Среди болот и лесов (сборник)

– Стреляйте в него, – отчаянно завопил урядник, хватаясь за револьвер. Стоявший рядом здоровенный бородач с придыхом «гах» сокрушающе ударил его по затылку.

Оглушительный рев потряс площадь, раскатился далеко во все стороны вокруг нее. Казалось, сверхъестественная сила шарахнула тысячи людей в сторону княжеского поместья.

Полицейские чины спасались бегством; попадавшихся под руку нещадно били, топтали, колошматили; выскочившая самооборона хлестала их плетками, обезоруживала.

Не прошло и пяти минут, как площадь опустела, только из-за реки доносились грозные крики тысячеголосой массы удалявшихся людей.

Солнце садилось за горизонтом, мороз крепчал.

Когда Евель узнал, что в местечке началась заваруха, он приступил заранее к осуществлению своего замысла. Прежде всего, он взобрался по пожарной лестнице на высоту второго этажа господского дома. Оттуда он осмотрелся. Его единственный глаз прошелся по пространству сначала от себя до Хотимска, потом обратно; окинул просторы справа и слева.

– Да, только по дороге! По снегу не побегут.

Стратегические соображения смекалистого арендатора были правильны. В случае нападения на усадьбу со стороны Хотимска добраться до нее можно было только по дороге через мост. Справа и слева вилась впадина реки, покрытая глубоким снегом. Подъезд к усадьбе шел от столбовой дороги несколько в гору. Железные решетчатые ворота преграждали въезд во двор. Дорога же к винокуренному заводу ответвлялась влево вдоль ограды, и стоило пройти несколько десятков шагов, как весь завод вставал перед глазами; ограда делала здесь угловой поворот, затем она снова поворачивала, преграждая дорогу к заводу. Здесь были вторые железные ворота.

Евель спустился вниз, подозвал двоих работников.

– Што за штука? – недоумевали работники.

– Потом приедете за столами, – добавил Евель, направляясь к своему дому. По пути он увидел тучного дворецкого; тот суетился, покрикивая, кого-то разыскивал; никто особенно его не слушал, даже кухарка Домна с презрением сказала:

– Не колеблись ты, Пимен Иванович! Надо бы оружаться, а ты руками машешь!

– Цыц ты, шут тебя возьми, што каркаешь?

– Каркаешь! – обиделась Домна. – Вон Евель по крышам лазает, чего-то выглядывает, ты бы посоветовался с ним, чего это он надумал?

– Это он от страху лезет куда попало, а мне нечего на крышах делать; надо внизу обороняться, а то брякнешься с крыши твоей, – говорил презрительно дворецкий.

– Слухай, Пимен Иванович! Мне надо столы, ведра, кружки, – скороговоркой выпалил Евель дворецкому. – Да ты, видать, очумел, Евель? – изумился тот. – Ты што думаешь так пожар тушить? – как будто догадался дворецкий. – Откуда ж брать воду? В бочках все замерзло, а из колодца ее не натягаешься! – разорялся дворецкий над затеей Евеля.

– Ты хочешь пожить на белом свете, Пимен Иванович? – уставился глазом Евель на него.

– Ну и што? – передохнул дворецкий.

– Ну, так давай, што я говорю! – нетерпеливо приставал Евель.

– Ну тебя к бесу! Вон у Домны бери, коли хочешь, а мне неколи с тобой болтать! – дворецкий махнул рукой, решив, что Евель окончательно спятил.

Придя к себе, Евель подступился к жене относительно тех же предметов.

– Куда ты повез бочки со спиртом? Ты раздавать вздумал спирт? И што ты вообще надумал себе? – набросилась на него Хава Григорьевна.

В обычное время Евель уступал своей половине, по крайней мере, в доме она была полновластной хозяйкой. Конечно, главные вопросы он решал сам и не подумал бы спрашивать жену, но тут дело касалось не предметов обихода.

– Дам тебе столы, дам ведра! – трагически повышала голос Хава, размахивая руками. – С ума ты сходишь! Ха… Ха… давай ему кружки! – она даже обидно рассмеялась.

Евель в изнеможении опустился на диван. Он обхватил голову трясущимися руками, горестно вздыхал.

Жена поняла, что дело тут нешуточное.

– Хава! В местечке идет погром, я боюсь, что нам всем грозит беда! Пойми меня, не мешай мне спасти наших детей и себя! – он говорил тихо, с глубоким сознанием надвигающейся опасности.

