Тонкие повести. Стеклобой/Театральные каверзы/Инглубагла

– Да так, просто. Без выражения. Садись поближе и рассказывай. Не декламируй, не ори, не тужься, не пыжься. Понимаешь? Без зубрежки. Но только так же быстро, а то я опоздаю на тренировку. Попробуем?

– Хорошо.

Проба оказалась удачной. На сей раз начинающий риторик говорил не вообще, а живо рассказывал хорошему живому человеку что-то новое, искренне делился узнанным. Тужиться и пыжиться, оказывается, намного трудней, чем просто рассказывать. В школу он тогда отправился в летних сандалиях, сочтя невозможным совершать весенний поход за знаниями под громыхание тяжелых зимних ботинок, несколько подморозил ноги, заработал насморк и четыре самые памятные свои пятерки.

3

Егор вырос в человека домашнего, ежедневно завтракающего, часто смотрящего телевизор, гуляющего только ранними вечерами, редко мастурбирующего, много читающего. Университетские успехи воспринимал спокойно, успехами не считал и никаких восторгов по поводу наладившейся у него чистоплотной, системной, предсказуемой жизни не испытывал.

Он был красив, но, как водится, об этом не знал; был высок и легок. Лицо, волосы, ладони, тело и, казалось бы, незначительные, а в самом-то деле, очень важные составляющие прекрасного визуального образа – пластика, одежда, голос, запах, – как выражаются искусствоведы, безукоризненно и гармонично сочетались в нем «по массам».

Никто из близких так и не удосужился рассмотреть тело двадцатилетнего Егора, примеряя на него антично-скульптурные идеалы мужской красоты, и уж, тем более, рассказать о результатах этих примерок. А впрочем, не было у них никакой возможности для рассматривания телесных нюансов. Он всегда был одет.

Одна из крепчайших семейных традиций нашего большинства народонаселения – разгуливание парня по дому в трусах – воспринималась им как что-то неприличное, диковатое, странное. Каждое утро, помимо белья, надевал домашние джинсы и футболку, перед выходом из дома переодевался, вернувшись домой опять возвращался в домашнее, и только перед сном обнажался. Переодевания эти происходили в обязательном одиночестве, никаких наблюдателей не предусматривалось.

Но когда бы сопоставление состоялось, тут же обнаружилось бы очевидное отличие – удлиненные пропорции и сдержанная графика в тех местах, где у Давида и других мраморных ребят, излишне перекаченных, по мнению большинства девушек нашего века, располагается груда мышц. Егорова красота тоже была атлетична, но если ее и называть атлетикой, то очень легкой, даже элегантной.

Нет, никакой подиумной рафинированности, женоподобной грации или гламурной бисексуальности в этом атлетизме не было. Красив он был по-мужски, вернее будет сказать, по-юношески. Из подобных «вечных молодых людей» получаются красивые старики, редкость по нынешним временам неимоверная.

Стандартная мужская старость скверна, корява, безобразна. В этом он уверился еще в детстве, поскольку уже тогда начал внимательно смотреть за людьми и размышлять о людях.

Оттенки тлена проявляются в образе молодого мужчины на пороге зрелости и остаются с ним навсегда, как пара пожелтевших веток в кроне юного дерева ранней весной. Поначалу они лишь подчеркивают силу и свежесть. Но с годами, порой очень быстро, становятся основными чертами мужского портрета. Не ветки, конечно же, оттенки. Их не принято декорировать, скрывать или стесняться, многие ими даже гордятся.

Долгое ухаживание за собственным внешним видом и, уж тем более, многочисленные приемы дамской борьбы с некрасивостью почитаются у мужчин делом постыдным. Нормальный парень никогда не станет маскировать мимические морщины. Мыться, бриться, причесываться – вполне достаточная формула эстетизации современного мужского облика.

Ну и, конечно же, парфюм. Редкий мужчина обходится без любимого запаха, причем окружающие этого запаха никогда не почувствуют, поскольку не для них этот запах, а для собственных позитивных ощущений. Брызнул утром на кадык – весь день ощущаешь.

