреть на фото Альберта, стоящее у неё на книжной полке. Только лишь пять минут пыталась убедить себя, что он ни в чём не виноват, что можно любить его по-прежнему. Но так сильно выражение глаз, разлёт бровей и изгиб губ на фотографии напоминали близко склонённое, отвратительное лицо другого, что она тут же оставила это бесполезное занятие и призналась себе: «Никогда!» Но как же не хотелось объясняться с родителями. И она даже не убрала снимок, а, словно невзначай, заставила его книгами. И вот – дотянула! Рыдая, слышала сначала тишину, потом легкий шёпот, потом мамины руки легли на плечи, горячие губы прижались к затылку, нежный испуганный голос стал растерянно успокаивать:

– Ларочка, доченька, что с тобой? Не плач, всё пройдёт…

И тут заговорил отец.

– Я же видел, что с девочкой что-то случилось, изменилась она. Тебя обидели его родные, дочка?

И когда Лариса после этих его слов зарыдала сильнее, жёстко добавил:

– Точно, так и есть!

Поднял её за плечи, прижал к себе, стал гладить по голове.

– Не плач, маленькая, не плач. Это не страшно, может даже и к лучшему. Я ведь знал, чувствовал, что не дадут они вам пожениться. Считают, что мы ниже их. Но ты так и знай, что это они нам не ровня, потому что мы никогда никого не обидели и не оскорбили…

И хотя слова отца казалась ей несправедливыми по отношению к родителям Альберта, Лариса, успокаиваясь, обхватила руками отцовскую шею…

* * *

Два дня спустя в цехе стали собирать молодёжную бригаду для работы в подшефном колхозе. Мастер сказал Ларисе:

– Отправил бы я тебя за милую душу, да ты вроде замуж скоро собираешься?

– А я передумала, – пожала она плечами. – Рано мне ещё за горшки да пелёнки, погуляю ещё. В колхоз, вот, поеду.

– Ну и ладненько, – обрадовался мастер. – Собирайся тогда.

Глава 8

Эта поездка оказалась счастливой удачей. Утром у заводской проходной в автобус рассаживались незнакомые ей парни и девчонки, а вечером, в колхозе, они уже были одной компанией, приятелями. Каждый день машина мчала их в поле и обратно, ветер рвал её волосы и красный свитер, брошенный на плечи, как плащ. А ребята на полном ходу швыряли огурцами в коз и кур. Вечерами до полуночи играли в бридж. Проигравший выполнял любые желания. Лариса, например, завернувшись в простыню, уже под ночными звёздами отправилась на «четырнадцатую сотню» – так называлось в народе сельское кладбище. Правда, вся братия при этом сопровождала её поодаль.

Дня через три насовсем отпустила её сердце грызущая, муторная боль и пропал навязчивый, стучащий в виски шепоток: «Не хочу жить, не хочу жить…» В тот день, когда она впервые не вспомнила змеиные глаза Лёнчика, она впервые увидела Виталия.

Он спрыгнул с подкатившей к летней кухни машины, и на его голое тело была наброшена москвичка – короткое зимнее пальто. Это в тридцатиградусную жару. И была у него рыжая, уже не щетина, но ещё не борода, а на голове – розовая косыночка, повязанная сбоку узлом, как у пиратов. Он поднял руку, приветствуя всех, и произнёс лёгким, чудесно красивым голосом: «Шершель де буа!»

«Что за чудак?» – подумала Лариса, и, как потом оказалось, попала в точку. Парень сбросил москвичку, стянул косынку, и она увидела, что он невысок, полноват, волосы у него очень густые и светлые, а хлястики босоножек оборваны и волочатся по земле.

– Виталя! – крикнул кто-то из очереди, уже выстроившейся за обедом. – Ты будешь макароны?

– О, нет, – ответил он. – Я мучного не ем, мне нужно сохранять гибкую талию.

Лариса сразу поняла, что он душа этой компании. Тогда, у летней кухни, и потом, в поле, он её не замечал. Но вечером за очередным карточным боем, сдавая карты, он кинул на неё быстрый взгляд, поднял бровь и вновь спросил, чарующе играя голосом: «Шершель де буа?» А она ответила насмешливо: «Де буа, де буа, не сомневайтесь!» Тогда он долго задержал на ней свои синие-синие глаза, и спросил уже обыкновенно:

– Вы из новой партии, девушка? А как зовут, позвольте узнать?

Он проиграл и сам выбрал себе штраф. Залез на ближайший сарай и оттуда, выбросив вперёд руку, запел арию мистера Икса: «Устал я греться у чужого огня, о, где же сердце, что полюбит меня!..» Пел так искренне и печально, что у Ларисы вдруг защимило сердце.

В тот же вечер они с Виталием перестали называть друг друга на «вы». Он пошёл проводить её. Всего навсего через поляну, где напротив домика парней – их карточного притона, – стоял домик-общежитие девчат. Но они задержались на скамейке больше чем на час, а когда девушка прощалась, Виталий притянул её к себе, поцеловал, отстранившись сказал, словно подсмеиваясь над собой: «Прости, смущаюсь!» И быстро ушёл через поляну.

На другой вечер Лариса играть в карты не пошла. Её новая подруга Светка – маленькая, белобрысая, на два года старше, – позвала пойти с ней к цыганам. В колхозе жили несколько семей оседлых цыган, и Светка, независимая и очень общительная, подружилась с девушками-цыганками, ходила к ним в гости. Лариса пошла с ней – было интересно.

Цыгане купили дом на окраине одной улицы, но он казался необжитым. Зато на пустыре сразу за домом стояло три шатра, горел костёр, и в шуме и суете метушились люди. Подошли три чернокосые стройные девушки в цветастых юбках и косынках, приветливые и улыбающиеся, повели их, гостей, к костру. Чуть в стороне лежало бревно, они сели и Светлана заговорила с цыганками о чём-то им знакомом. Лариса слушала гортанные выкрики мужчин и женщин, видела мельканье юбок и рубах, резкие движения рук и блики костра на смуглых лицах, вдыхала запах дыма. Покой и восторг окутывали душу… Подбежал маленький курчавый цыганчонок в одних грязных трусиках, присел на бревне рядом с ней, ласково улыбаясь заглянул в лицо, протянул лапку и погладил её по волосам. Она тоже улыбнулась ему, а он вдруг пребольно дёрнул её за прядь и с весёлым воплем отскочил. Одна из их подруг-цыганок с криком бросилась за обидчиком, но не догнала, ласково, утешающе что-то проворковала, лёгкой рукой отвела со лба Ларисы чёлку, вгляделась, сказала: «Хочешь верь, хочешь нет, но будешь ты счастливая в любви, знаменитая будешь…» И замолчала. Лариса улыбнулась ей: «А как насчёт богатства и долгой жизни?» «Про то не скажу», – цыганка опустила руку и глаза, заговорила со Светкой.