– Я пошлю сегодня круговую чару вина и да благословит его Иегова, это будет вино спасения, – вдохновенно воздел он руки перед присмиревшей женой.

Через какой-нибудь час столы были расставлены перед главными воротами и вдоль ограды до угла ее, откуда уже был виден и сам завод. На столах стояли ведра со спиртом, рядом расставлены кружки.

Хитрый арендатор решил пожертвовать заводом. Втайне он рассчитывал, что убытки все равно взыщутся. Тут шла ставка на спасение жизни, а все остальное в сравнении с этим было пустяками. Расчет Евеля оказался верным.

Бегущая толпа людей растянулась по дороге. Первые добежавшие до ворот в изумлении остановились перед столами.

– Глянь, спиртом пахнет!

Принюхались. И правда спирт! Попробовали… и пошло, захватило, поплыло все кругом! Подбегавшие сзади устремлялись по дороге к заводу, толпились у столов. Чистый спирт перехватывал дыхание, обжигал, растекался по жилам, мутил сознание, парализовывал движения. Все новые и новые толпы людей притекали сюда, неизбежно следовали в сторону завода, а там и ворота, и двери были открыты! Неудержимая волна грозного гнева и натиска, способная разнести все в клочья, разбилась, растеклась. Нутро завода, как чрево Молоха, поглощало людей сотню за сотней. Оттуда выкатывали бочки, гремели ведрами, гудели как потревоженные шмели.

На панский двор уже никто и не глядел.

Дворецкий, наблюдавший с ужасом за прихлынувшей толпой, наконец поуспокоился, развел руками.

– Ну и голова! Ай да Евель! Давид! – восклицал он изумленный, покачиваясь всем телом.

Когда все бочки были опустошены, кинулись к пипе.

Огромная цистерна была полна. Из отвернутого крана полился чистый спирт. Подставляли ведра, кружки, бутылки, у кого не было – шапки. Спирт разливался по полу. Подступиться к крану могли не многие, происходила толчея, давка.

Наконец догадались! Ломами, захваченными еще в Хотимске, пробили дырки со всех сторон пипы, струи спирта обливали людей, лились на пол; лапти промокли насквозь в лужах спирта. Завод наполнился испарениями, дышать становилось трудно. Мертвецки пьяные мужики валялись всюду, коченели от холода. А по дороге спешили все новые и новые кучки крестьян. Кто шел с ведрами, кто с горлачами, даже ушатами.

Ночь давно спустилась на землю; подул леденящий ветерок, замела поземка; в полночь засвистела вьюга, началась метель. Не стало слышно в панских хоромах и голосов людей, толпившихся у завода. Незадолго до рассвета оттуда донеслись глухие удары. Опоздавшие, в поисках спирта, решили разворотить пипу; из нее уже через кран и отверстия спирт давно перестал течь. «Авось на дне еще осталось». Когда отверстие стало достаточным, чтобы просунуться, заглянувшим в него ничего не было видно. Вот тут-то и прозвучало роковое: – Посвети!

Кто-то чиркнул спичку, поднес к отверстию. Страшный взрыв разворотил пипу, сорвал крышу здания, и огненный смерч устремился в небо. Его-то и увидели в далекой деревне Дударевка… Вспыхнул огромный пожар, море пламени, сгорели сотни людей. Те, кто был еще в состоянии отползти, замерзли по дороге, а способные двигаться бежали без оглядки прочь от этого ада. Так закончился Хотимский погром.

Последующие события были не менее печальны для тех, кто был обманут; другие же извлекали выгоду и из этого народного горя.

Богатые купцы местечка не только сумели припрятать свои товары, но, ссылаясь на погром, отказались от своих платежей по векселям.

Когда же поступили средства от благотворительных обществ американских евреев, они львиную долю забрали себе, а бедноте достались одни крохи. В окрестных деревнях стоял стон и плач: хоронили погибших односельчан, ожидали карателей; они вскоре явились!

В тот же вечер Могилевцев был схвачен полицией. Седьмого января 1906 г. его увозили в уездную тюрьму. В санях, запряженных парой, гуськом с Могилевцевым уселся толстенький урядник. Двое конных стражников следовали за ними.

Путь предстоял немалый – 50 верст. В селе Родня пришлось остановиться. Лошади утомились, люди коченели от холода. До города оставалось еще пятнадцать верст. Урядник решил заехать на постоялый двор Симона Шапиро, которого почему-то прозвали Бараном.