Мнение окружающих об актуальности модельерных изысков и портняжных премудростей в мужском костюме тоже учитывается в последнюю очередь. Модные тенденции и нарядная одежда – это для артистов, женщин и педерастов. Именно в таком порядке. Масса мужчин в этом смысле тщательно и точно следует стилю неряшливой, удобной простоты. Следовал ему и Егор, быстро разобравшись в гендерных ритуалах своего времени и нюансах внешней атрибутики, отличающих мужчину нормального.

В домашнем зеркале Егор видел довольно симпатичное, но среднее лицо: русые волосы, ровные брови, светло-синие глаза, прямой некрупный нос, тонкие губы, острый подбородок, высокая шея. Ничего особенного. Своих больших, миндалевидных, чуть раскосых глаз, придающих лицу трогательное лисье обаяние, не замечал.

Зеркала почти всегда привирают. В них мы видим отражение, а не себя. Кому-то они незаслуженно подрисовывают пару-другую плюсовых черт, и человек начинает считать себя безусловным красавцем, а у кого-то снимают лишние, по их мнению, объемы или краски.

Зеркальные подвохи рано формируют наше отношение к своему лицу, и мы упрямо отбираем из тысячи личных фото десяток наиболее удачных портретов, хоть в чем-то похожих на привычное отражение. А ведь оно зависит не столько от зеркального перевертыша «право-налево», сколько от освещения пространства, в котором располагается зеркало и отражаемый объект, да еще от ракурса просмотра. Попробуйте перенести лампочку чуть выше или ниже, склонив голову набок, – из-за зеркального стекла на вас тут же посмотрит другой человек.

На самом деле Егор был красив чрезвычайно.

Фронтально, в профиль, во всех возможных ракурсах-полуракурсах его лицо оставалось неизменно прекрасным. Киношники называют такие лица киногиничными. Созревающие девочки вырезают их из модельных журналов и вклеивают в свои смешные дневники. Обычные мужчины (причем, всех возрастов) относятся к ним настороженно, ведь это редкость, а значит необычность, а значит – «не наш». Хоть и упрятана такая подозрительность глубоко в подсознание, но на реальные отношения с красавчиками влияет постоянно.

Большинство обыкновенных мужчин прекрасны чем угодно, да только не визуальным обликом. Их краткая миловидность, ежели она вообще существовала, остается в глубинах юности. Лет этак с пятнадцати они стремительно меняются, становясь кургузыми, грушевидными, мосластыми, пузатыми, кривыми, мешковатыми, пельменеподобными, рыхлыми, плешивыми или мохнатыми, оставаясь при этом сильными, выносливыми, добрыми, активными, волевыми, умными. Это почему-то называется возмужанием.

Мировое устройство в этом смысле понятно, вопросы остаются к замыслу мира. Ясно, что «с лица воду не пить» и «женщина любит ушами», но почему не сделать так, чтоб все отличные мужские качества находили бы зримое отражение в лице, одежде, теле?

– Мужская часть человечества в массе своей уродлива и нелепа, – бормотал озадаченный Егор, наблюдая по телеку очередной репортаж с очередного модного венчания очередной красавицы и чудовища. Мысли о телесной близости, предстоящей молодоженам брачной ночью, ужасали. После таких впечатлений он подолгу смотрел в зеркало, предполагая, как же сам начнет дурнеть.

И с гигиеной-то все у него было нормально, и с одеждой, и с учебой, и с любовными похождениями. Но чего-то существенного не хватало. Жизнь походила на вкусный обильный обед, поданный вдогонку не менее вкусному обильному завтраку. Даже самые изысканные лакомства в такой ситуации сытый желудок не порадуют. Очень хотелось свежих впечатлений, сочных ощущений, прекрасных неожиданностей, ошеломляющих событий.

Ничто произошедшее в последние годы до уровня событий не дотягивало. Монотонный банальный быт, ровное следование уверенным курсом в сторону тихой гавани какого-нибудь карьерного успеха и только время от времени туманное предчувствие перемен. Каких? Когда?

4

Артиста из него вылепила любовь. Как-то криво в этот раз все у него сложилось с этой странной любовью. Гейша была искренней, славной, давно ожидаемой, а вот ведь – повисла на нем как липкий водянистый снег, пригнувший вчера и так изогнутые городские деревья к блестящим медным проводам, остановив неуклюжие туши троллейбусов.