В этот день как раз было воскресенье, в Родне происходил базар. Полиции явно не везло! Урядник торопился, лошадей не выпрягали, а только отпустили подпруги и надели торбы с овсом. Стражники задержались во дворе, урядник вместе с Могилевцевым прошел в отдельную комнату и заказал чай.

В проходной комнате уже сидело несколько крестьян. Они громко о чем-то спорили, но при входе урядника сразу смолкли. Как только закрылась дверь за урядником, мужики переглянулись.

– Схватили! – шепотом произнес один в напряженной тишине.

– Кого это они везут? – спросил другой.

– Знать, какого-то важного! – загадочно произнес третий. Вошли стражники, крестьяне умолкли.

– Убирайтесь! – приказал один из стражников. Мужики по одному стали выходить, но задерживались в передней, со двора доносились сердитые окрики кучера Василия Декабруна. Он, видимо, был не в духе и клял все на свете. Особенно досталось пристяжному коню Буланому.

– Толстопузый ты чорт, каб тебя волки повалили! Лодырь ты, жрешь, как не в свое; добрых людей по тюрьмам развозишь! Студентов, и тех не жалеешь! (Это уже явно к Буланому не относилось.) – Мужики прислушивались к голосу кучера.

– Все по базарам шляешься, а как што, так и хватаешь! И чего тебе, прорва, надо? Но, балуй! И за што тебя, селедошника, кормят? – не унимался кучер.

– Сходим к нему, спросим, што и как? – шепнул один другому. Они вышли во двор.

В то время, как те двое вели разговор с Василием Декабруном, оставшиеся трое наперебой спрашивали Барана, сновавшего из комнаты в комнату: «Кого везут? Откуда?».

Седой тощий Баран в черном длинном балахоне отмахивался от мужиков.

– Вот нечистый дух, хоть бы словечко сказал! – недовольно заметил коренастый мужик в овчинном тулупе и черной бараньей шапке. Барана это замечание задело. Он остановился и погрозил мужику пальцем:

– Иван, а Иван, ты был в каторге?

Не успел озадаченный Иван открыть рот, как Баран, указывая на дверь, где находились полицейские, произнес приглушенным шепотом:

– Так ты попадешь в каторгу! Задетый в свою очередь «за живое», мужик вскочил:

– Ты што мне грозишь? Грозен рак, да где его очи?! – крикнул он во всю глотку.

Тут стремительно открылась дверь; выскочивший стражник, без всякого вступления, ударил мужика по шее, схватил за ворот и вытолкал за дверь.

Показался второй стражник. Мужики вышли. В коридоре подошли двое со двора, узнавшие от кучера подробности Хотимского погрома.

– Надо, братцы, с базара людей скликать! – решительно заявил оскорбленный крестьянин. – Так им это не проедет, нехай не думают, – уже кричал он, грозя кулаком.

Выйдя на крыльцо, откуда была видна вся базарная площадь, крестьяне зашумели. Перед крыльцом скопился народ. Все галдели, размахивали руками.

– А ты што ему не дав в зубы? – горячился приземистый хлебороб в серой свитке.

– Они ж оруженые! А я што? – развел руками пострадавший.

– Василевского надо погукать, он тут недалечко у сядельца! – предложил кто-то в толпе.

Лазарь Василевский, учитель из соседней деревни Семеновка, действительно был недалеко и, заслышав шум у постоялого двора, сам поспешил туда. К нему кинулись разом несколько человек. Они наперебой рассказывали, что стражники везут студента из Хотимска в тюрьму, бьют мужиков ни за что ни про что.

Василевский уже узнал у сидельца, что какого-то арестованного везли недавно урядник и двое стражников.

Теперь, услышав, что это студент из Хотимска, он соображал: неужели Семена Могилевцева? С ним он ранее не встречался и знал о нем со слов того же сидельца, который недавно переехал из Хотимска в Родню.

Урядник, увидев скопление народа у постоялого двора, заторопился.

Сани подъехали к крыльцу, стражники оттесняли народ.

Василевский поднялся на крыльцо, и тут открылась дверь: впереди выходил из нее студент, за ним урядник. Василевский пропустил студента, опустил правую руку в карман зимней куртки и загородил путь уряднику.

– Господин урядник, ни шагу!

Могилевцев исчез в толпе.

Стражники попробовали перехватить его, но крестьяне грозно подступили, схватили за уздечки лошадей.

– Попробуй только кинуться, тут вам и клямка будет! – кричали вокруг.

– Постой! Дай ты мне до него добраться, – протискивался узнавший стражника крестьянин в черной бараньей шапке. Стражника потащили с лошади.

На крыльцо вскочили с десяток крестьян. Толстенький, малого роста урядник побелел, как снег.

– Ишь, крыса, знать, опознала, чье сало украла, – саркастически рассмеялись мужики.

– Гадюка это! – с омерзением заметил рослый сосед. Урядник молча повернулся, быстро пробежал по коридору и юркнул в дверь.

Спустя некоторое время люди разошлись, смешались с народом на базарной площади. Побитые стражники отмывали кровь на лицах.

Кучер вошел в переднюю комнату погреться. Оправившись от испуга, урядник открыл дверь, огляделся.

– Куда ж теперь поедем, ваше благородие? – с широкой улыбкой спросил Василий Декабрун.

– Будет сказано, не твое дело! – с сердцем захлопнул дверь урядник.

Семен Могилевцев переночевал у Василевского и уехал в Москву.

В ближайшем номере «Могилевских Губ. Ведомостей», в отделе происшествий, извещалось, что 7-го января 1906 г. в с. Родня вооруженная толпа отняла у урядника и 2-х стражников главного руководителя Хотимского погрома.

* * *

На масляной неделе в село Родня со станции Рославль прибыл эскадрон уланов с тремя офицерами.

На площади дымили походные кухни; уланы поили лошадей у колодцев, чистили их, выводили на прогулку. В местности было объявлено военное положение.

Деревни и села, казалось, опустели; жители старались не показываться на улицах. Даже дети и те как-то притихли, а если иной малыш расшалится, мать цыкнет на него:

– Гляди, неслух, а то каратели почуют, придут!

Это слово стало пугалом для старых и малых.

Утром, в один из морозных февральских дней, в хате Василевских, как и по всей деревне Семеновка, топилась печь. Старая мать Лазаря – Авдотья Фоминична пекла пшеничные оладьи. Пышные, румяные, они так и сыпались со сковородок в решето, стоявшее на слонце у печки. Чепела, как челнок, сновала в руках бабушки. Сверху, с высокого надчелесника, свесилась русая головка шестилетнего внука Васи. Голубые глазки неотрывно следили за движениями чепелы, сковородками, оладьями, сыпавшимися в решето. Но бабушка тут же покрывала решето чистым полотенцем. Вася облизывался, вздыхал, старался как-нибудь дать понять бабушке, что ему невтерпеж ждать, когда все сядут за стол.

Бабушка была строгим воспитателем и особых поблажек внуку не давала. Васе не раз приходила на ум мысль слезть с печки, незаметно подобраться и ухватить оладью из решета, но тут же он оставлял эту мысль, почесывая поясницу. На слонце, рядом с решетом, лежал передник бабушки, и свешивались предательские матузы – завязки передника, сшитые в виде жгутов из сурового полотна, что были ничем не хуже двух хороших кнутов. Бабушка искусно действовала в необходимых случаях своими матузами, беря в руку передник. Достаточно было ей сказать: «Где мои матузы?» – как Вася без оглядки кидался наутек.

– Бабушка, дай ладку, – наконец не выдержал внук.

– На, отвяжись! – смилостивилась бабушка. В избу вошел дядя Лазарь.

– Ты бы, Лазарь, сходил, поглядел Лысуху, вот-вот отелиться должна! – сказала ему мать.

– Ладно, мама, погреюсь только! – ответил сын, прикуривая от уголька на загнетке.

– Опять о Савицком заговорили, начинает действовать в нашем уезде! – раскуривая папиросу, сообщил Лазарь.

– Скажи, дядя, Савицкий – это все равно, что Дубровский? – раздался голосок сверху.

– А, Васек! – рассмеялся Лазарь, а за ним и бабушка.

– Дубровский жил давно, а теперь у нас Савицкий, я же тебе объяснял, – продолжал улыбаться дядя. – Вот будешь учиться, все узнаешь!

– И откуда они набираются? – качала головой бабушка. – Надысь ты тут говорил со своими хлопцами, вот наслухался он и перенял.

– Ты, сынок, книжки бы свои унес; не дай бог, наедут каратели, да еще найдут, беда горькая будет! Не ховай только во дворе, а то найдут – двор спалят, да и вся деревня сгорит!

Бабушка, опершись на чепелу, сокрушенно смотрела на сына.

– Я, мама, припрятал все и в надежном месте, не беспокойся! – спокойно сказал Лазарь, выходя из хаты.