Очень странное чувство непосильной и даже нудноватой тяжести тормозило привычные бравурные ритмы беззаботных собутыльных встреч с веселыми однокурсниками, отвлекало от прекрасной книжной зауми и не давало насладиться одинокими вечерними уборками в блистательно чистой, собственноручно выдраенной и собственноязычно вылизанной квартире.

Раньше с любовью ничего подобного не происходило. Взгляд – улыбка – неловкий диалог – встреча – близость – прогулки – легонькая болтовня – легонькое расставание. Прелесть что такое! И никаких драматических переживаний. Погуляли, полюбили, разлюбились. Он, конечно же, предполагал счастливую семейную историю, когда вместе и навсегда, но пока получалось рядом и ненадолго.

Впереди была целая жизнь, и он ничуть не сомневался в том, что будет нормально любим, сам станет нормально любящим, выкормит нормальных детенышей и все будет хорошо. Кроме любви у человека есть ведь еще масса важных предназначений. Любовь – дело нехитрое; дружба-то или карьера посложнее будут. Тем более в юности, когда целый мир требует от тебя постижения. Или все-таки юность требует срочного постижения целого мира, надеясь быстренько разобраться в человеческих предназначениях?

Подрастая, младенец стремительно постигает объемы кроватки, комнаты, дома. Разобравшись с двором, ребенок тут же раздвигает пространство собственной реальности в границы соседних улиц, площадей, незнакомых районов и дальних городских окраин. Расширение мира возможно только в его личном присутствии.

Изучив и присвоив свой город, подросток начинает тянуться в другие города, регионы, страны, континенты. Книжные путешествия этих стремлений не утоляют, память настырно переносит экзотические литературные события в знакомые с детства места. Под дуэль благородного героя отводится соседний пустырь, королевский замок располагается в парке культуры и отдыха, а несчастная барышня тонет в обмелевшем городском пруду у радиозавода.

Юноша торопится сам, собственными ногами, глазами, носом ощутить и впитать в себя круговую панораму мира. Не каждому удается вовремя пройти необычными дорогами, посмотреть на диковинные жилища других людей, уловить запахи иных земель. Многие застревают на уровне города. Где родился – там и пригодился. А дальше все в обратном порядке. Город – район – улица – двор – дом – комната – кровать и возвращение туда, откуда явился в этот мир. Поэтому и спешит молодой человек набрать мировых впечатлений.

Ах, как по-разному звучит одна и та же фраза, какие разительные смыслы транслирует!

– Мама, я пошел гулять! – кричал десятилетний Егор в сторону кухни и, не дожидаясь ответа, несся во двор.

Ответ настигал на вылете из подъезда:

– Чтобы в девять был дома!

– Мама, я пошел гулять. Буду завтра, – говорил Егор двадцатилетний, отпихивая от себя мамины руки, поправляющие ворот куртки. – Пока, пока!

– Погуляй, сыночек. Пока.

5

Крепкий и громкий металлический лифт поднял его тогда на пятый этаж. Он ехал выносить мусор из квартиры, которую совсем недавно откусила университетская приятельница Светка. Грезился прекрасный вечер, в течение которого было необходимо не только весело разгрести завалы барахла прежних жильцов и сочинить безумные варианты ремонта, но еще, как говорится, и-и-и…

Зараза она все-таки. Стяжать такое жилье в самом центре! Да еще в таком доме. Завидовал. Прежде всего, наличию мамы – командира жилотдела городской администрации. Только такие крепкие мамы дают такие крепкие, сухие и очень довоенные дома с высокими потолками. Тогда он еще не знал, что и его мама уже почти сподобила сыночку крохотную уютную квартирку в панельной пятиэтажке на окраине. Квартиры, оказывается, здорово походят на мам.

Напитанный светло-желтой завистью, крутил медный барашек механического звонка, топал по паркету (крепкий!) и разливался восторгами в сторону микродерева, прилепившегося напротив кухонного окна прямо на крыше, прямо над кривым переулком.

Надувшись кофе из случайной кастрюльки и насидевшись на широком подоконнике (мебели-то еще не было), они заглянули в огромный куб комнаты, в центре которого сияла мусорная куча. Светлая и солнечная, она состояла из каких-то тетрадей, бумаг и неимоверного количества распухших детских альбомов для рисования. Поначалу показалось, что именно из нее на стены, потолок и за окошко лился нестерпимо желтый пыльный свет.