– А ты, слухач, молчи коли што, – строго поглядела бабушка на внука.

Когда Лазарь вернулся со двора, сели завтракать. Говорили мало, сын и внук похваливали бабушкины оладьи, которые со сметаной сами, что называется, лезли в рот. – Ешь, ешь, Вася, скоро пост! – добродушно шутил дядя Лазарь.

– А мне бабушка и в пост молока даст, – уверенно заявил Вася.

– Теперь ты большой, будешь и ты поститься, – пообещала бабушка.

– Нет, бабушка, ты его уж не обижай, он ведь у нас сирота! – погладил дядя по головке Васю.

– Да больно он шустер, сладу с ним нету, хоть бы ты его коли-нибудь выдрал!

– Ты сама, мама, его немало мутузишь, – с легким укором сказал дядя.

Мать Васи умерла, когда ему было всего шесть месяцев от роду. Отец – старший брат Лазаря – погиб в бою под Мукденом. Не раз соседки сокрушенно судачили:

– Не, не будет, не будет сиротка!

Это означало, что не выживет Вася, не вырастет без матери. Но Вася рос и крепнул наперекор всем невзгодам, бабушка выходила, вынянчила внука. Когда Вася подрос, бабушка об этом лишь сокрушалась:

– Ну, что не девочка? Вот бы радость и помощь на старость лет, а то буян какой-то растет!

Но бабушка любила внука, поила и кормила его не только с усердием, но и с толком. И на этот раз она предупредила Васю на десятой оладье:

– Досыть тебе – лопнешь!

После завтрака Лазарь ушел по своим делам. Бабушка сажала в печь хлебы. Вася достал коробок спичек, разыскал большой нож и занялся своим делом. В щель между досками он втыкал спички в виде частокола. Натыкав их десятка полтора, Вася замахивался ножом и с громким возгласом:

«Забастовка, революция!» – сносил ножом весь частокол спичек. Раньше это вызывало смех даже у бабушки, но сегодня она подскочила к нему, как ужаленная:

– Тиху ты, бес рогатый! – Потом подошла к окошку, поглядела на улицу. – Тут, того гляди, каратели наедут, дадут тебе революцию!

– А я их ножом! – не уступал Вася.

– Отдай нож, што я тебе говорю? А, где мои матузы? – бабушка стала растеривать передник.

Вася живо бросил нож и мигом очутился на печке.

– Я тебе дам революцию, колыгвус! – пригрозила бабушка матузами.

Опасения бабушки сбылись. Пополудни в деревню Семеновка с двух сторон въехал отряд уланов. Каратели кинулись по хатам, выгоняли жителей на мороз, стегали плетками сопротивляющихся. Во время обыска Лазарь Василевский оказал сопротивление и ранил из револьвера улана.

– В кандалы его! – крикнул офицер.

– Ваше благородие, прикажите поджечь этот двор! – подскочил улан к офицеру, указывая на хату Василевского.

Заголосили женщины, дети.

– Деревню всю спалите! – кричали в ужасе крестьяне.

– Сжечь их гумна, пусть поголодают! – подумав, сказал офицер. Несколько уланов поскакали поджигать гумна. Пожар заполыхал позади деревни, пожирая остатки хлеба и корма.

– Ну, будете бунтовать, захватывать земли помещика? – окрикнул офицер, гарцуя на коне. Народ молчал.

– Идите теперь тушить! – рассмеялся офицер. – Крестьяне бросились в сторону пожаров.

– Нет, пусть бабы идут, а мужиков гнать в волость – там порка будет, а этого, – указал офицер на Лазаря, – в город, там судить будут, – распорядился офицер.

В кольце уланов толпа крестьян молча пошла в сторону Родни. Авдотья Фоминична с внуком долго смотрели им вслед.

– Бабушка, а Савицкий мог бы побить их? – неожиданно спросил Вася.

– Ох, ты, горе мое! – горестно вздохнула бабушка и повела внука за руку в осиротелую хату.

* * *

Тюрьма уездного города переполнилась арестованными. Со всех сторон по дорогам то и дело конвои вели новые толпы крестьян. Заняли арестный дом, полицейский двор. Пригнали сюда и хлеборобов деревень, окружающих Хотимск. Их было более ста человек.

Дел было заведено уйма; окружному суду хватило разбирательств на долгие годы; достаточно сказать, что дело о Хотимском погроме разбиралось только в октябре 1908 г.