Жмурились и листали.

Вот тут долгое, подробное удовольствие археологов и мусорщиков резко потревожил образ бывшей хозяйки. Они вдруг осознали, что прикоснулись к праху чужой жизни, и заоглядывались по сторонам. В комнате будто появился кто-то третий. Хозяйка? Стало ясно, что это она всю жизнь аккуратно подклеивала в альбомы и тетрадки тысячи газетных вырезок, снабжая каждую рифмованными словами. Неловко. Вот уже час они ковырялись в пожелтевших останках жизни недавно умершего человека.

Стихи были необычными, малосовершенными; каждому листочку – картиночка. Суетливые наследники не вывезли только их. Может потому, что малосовершенные? Как та кривая береза над переулком, уже почувствовавшая весну и обляпавшаяся жиденькой зеленкой нелепых липких листиков.

Однако же, весна тогда оказалась гораздо сильнее неловкостей и мистических образов. Присутствие простой весенней Светки приятно щекотало самолюбие, пробуждало виртуозное красноречие, рождало тысячи остроумных шуточек и наивно-задушевных бесед в кругу таких же юных, но пока еще беспарных друзей, гордо именующих себя собутыльничками.

Постоянно выпивать что-то алкогольное считалось в их кругу необходимым. Совсем непьющий студент непонятен, неинтересен, подозрителен. С точки зрения большинства однокурсников жизнь такого «пассажира» уныла и лишена сотни естественных радостей.

Егор, Серега, Виталик и Вадик любили соображать на четверых. Но разве это выпивка? Соображения недавних школьников хватало только на самый доступный сегмент алкогольного рынка. Несколько дешевых, быстро выветривающихся коктейлей, несколько банок светлого пива «на личность», несколько рюмок водчонки или коньячища «на харюшку» – вот, собственно говоря, и вся незамысловатая винная карта двадцатилетних гуляк. О сочетании напитков никто из них никогда не задумывался, легко перемешивая в миксерах своих крепких и плоских желудков всякую суррогатную дрянь.

Микс получался эффектным и ярким. Он позволял немного пошуметь, слегка побезобразничать на вахте, пошляться по соседним общежитским комнатам, смотаться в ночник, зацепить там свежих девчонок, полночи увлеченно проспорить о ситуации на курсе и о каком-нибудь тривиальном нюансе профессии, что поутру подтверждал нуднейший семинар, этому нюансу посвященный.

Последний год повелось зависать у Егора. Общага находилась далеко от клуба, а егоркин дом вот он, рядышком. Три «однокомнатных» приятеля, с самого первого курса в любой момент великодушно предоставлявшие ему свое тесное общежитское владение на три койки, по выражению Виталика, «для отправления естественных физиологических надобностей молодого растущего организма», чувствовали себя в его доме как дома.

Одессит Виталий Шток шутил постоянно и со зверским серьёзом. Множа сарафанную славу об остроумии своих земляков, парень мыслил остротами. Не проходило и десяти минут, чтоб рядом с ним не раздавался взрыв хохота, за что преподы сурово карали его изгнанием с лекций. Егор все порывался за ним записывать, даже блокнотики специальные заводил, но потом бросил. Записывать надо ведь не только фразу, но и контекст, ситуацию, в которой она произнесена, интонацию. На бумаге от сотни виталькиных острот не оставалось почти ни одной достойной увековечивания. Но некоторые были просто шедевральны.

Как-то, собираясь на лекции после очередного загула, и внимательно разглядывая процесс натягивания Егором шерстяных кальсон поверх плавок, Виталик отечески произнес:

– Молодец, Егорушка! Чтобы спускательный аппарат хорошо работал, мальчик его должен в тепле содержать.

На вопрос, есть ли у него крем от клещей, Шток угощал пацанов, собирающих сумку для загородного пикника, фразочкой: «у меня только от прыщей». Посетив кабинет стоматолога, докладывал, что санация показала «период полураспада».

Чаще всего шуточки Штока касались популярной половой тематики.