Большинство арестованных крестьян отпускали на поруки, до разбора их дел. Наиболее важных подсудимых направляли в главную тюрьму. Мрачное каменное здание за высокими кирпичными стенами было построено еще в давние времена иезуитами.

Железные сплошные ворота тюрьмы закрылись за Лазарем Василевским. Выхода, казалось, больше нет! Из этой тюрьмы не удавалось бежать еще ни одному человеку. В иные дни ворота тюрьмы открывались, оттуда выводили под конвоем партию арестантов; уводили их этапным порядком в тюрьмы Брянска, Орла, а оттуда отправляли кого в Сибирь, а кого – далее на Сахалин, Камчатку.

Пришел черед и Лазарю Василевскому покинуть навсегда родные края.

В один из мартовских дней, ранним утром, вывели партию арестантов, закованных в ручные кандалы. Впереди ехал жандармский офицер, по сторонам и позади – конные стражники.

Всегда, когда уводили каторжников, как называли закованных в кандалы, сбегалось много любопытных горожан. В глазеющей толпе можно было увидеть гимназистов, учеников городского, ремесленного училищ, учителей, мещан. Сюда же приходили родственники арестованных. Каждому хотелось хоть еще разок взглянуть на родное лицо, крикнуть слова привета и проводить в далекий путь. Но так как никто не мог знать, когда поведут именно его родственника, то изо дня в день, с утра до вечера, поодаль от тюрьмы толпились люди.

Арестованных вели посередине улицы, вдоль бульвара. Василевский шел в передней паре. Звякали цепи кандалов. Толпа с обеих сторон придвинулась к конвою; родные стремились разглядеть своих сыновей, отцов, мужей, братьев; горожане из любопытства тоже теснились поближе.

Слышались сердитые окрики стражников:

– Осади назад! Куда лезешь?

Раздавались возгласы сожаления. Кто-то громко заплакал, очевидно, узнал родного человека.

Если раньше для многих это было зрелище, то в эти революционные годы народ взволнованно переживал такие картины.

Ведь это были политические арестованные, люди, боровшиеся за свободу! Правда, до попыток отбить арестованных еще не доходило. Не находилось смельчаков кинуться на вооруженный до зубов конвой.

Наконец это впервые произошло, произошло неожиданно, смело и дерзко.

Раннее весеннее утро выдалось пасмурное, стояла оттепель, снег таял, и снизу поднимался сырой туман.

Как только офицер поравнялся с калиткой бульвара и должен был поворотить на улицу, ведущую на шоссе, калитка открылась, и из бульвара выскочило двое молодых людей. Один из них схватил за уздечку коня офицера и осадил его.

– Граждане, бей карателей! Освободим наших братьев! – крикнул во весь голос юноша.

На какое-то мгновение опешили все: и стражники, и сами арестованные, и толпившиеся вокруг них люди.

Неизвестный выстрелил, но попал в голову коня; конь стремительно рванулся и рухнул вместе с офицером на мостовую.

На сей раз не отдельные выстрелы раздались по карателям, а затрещали очереди. Казалось, стреляет целый отряд! Передние стражники полетели с лошадей, как молодые грачи из гнезда. В несколько секунд все перемешалось. Неслись неистовые крики, вопли раненых конвоиров, а выстрелы раздавались безостановочно. Арестованные бросились во все стороны. Когда стражники конвоя опомнились, улица опустела.

К месту происшествия неслись конные стражники, бежали пешие; вызвали гарнизон солдат, но… ловить уже было некого.

С этого дня арестованных больше не водили по улицам, их в одиночку отправляли тайно, а горожан и родственников разгоняли плетками.

Кто же были те двое, какое смертоносное оружие было в их руках? Этот загадочный вопрос вызвал самые невероятные толки. Только спустя много времени узнали – это были Савицкий и Абрамов, вооруженные маузерами.

Изгои

Миновали тревожные и бурные годы первой русской революции. Восстания крестьян, волнения среди рабочих города как массовые явления прекратились. Правительству удалось подавить разрозненные силы восставших. Карательные отряды ушли, еврейские погромы не повторялись, но воспоминания об этих зловещих деяниях еще были свежи в памяти народа.

Темная завеса снова опустилась над измученной землей. Но среди болот и лесов Белоруссии не погасло пламя революционной борьбы. Оно поддерживалось партизанской народно-революционной партией Савицкого. Недавние герои революции – идейные интеллигенты, безработные рабочие, голодные, нищие, безземельные крестьяне не верили в гибель революции, не могли примириться с мыслью о безвозвратной утрате свободы и счастья.