«Егорино горе» – это о забытом впопыхах на самом видном месте, использованном презервативе. «Всю сантехнику простудит» – о слишком легко одетой девице, дефилирующей в короткой юбке по зимнему бульвару. «Сразу начала меня хватать за места общего пользования» – о своей очередной страстной подружке. Случались и уж совсем пионерские глупости. Вместо утреннего приветствия он тыкал пальцем Егору в грудь: «вот Егор», а потом в джинсовый гульфик: «и егоркин бугор».

Внятно дружили в их «узком кругу ограниченных людей», скорей всего, только Серега и Вадик. Оба крупные, длинноногие, и как многие большие люди, простоватые, наивные, добрые. Из Костромской области они привезли в университетский муравейник уникальную для безбашенных студенческих сообществ крепкую уверенную надежность, проявляющуюся в ровных отношениях даже с самыми закидонисными однокашниками и сквалыжными профессорами. Шток обзывал ребят жеребцами-производителями костромской породы, дразнил генофондом нации, требовал не расходовать попусту семенную жидкость.

– Это вон Егорке позволительно иногда полимонить Дуню Кулакову одинокими зимними вечерами, а вы обязаны брызгать прицельно и результативно, – корчил серьезную рожу Виталик, – чтобы в маленькой избенке у зачуханной бабенки народились жеребенки! Здешние девы таких коней с яйцами никогда не видывали, любая даст. Так что, парни, расчехляйте стволы и спасайте отечество. Презики вам теперь ни к чему, можете мне сдавать. Будете побеждать смертность рождаемостью. Информатики, блин, хреновы! Я бы вам диплом уже сегодня выдал, но только по одной дисциплине, по кинематике; красный такой, толстый и длинный!

После подобных тирад тощий Виталик с удовольствием получал от Вадика звонкую затрещину, безуспешно пытался вынуть приготовленный к прогулке стратегический запас презервативов из нагрудного кармана серегиной джинсовки, червяком извивался под усевшимися на него друзьями, приминался подушками и пискляво вопил на всю общагу о бандитском наезде понаехавших хулиганов-лимитчиков, удушающих самую перспективную интеллектуальную единицу математического факультета. В разных вариациях подобная разминка перед тусовкой повторялась постоянно.

Настоящая дружба костромичей вызывала зависть. Таким верным друзьям положено жениться на сестрах. Как же они тосковали друг без дружки, с каким восторгом встречались, вместе постигая неподъемную программу обучения пополам с примитивной наукой студенческих развлекух. Всякий день выдумывали себе множество общих дел, вовлекая в них новых подруг и остальных членов небольшого общежитского кружка.

Егор ни с кем не дружил, он ждал друга. Вроде бы и с коммуникативностью все у него было в порядочке, и круги общения множились, а вот не находился никак человек, которому бы Егор Сергеевич Ланов был бы точно так же ежечасно важен, нужен, интересен. Как же так?

После каникул все неотвеченные вопросы растворились в потоке незапомнившихся событий. Из всего года он хорошо запомнил лишь один потрясающий разговор в своем доме. Всего за одну ночь кружок юных информатиков умудрился досыта наобщаться. Как потом выяснилось, на всю оставшуюся жизнь.

Собирались сначала, как обычно перед каникулами, вчетвером потаскаться по клубам, но гламурный бардак настолько всем осточертел, что решили просто посидеть и попить у Егора. Вечер сразу увел общение от бездумной болтовни. Говорили о родителях, о родных городах, о стране, о детстве, о любовных победах и поражениях, о мечтах и надеждах, о дружбе, о том, как они важны друг для друга и какие прекрасные перспективы связаны с этой дружбой. Дом наполнила откровенная серьезная значимость.

Егор припомнил милый пионерлагерь «Космос», в который до четырнадцати лет мама отправляла его на все лето, и немного рассказал о тех солнечных временах. Совсем забытая атмосфера исповедальных наивных рассказов про ребячьи секретики ненадолго вернулась во взрослую жизнь.

6

С пионерским детством ему тоже повезло. Лагерь был стареньким, небольшим (семь отрядов), наполовину заросшим сосновым лесом и каким-то многоуровневым. Деревянные корпуса, спортплощадки, бассейн, клуб, столовая, баня и ритуальная площадь для торжественных линеек, обозначенная высоченным флагштоком с красным флагом, соединялись деревянными мостками и ступенями. Строители разместили домики на нескольких разновысоких холмах так, что фундамент главного корпуса приходился вровень крыше клуба. Между корабельными соснами, в узловатых корнях, лежали навалы огромных валунов и виднелись зигзаги скальных выступов. По камням часто носились юркие зеленые ящерки.

Три смены пролетали в небольшом количестве обязательных в той стране официальных пионерских мероприятий и неимоверном числе нормальных детских дел – концертов, рыбалок, купаний, спортивных состязаний, дискотек, турниров на подушках, измазывании спящих девочек зубной пастой, убеганий с тихого часа, прогулок за территорией, дружб и любовей. Коллектив молодых воспитателей и вожатых смотрел на естественные шалости пионеров сквозь пальцы, сам повсеместно нарушая режим.

Подрастающему Егору нравились пионерские ритуалы и детская советская атрибутика, добавляющие в картинку отроческого бытия краски театрализованной патетики. Он с наслаждением отутюживал алый галстук, наряжался в белые высокие гольфы, широкие синие шорты, слепящую снежным крахмалом рубашку с нашивкой на рукаве в виде пионерского костра, и с особенным шиком пристраивал на макушку атласный прямоугольник красной пилотки. Форма приобщала к заманчиво важному, сильному, хорошему. Он чувствовал себя козявочной, но уже частью пока малопонятного понятия «прогрессивное человечество», радостно выкрикивал ритмы речевок, шагая в строю, искренне салютовал флагу и старательно орал песню о старом барабанщике, не особенно вникая в ее смысл.

Именно в лагере Егорку научили популярной игре под названием «спичка». Сложных игровых основ она не содержала, служа простым поводом вдоволь пооткровенничать и, ощущая в центре груди теплое удовольствие, прямо пообщаться о чем-то главном. Все садились рядом, зажигали спичку и быстро передавали ее по кругу. Тот, на ком она гасла, должен был честно, как на духу, рассказать что-то важное, посвятить в тайну, ответить на любой вопрос. Выяснилось, что и ребята прекрасно о ней знают.

7

– Ну что, пионеры, вспомним лагерное детство? – предложил Егор.

Сергей сразу уронил не успевшую разгореться спичку. Пришлось под большим секретом рассказать о почти написанном черновике его первой книги, которую уже читала кафедра. Удивительнейшим образом, самые вменяемые педагоги не только высоко оценили его измышления, но даже добавили немного своих, и теперь заставляют перешагнуть через два курса экстерном, чтобы остаться в аспирантуре. Почти все говорят, что его книжонка – зрелая и емкая кандидатская.

Виталик саркастично поведал о своих гомосексуальных опытах и о том, что скоро женится, в связи с чем придется бросить университет, но он еще поборется с судьбой. Оказывается, у Штока в Одессе должен был родиться ребенок. Будущего папашу тут же весело отправили за водкой.

Егор поведал о своем первом полете, случившимся в лагере, когда они сбежали с дружком с тихого часа и махнули купаться на речку. Рассказал, как, накупавшись до посинения, валялись на раскаленном асфальте заброшенного шоссе и беззаботно болтали о всяческой ерунде. Как здорово, что они тогда удрали от этих!

8

С каким же упоением, оказывается, можно объедаться разными кислыми и сладкими ягодами в лесу, а затем целый час не вылезать из ледяной речки. И никаких тебе воспитателей-вожатых-физруков! Разговор с другом получался совершенно легоньким, немного наивным (этому-то было всего двенадцать), но очень-очень приятным. Где-то в груди чувствовалось горячее удовольствие. Примерно там, где кончаются ребра. И дело было не в асфальтовой сковородке, на которую они плюхнули свои абсолютно голые, покрытые гусиной кожей, мокрые тела.

Он давно уже заметил, что когда происходит что-то хорошее, в этом самом… (как же оно называется?), в этом подреберье (кажется, так) всегда разливается жар. Примерно такой же, какой исходил от серого мягкого асфальта, пропекающего тело насквозь. Примерно такой же, какой с утра выливал на них солнечный шарик. Яркое слепящее тепло погружало в удивительно умиротворенное, но при этом не сонное состояние. Говорить перестали. Смирно лежали, восторженно разглядывая огромное синее небо с редкими пятнами белых облаков.